Роман Перин - Руна жизни
Всё это не стоило бы нервной энергии, если бы эта тройка выпустила журнальчик не под «шапкой» ДС. Партийцы не зря волновались — через два дня начались вызовы на допросы в КГБ, а Гадосик и его спутники бесследно исчезли. Говорили, что их исчезновению способствовали «Бедные родственники» — организация евреев-отказников, добивающихся легального выезда из СССР в Израиль.
4 сентября 1988 года резолюцией собрания журнал перестал являться печатным органом Северо-Западного отделения ДС. Для создания нового печатного органа была создана редколлегия, в которую включили и Пикина.
Партийная жизнь кипела. 30 сентября Ленгорисполком разрешил проведение митинга на стадионе «Локомотив» на тему: «Какой должна быть реформа политической системы?». Под листовкой, приглашающей на митинг, подписывается ряд организаций и групп: «Вахта мира», «Движение за многопартийность», «Доверие», «Закон и справедливость», «Инициативный комитет народного фронта Ленинграда», «Клуб психической культуры», «Оптималист», «Ленинградская группа Международного общества прав человека», «Рабочая группа клуба демократизации профсоюзов», «Свобода передвижения», «Социал-демократический союз», «Христианско-демократическое объединение «Человек».
Митинг проходил 7 октября в день Конституции СССР под бело-сине-красным флагом при многотысячном скоплении народа. Пестрели плакаты: «От неприкаянности — к России», «Демократизация — через многопартийность», «Плюрализм — да, тоталитаризм — нет!». Прошёл сбор подписей под требованием снять имя Жданова с карты города. Пикин, отвечавший за поднятие флага «царской России» на флагштоке стадиона, впервые почувствовал, что коммунисты сдают свои позиции, и годы их правления на излёте.
9 октября вышла «Ленинградская Правда» с критическим репортажем о митинге «Игра в одни ворота», заканчивающимся словами: «Перестройка — тоже революция. И для того, чтобы не дать захлебнуться ей в потоке слов, нужно идти к людям, в гущу народных масс. Чтобы научить их отличать демагогию от истины».
Коммунисты не пошли в массы, они предпочли сползти с политической арены тихо и подло.
Генерал-полковник КГБ Чернин Юрий Нилович, быстро бегая глазами по машинописному тексту, читал докладную записку аналитического отдела, составленную на основе агентурных донесений и видеозаписи:
«…Общий настрой выступавших был оппозиционным и враждебным к советской власти. Наиболее радикальные и экстремистские заявления с явной антисоветской и антикоммунистической направленностью одобрительно поддерживались подавляющей частью толпы». Чернин поднял голову, устало провёл ладонью по лицу.
— Ну что вы думаете, Валерий Альбертович, по этому поводу, по этому бар-рдаку! — прорычал Чернин, обращаясь к своему коллеги, подполковнику КГБ Маканину.
— Я, товарищ генерал, в политическом отделе недавно, и мне сложно разобраться в происходящем.
— Ты, Валера, не юли. Представление на присвоение тебе звания полковника уже ушло в Москву, и судьба его зависит от твоих успехов на политическом фронте борьбы. Что Москва скажет о нашей работе после этого антисоветского шабаша? Мы ещё не успели расхлебать антисоветские выходки демсоюза. Кстати, у них в программе роспуск КГБ — не боитесь остаться без работы?
— В Москве, товарищ генерал, митинги покруче наших.
— С этим они у себя сами разберутся, а вот за наш митинг, который освещают уже все враждебные радиоголоса, спросят с нас.
— У нас, товарищ генерал, почти во всех оппозиционных организациях есть свои люди, мы контролируем процесс.
— Какой процесс мы контролируем? Нам надо управлять процессом, а не ждать, когда эта бомба взорвётся. У вас для этого всё есть. Скажите, чего не хватает, чтобы развалить это осиное гнездо?
— Партия объявила «перестройку» и «гласность», товарищ генерал, появление пены неизбежно. Если мы пойдём на радикальные меры, начнём горлопанов сажать в тюрьмы, то мы сделаем из них мучеников и разозлим народ. Экономическое положение в стране плохое, народ недоволен. Мы пожнём социальный взрыв. Так думают и в Москве, — отчеканил подполковник и смахнул пот со лба.
— Эх, Валерий Альбертович, я пережил смерть Сталина, снятие Хрущёва, но всегда была хоть какая-то ясность, вплоть до Андропова. Сейчас я теряюсь и многое не понимаю.
— Горбачёв, товарищ генерал, человек Андропова.
— Да знаю я, что он человек Андропова. Это меня и удивляет.
— Юрий Владимирович не мог ошибиться в выборе. За всю историю СССР у нас сейчас самое русское Политбюро, и это заслуга Горбачёва.
— Молоды вы ещё, Валерий Альбертович. Я ничего хорошего от такой национальной политики не жду. Что мы будем делать с национализмом и сепаратизмом в республиках?
— Не понимаю, товарищ генерал…
— Не читали вы лучшего специалиста по национальному вопросу. А он говорил, что русским неудобно бороться против национализма, потому что эта борьба будет воспринята как русский шовинизм. Противостоять националистам лучше нерусскими руководителями, а вот теперь кроме Шеварднадзе у нас представителей республик в Политбюро и нет. Политика вещь тонкая, Валерий Альбертович, особенно в многонациональной стране.
— Извините, товарищ генерал, а кто этот лучший специалист по национальному вопросу?
— Сталин, Валерий Альбертович, — тяжело вздыхая, произнёс седой генерал, — Сталин.
— Когда я учился, товарищ генерал, нам Сталина не цитировали и вообще редко упоминали.
— Я знаю. Скажите-ка, товарищ подполковник, насколько просматривается влияние зарубежных спецслужб на эти антисоветские организации?
— Прямых контактов с агентурой не установлено. Частые контакты есть только с так называемыми правозащитными организациями, которых курируют ЦРУ и «Моссад».
— Я слышал, что среди этих «оппозиционеров» много евреев. Поработайте с антисионистским отделом, может, там что-то прояснится.
— Среди них действительно много евреев, но эту тему лучше не поднимать и не указывать в отчётах для Москвы.
— А что так? — прищурившись, бросил Чернин, набивая трубку табаком.
— Видите ли, товарищ генерал, сейчас идёт активная борьба с проявлениями антисемитизма в силовых структурах. Просто мой приятель в курсе этих дел и предупреждал меня быть поосторожнее с еврейским вопросом.
— Это что новая линия партии?
— Пока вы были в отпуске, пришло распоряжение сократить штат антисионистского отдела и все дела этого отдела передать Москве без копирования.
— То есть это означает ликвидацию отдела, — Чернин сделал глубокую затяжку и медленно выпустил струю дыма на портрет Горбачёва, стоящий на его столе в позолоченной рамке, который подарил ему сын в день рождения.
— Всё идёт к этому.
— А вы говорите «самое русское Политбюро». Теперь мне ситуация стала понятней. Идите, Валерий Альбертович и работайте, как вам подсказывает долг и политическая интуиция. Вам служить при новом режиме, а мне пора проситься на пенсию, — в голосе генерала проскочили нотки смертельной усталости и разочарования. — Идите.
Маканин взял папку с зелёного бархата массивного дубового стола и бодро, по-военному вышел из кабинета. В коридоре он встретил Людвига Ивановича Азарова. Это был интеллигентный, учтивый человек лет шестидесяти, с повадками лисы. При встрече с ним все сотрудники КГБ предпочитали улыбаться и смотреть прямо в глаза, после чего вытирали пот со лба и боролись с дрожью в голосе. Людвиг Иванович не был даже генералом, он был простым психофизиологом, только вот приписан он был к полиграфу, то есть к детектору лжи, через который хоть раз в жизни прошёл каждый сотрудник КГБ. Маканин с Азаровым встречался чаще, так как ещё год тому назад работал во внешней разведке. И после каждого возвращения на Родину проходил через детектор лжи. Маканин жаловался жене после проверки на полиграфе: «Чувство не из лучших, возникает такое впечатление, как будто тебя публично изнасиловали, и хочется как можно скорее смыть следы от присосок и контактов». Людвиг Иванович увидел Маканина и, задержавшись перед дверью начальника архивного отдела, бодро его поприветствовал.
— Валерий Альбертович, что-то я вас давно не видел на «пытке», — оголив в улыбке свои прокуренные зубы, затараторил главный специалист по потёмкам чекистских душ, — ну простите старика за грубый юмор. Я слышал, вас перевели на усиление политического отдела. Как на новом месте?
