Зоя Туманова - Розы в ноябре
Кончился сад. За решетчатыми воротами — поле. Над полем гуляет ветер, переворачивает листья белесой изнанкой кверху. Рябит, сверкает, переливается вся зеленая гладь. Скоро начнет открываться курак, освобождая белые звезды…
Дальше, дальше. За поворотом дороги открывается взору вся долина. Перед ним родной пейзаж в его прекрасной простоте.
Гладь поля, завершенная купами деревьев. И опять поле, и опять пересекающий его темный гребешок тутовых посадок. И вдали так же, полосами, чередуются сады, поля. Дальше — палевые предгорья, адыры, горы, лежащие складками, величавая мантия земли. И туда, к горам, убегают рельсы, сверкая на солнце, точно лучи лазера…
Сколько чудес рукотворных в этом пейзаже! Сладкой горной водой и соленым потом полито это поле.
Никто еще не передал всей его красоты! Почему мысль человека быстрей, чем его руки?
Врачи сказали: подальше от раскаленного асфальта, побольше созерцания, поменьше работы. Но ведь не запретили же совсем! И разве будет плохо, если он, художник, чтоб не отвыкла рука, начнет набрасывать портрет Даврона-ата, знатного хлопкороба, благо, судьба (или возраст?) свела их в это лето под одной крышей.
…Они располагаются в зале, совсем безлюдном в этот час, Даврон-ата, не без сожаления, оставляет за порогом кетмень: после завтрака успел на подсобном хозяйстве санатория поработать немного.
— Все трудитесь, ата, не в силах одолеть вас старость?
— Э, сынок! Не говори мне о старости! Это она увела старика от родимого поля! Но иногда я поступаю ей на зло: она гнет, я выпрямляюсь!
Усадить его в кресло, вот так, у окна, — нужен боковой свет. Старик в халате из чесучи, надетом специально к сеансу. Рука его лежит на колене, совсем коричневая, как поздний осенний лист. Ярки колодочки орденов. Художник задумывается. И вдруг, точным и мягким движением, кисть касается полотна…
Трудно идет работа. Должно быть, в зале темно. Тот, кто на холсте, — темен, сумрачен, деревянен.
— Прошу вас, Даврон-ата, перейдем в сад!
В тени деревьев свет зелен и прохладен, как вода в аквариуме. Совсем иные краски, оттенки, рефлексы. Все придется переписать…
Стиснув зубы, он начинает заново. Старик, заскучав, говорит неожиданно:
— Устал я от шума. В поле тихо: слышно, как облака собираются в белые стада. А тут непрестанный ветер, с гор, — шипит, как змеиный царь!
Художник удивляется: как это я не замечал? Казалось — тихо в саду. А прислушаешься: шелестящий шум стекает от вершины чинары к ее подножью, по замшевому стволу; то и дело слышатся звон и шорох упавшего и подхваченного ветром листа. Утомителен даже треск кузнечиков, сухой, несмолкающий. Маленький кузнечик вспрыгивает на руку старика, сидит, быть может, чувствуя себя покорителем небывалых высот. Стряхнув его с руки, старик говорит: «И всегда они скачут. Как ноги не болят?» Подумав, сам себе отвечает: «Кузнечик сух, в нем нечему болеть». И опять — шум ветра, говор арыка. Старик начинает задремывать. Его руки, непривычные лежать вот так, без дела, кажутся неестественно вывернутыми, как у куклы. Надо втянуть его в разговор, иначе совсем уснет.
— Шумела вчера вечером, Даврон-ата, ваша палата. Расскажите, о чем шел спор?
— Э, спор! Старики собрались. А разгорелись, как молодые, у кого слово бежит впереди ума. Этот, чабан тамдынский, говорил, что их, чабанский, труд тяжелее нашего. Что он понимает? Каждой весной, когда сею хлопок, словно частицу сердца бросаю в землю. Не росток пробивает жесткую корку после дождя — я это, ногтями своими, процарапываюсь к свету… Мое горло сохнет, если в арыках мало воды! А град? Да он в зрачки моих глаз нацелен! Однако, — заключает он неожиданно, — чабану его кусок хлеба тоже не с неба падает. До поздней ночи выпасает отару, и надо, чтобы каждая былинка, пережеванная овцой, пошла ей на пользу, Напоить, дать соли… А зима чабанская! Бескормица, волки, бураны! Мороз, сковывающий руки!
Он говорит, не зная того, что юность художника брела за отарой. С пронзающей яркостью вспоминается все… Снег скрипит, как новые чарыки, обжигает, как пламя. Сугробы белы, как известь, и видно, как ветер лизал их широким языком. Ватный дым из отверстия в куполе юрты, закраины льда на колоде, где пьют овцы. Утренняя тишина, когда каждая веточка полыни сотворена из инея, а звон и скрип снега под ногами разносится, как гром, в неподвижном воздухе. Вкус этого воздуха, как вкус молодости. Ночи, мерцание снегов под луной, отражение их в красноватом тревожном небе… Степь родная, передать бы твою красоту, твой простор, окрыляющий душу, показать людей твоих, которым под ноги стелется укрощенная, побежденная их суровым упорством неласковая степная земля! Успеть бы, все успеть…
Голос старика как бы вторит его мыслям!
— Беда моя, старость. Я борюсь с ней, а она одолевает. Дни бегут, как вода в арыке, и уносят тебя по частям: огонь сердца, силу рук, остроту взгляда. Умру, умру — не оставлю золота в сундуках, богатого дома. Только один дом души моей — крепкий, непоколебимый. Я всю жизнь его строил. С того дня, когда пролетели через кишлак всадники в шлемах со звездами, и я, батрацкий сын, взял ружье и пошел вслед за ними, чтобы тот, кто трудится, узнал в себе хозяина земли… Уйду, но дом души моей не рухнет вместе со мной. Внук у меня есть, Ахмеджан. Затаен, молчалив. А по земле твердо ступает. Поле знает, воду знает. Ему — по дороге моей шагать дальше, ему…
Течет неторопливая речь, мечется кисть по полотну. Первый вариант, первое воплощение того, что теснится в душе…
— Дай посмотреть, Максум, каков я! В зеркало глядеться не приличествует мужчине, я уж и забыл почти, с каким лицом выпустил меня творец ходить по свету!
Смотрит старый дехканин на себя. Нетерпеливое сердце художника ждет хоть слова. Молчит старик.
— Пока от вас похвалы дождешься, спина сломается, а, Даврон-ата?
— Друг скажет — огорчит, враг скажет — успокоит.
И опять молчание, тяжкое, как зной, нависший над садом.
— Может, это и мое лицо. Таким сделали его солнце и ветер: сморщили и выдубили, словно кожу богатырского щита. Но руки — не мои это руки. Мои непривычны лежать праздно. Мальчишкой я батрачил, хозяин наш Авазбай умел выжимать пот. А когда люди взяли свою судьбу в свои руки, разве выпала из них работа! Вдвое, вдесятеро хотелось трудиться, поле не водой — потом своим поливали…
Нарисуй, как я иду по полю, сын мой! Кетмень за плечом, глаза радуются хлопку!
И художник начинает заново.
А сейчас уже осень. Время сбора плодов. Сегодня он пойдет на свою выставку, персональную выставку, итог долгих лет работы, итог жизни…
А может быть, живописи не все и под силу? Все, что сделал, чем дорожил — лишь остановленное мгновенье жизни. А она прекрасна в движении своем. Словно бы подбираешь камешки для мозаики, а вся картина, величавая в своей цельности, еще впереди. Может, синтез всех искусств нужен для того, чтобы хоть раз запечатлеть прекрасный, грозный и светлый лик жизни?
Художник идет на свою выставку. Как далек путь, как долог! Давно, бесконечно давно был сделан первый шаг.
…Маленький кишлак в горах, зимою отрезанный от всего мира. Баи — хозяева всему. Байский сын приезжает снизу, из долины, на белом, как пена, коне. Окликает Максумова отца: «Э, малый!». Отцу, — сорок пять, байбаче — четырнадцать: все равно хозяин…
Прогремела революция, молодежь уходила в долины, к новой жизни. И вот он, Максум Тиллябаев, первый художник из того маленького горного кишлака. Один — за всех. А по силам ли ноша? Да, учился, старался. Урючину-то съел, а ядро в косточке осталось… Может, ученики увидят больше, пойдут дальше?..
Залы выставки. Как удивительны эти встречи — как будто со старыми друзьями, которые почему-то молчат. Вот прямо к нему, щуря пронзительные глаза степняка, шагает молодой чабан. Ветер отвевает края его шапки-малахая, полы овчинного тулупа. Даль степная, уже преодоленная, чувствуется за его спиной, а взгляд впивается в новые, убегающие горизонты. Кажется, удалось передать этот порыв, движение… А небо? Разве не следовало бы углубить его? Разве такое над степью небо?
Еще картина. Светло-серые кубы строений. Стеклянная полуарка воды устремляется вниз, в белое бешенство, в пенные взрывы. Вдали разлилось вширь, бирюзой озарило желтизну выгоревших холмов водохранилище. На переднем плане — парень. Дерзкие глаза, зубы светятся на загорелом лице. Ликуя, вскинул руки. Название: «Построили море!»
А вот и он, Даврон-ата. Поле обступает его, белые цветы раскрытых коробочек льнут к руке. За плечом кетмень. Отполированное в работе лезвие вобрало в себя весь ослепительный свет летнего полудня. Как будто он несет солнце…
Видят ли его люди?
«Что мне запомнилось на выставке? — читает художник. — Все! Как будто вдруг видишь всю нашу жизнь. И кажется, что все эти люди — твои знакомые, добрые друзья!»
