Давид Фонкинос - Эротический потенциал моей жены
В годы своего малопрыщавого отрочества Гектор регулярно навещал старшего брата. Он искал у него совета, пытаясь лучше понять родителей. Эрнест говорил, что утвержденной инструкции не существует, если не считать умения делать вид, будто обожаешь мамин суп. Следовало даже без колебаний позволять себе вторгаться в малопочтенную область подхалимажа и очковтирательства в тех случаях, когда хотелось отправиться в гости к приятелю с ночевкой («пожалуй, мамочка, я возьму термос с твоим супом!»). Но у Гектора не было приятелей; по крайней мере таких, к которым хотелось бы завалиться с ночевкой. Его общение с товарищами в основном сводилось к обмену игральными картами на школьном дворе во время переменок. Ему едва минуло восемь, а за ним уже установилась грозная репутация коллекционера. Итак, Гектор просил советов у брата, и вскоре брат стал его референтом по жизни. Не то чтобы он хотел быть похожим на брата, но было похоже на то. Точнее, он смотрел на жизнь брата, говоря себе, что его собственная будет, возможно, такой же. Вся штука была в этом «возможно», ибо будущее представлялось ему весьма неотчетливым, оно было как фотоснимок папарацци, сделанный тайком и второпях.
Высокий и сухощавый Эрнест женился на маленькой, рыженькой и весьма аппетитной девушке. Гектору было тринадцать, когда он впервые увидел невесту своего брата, и он даже на мгновение возмечтал, чтобы та взяла на себя его половое воспитание. Он забывал, что наши жизни уподобились романам XX века; иными словами, времена эпических лишений невинности, свойственных XIX столетию, канули в прошлое. До самого дня их свадьбы он неумеренно предавался мастурбации с мыслями о Жюстине. В самом же понятии семьи было нечто священное. Вскоре Жюстина произвела на свет маленькую Люси. Пока родители работали, Гектор часто ходил присматривать за малышкой и играл с ней в куклы. У него не укладывалось в голове, что он кому-то доводится дядей. И во взгляде ребенка он ловил ощущение, что живет какой-то не совсем нормальной жизнью: столкнувшись с невинностью, мы сталкиваемся с той жизнью, которую не проживаем.
Гектор изучал право, не проявляя особого прилежания. Его не занимало ничто, кроме коллекций, – ах, если бы коллекционирование могло быть профессией! Он получил место ассистента в адвокатской конторе брата, но не обзавелся дипломом, а посему эта должность могла остаться вершиной его карьеры. В каком-то смысле это обстоятельство приносило ему даже некоторое облегчение, так как избавляло от карьерной гонки и тоскливой необходимости строить, а затем и осуществлять какие-либо планы на жизнь, а главное, от внутренней грызни между всеми этими адвокатами, которым вообще-то следовало бы притупить зубы напильником. Он обратил внимание на то, что успех часто сопутствовал красоте: некоторые из женщин-адвокатов обладали грудями и бедрами, сулившими им самые блистательные процессы. Гектор съеживался на своем стуле, когда они проходили мимо; в этом, разумеется, не было никакой необходимости: они бы не обратили на него внимания, даже будь он двухметрового роста. Так или иначе, женщины занимали его воображение лишь во мраке спальни и лишь по нескольку минут в день. Ему, правда, случалось нарушить верность мастурбации, отправившись для разнообразия к проститутке, но все это не имело для него особого значения. Все эти годы женщины находились в забытом чулане его эмоциональной жизни.[1] Он смотрел на них, восхищался ими, но желания не испытывал. Хотя если честно, то, полагая, что не желает женщин, Гектор скорее полагал, что неспособен пробудить желание у них. Он не уставал повторять, что его время было заполнено страстью к коллекционированию; если эта очевиднейшая очевидность и не вызывала ни у кого сомнений, можно было все же биться об заклад, что первая же, кто позарится на его тело, сумеет опрокинуть его в койку. Он благодарил брата за помощь, а брат машинально отвечал: «Должны же братья помогать друг другу». Гектору просто посчастливилось иметь старшего брата, который походил на отца.
Вернемся к моменту, когда Гектор поедает свой суп. Он не навещал родителей целых полгода. Они на него не смотрят. Атмосфера невероятно семейная, это просто праздник возвращения. Какое счастье снова его видеть после столь долгого путешествия! «А эти американцы носят усы?» – тревожится Бернар. Как и подобает хорошему сыну, Гектор подробно повествует о потрясающих усах калифорнийцев, светлых и дремучих, как скандинавские водоросли, выброшенные на берег прибоем. Мы были погружены в хорошее настроение, в замечательное настроение, подобное супу, в который можно было накрошить сухарики веселья, и вот именно посреди этого ощущения латентного счастья Гектору в голову пришла мысль, что, возможно, наступил момент сказать друг другу правду. Вернее, это была даже не столько мысль, сколько невозможность более скрывать свою муку. Сердце, раздавленное тяжестью, не могло больше скрывать то, что ему пришлось пережить. Впервые в жизни он будет самим собой и не станет прятаться за костюмом, который ему скроили по неправильной мерке; ему станет легче, он сможет наконец прекратить этот удушливый маскарад. Он встал, и родители оторвали взгляд от своих тарелок.
– Я должен… это… кое-что вам сказать… Я совершил попытку самоубийства… и был не в Америке, а в больнице, в отделении для выздоравливающих…
После недолгого молчания родители засмеялись, и смех этот был противоположен эротизму. Вот ведь как забавно! Они заливались смехом от счастья, что у них такой добрый и комичный сын, всем Гекторам Гектор, ну просто комик! У этого сына, как бы это сказать, было не все в порядке с правдоподобием. Его поместили в категорию «хороших сыновей», потому что он приходил обедать даже тогда, когда совершенно не был голоден. А хорошие сыновья с собой не кончают; в худшем из случаев они изменяют своим женам, когда те уезжают в отпуск в Оссгор.[2] Гектор внимательно вгляделся в родительские лица, прочесть там было нечего, это были лица телефонных справочников. Он был осужден оставаться в образе, который они создали. В их взгляде он различал отражение вчерашнего взгляда. И так до бесконечности, связь была замкнута.
Мать обожала провожать его до порога, как стюардессы по окончании полета; для полного сходства оставалось только поблагодарить и пообещать впредь пользоваться услугами только этой авиакомпании и никакой другой. Компании супа. Уже внизу Гектор преодолел еще несколько метров и лишь тогда перестал слышать возвещающее смерть тиканье.
IV
Гектор несом волною, сама волна несома океаном, океан же несом Вселенной; есть отчего почувствовать себя малюсеньким.
После того проклятого полуфинала, когда выяснилось, что не следует доверять шведам, которые не блондины, он расплакался от нелепости собственной жизни. Отвращение тем не менее породило некое положительное ощущение: испытав отвращение, можно двигаться дальше. Можно прогрессировать. Гектор отыскал свободную скамейку; в сидячем положении мысли стабилизировались. Драматизм парил вокруг. Гектор видел, как там и сям возникали лица шведов, и, чтобы укрыться от этого стокгольмского круговращения, он закрыл глаза. Никсон был никчемным типом, который вполне заслужил свой Уотергейт. Никсон был тем моментом, хуже которого просто не бывает и когда ты уже на самом дне. Гектор вздохнул, и капитальное решение было принято: прекратить собирательство. Он должен попытаться жить как все нормальные люди и больше не притрагиваться к коллекциям, не копить предметы. На мгновение он испытал неведомое дотоле облегчение, но лишь на мгновение, не больше, так как в следующий миг на него коварным откатом волны нахлынули воспоминания о прежних подобных решениях, которые он так никогда и не осуществил. Обо всех прежних разах, когда он на коленях, в слезах обещал себе прекратить все это и когда всякий раз снова срывался, стоило увидеть монету, потом другую, потом третью. Его вывод был прост: чтобы избавиться от этого проклятия, нужно ничего не собирать, ничего не иметь в двух экземплярах, сосредоточиться со всем пылом души на единственности.
На дворе было начало 2000 года, что создавало Гектору осложнения. Он терпеть не мог олимпийских годов, полагая их вредными для тех хилых подвигов, которые мы, грешные, пытаемся совершить. Эта концепция была связана также и с досадой по поводу того, что конкурсы коллекционеров никогда не были признаны олимпийским видом спорта: пускай унижение от шведа – но под солнцем Сиднея. Он пытался чем-то занять свои мысли, чтобы не оказываться в данный момент наедине со своей борьбой. Вернувшись домой, он положил на свой письменный стол календарь. В графу «12 июня» он вписал: «День 1». И торжествующе сжал кулак, словно теннисист после победного удара.
После чего он провел вполне приемлемую ночь.
И даже видел во сне брюнетку, которая шептала ему на ухо: «Лишь загадайте желание, и все тут!»
