Анатолий Гладилин - Беспокойник

Но, к счастью, на этом свете все рано или поздно кончается.

Однажды вечером мы втроем распили бутылку коньяка, и я уехал на Север. Я пробыл там неделю. И все было очень хорошо. Очень хорошо человеку, когда он убеждается, что умел работать и умеет работать, что он делает нужное дело.

И все было очень хорошо. И самое главное — я понял, что дальше будет еще лучше.

Но что я об этом могу рассказать? Только то, что там, на Севере, меня накрыла зима. То, что в комнате, куда меня поместили, была выбита одна рама, и ветер налегал на стекло, и в комнате стоял такой собачий, кошачий, свинячий холод, что надо было прыгать до потолка или тут же ложиться в постель, натягивая на себя все матрасы и одеяла. Я мог бы жить в общих номерах, где было тепло, но спижонил — захотел отдельную комнату. И в своем плаще я производил весьма жалкое впечатление. Хорошо, что летчики дали мне сразу меховушку, которую я надевал под плащ, и поднимал большой меховой воротник, и прятал голову от ветра. Нет, летчики хорошие ребята! Они притащили мне электрическую печку с вентилятором, и я смог сидеть и работать по вечерам, подставляя попеременно все части тела под теплую струю воздуха. Но вот и все, что можно рассказать.

Меня подвезли на «Волге» в город, который обычно называется Н-ск.

До отхода поезда на Свердловск оставалось полтора часа. Я уже высчитывал, как утром заеду к Славе, потом на аэродром и вечером в Москву.

И тут я вспомнил про человека, который помог мне в трудные для меня дни. Да, теперь-то я понял, как он мне помог!

Я пошел на городскую почту. Я сказал ей, чтобы она мне написала до востребования. И пока я шел, я все больше хотел получить от нее письмо.

И я его получил.

«...Генерал! Я становлюсь ревностным служакой. Вот до чего доводит стремление выслужиться. Стремление и желание, оказывается, не одно и то же. Я раньше не догадывалась об этом, всегда была человеком штатским и противником войны.

В Свердловске мороз и снег. Ветер. И ночью не спать страшно. Летняя форма одежды уже не годится (это я про вас, генерал).

О вас здесь говорят, но больше обо мне. Чудно. И никто в университете не знает, что вы генерал. Я хотела бы знать это долго.

Вчера со мной у подъезда долго стоял один студент. У него пестрый теплый шарф. В этом месяце я отвыкла, чтобы меня кто-то провожал домой. Времена меняются.

Несу чушь, генерал. Голова гудит. А парень в шарфе был очень мил. Чушь, конечно. Пишу о нем, а думаю о вас. Больше писать не стану, а то у меня как в сказке — чем дальше, тем страшнее.

Все, мой генерал».

Я встретил ее утром на улице, когда шел к ней. Она стояла у троллейбусной остановки. Я подошел сзади и тронул ее за рукав. Она обернулась. Я ожидал, что она покраснеет, но она смотрела на меня долго, словно не узнавала.

— Вы уже вернулись, генерал? А я думала, что мне повезет и я вас больше не увижу.

— Я хотел сегодня улететь.

— Это на вас очень похоже. Отойдемте в сторонку.

Мы стоим у какой-то заколоченной лавки. Я смотрю Римме в глаза. Удивительно — она резко похорошела за эти дни.

— Да, это на вас похоже. И когда?

— Самолеты идут вечером.

— Послушайте, генерал, не смотрите на меня так.

— В чем дело? Нервы?

— Не смотрите. Вы можете отвернуться?

— Ефрейтор!

— Вы хотите, чтобы со мной была истерика здесь, на улице?

На улице снег и светло. Но занавески у нас, как обычно, опущены. Римма лежит на диване, я сижу у стола и говорю ей гадости. Это очень напоминает наш первый разговор. Мне трудно выискивать какие-то пошлости, глупости, но я их произношу. Я знаю, что я не могу сделать подлость этой девочке. Я ей многим обязан. У меня мало времени, но я должен сделать все, чтобы она не думала обо мне, чтобы она спокойно спала сегодня ночью, чтобы она не вспоминала меня в эту долгую зиму, что уже наступила. Надо ее обидеть. Надо доказать ей, что ты эгоист, зазнайка, подонок, что ты не стóишь, и вообще — не было тебя.

Но мне очень не хочется это говорить.

Но вот я выдохся.

— Послушайте, Римма. Вот мой совет. Выходите замуж за инженера с хорошим именем Семен. Или ждите весны — и на Саяны, в экспедицию. Пора вам начать настоящую жизнь.

— Генерал, в прошлом году у меня не было весны, — это первые слова, что она произносит за час, — я была больна. Вы правы. Надо дождаться весны и уехать на Саяны.

— Кстати, ефрейтор, у меня тоже не было весны. Было такое время, что не дай Бог.

— Вы мне рассказывали, генерал. Сто тысяч раз. И у меня к вам просьба: помолчите немного. Иногда это вам идет.

Я сижу и слушаю, как тикает будильник. Ну и звук! Как у трактора. Римма подняла голову и смотрит на меня. Мне надо идти, надо встать и выйти на улицу. Еще немного — и я подойду к Римме. А дальше? Я не должен. Я не имею права. А может, я боюсь? Она меня остановит одним взглядом. Я еще раз повторяю себе, что не должен так поступать. Я не имею права. Надо выйти на улицу.

Я встаю. Она опускает голову на подушку и говорит, делая ударение на каждом слове:

— Не будьте трусом, генерал!

...Вечером мы попрощались со Славой, выпили шампанского и поехали в аэропорт. Самолеты не шли: в Москве был гололед. Мы поехали обратно в город, прямо на железнодорожный вокзал. От долгой езды в машине, а может, и от вина Римму укачало. Она сидит рядом со мной и, положив голову мне на руки, спит. Двенадцать ночи. Мой поезд через полтора часа.

Все скамейки заняты. Люди сидят, спят на чемоданах, на полу, на лестнице. Внизу толпа у закрытого входа в ресторан: пьяные ругаются с милиционером. В углу плачет ребенок.

Римма спит, и я не решаюсь пошевельнуться.

Час ночи.

Один за другим уходят поезда. Народу поубавилось. Пусты лестницы. Ловкачи умудряются даже разлечься во весь рост на скамейках.

— Римма, — говорю я, — вам надо ехать. Машину вы не поймаете, последний троллейбус.

Мы выходим на пустынную площадь, где по краям лежит снег. В одной руке у меня чемодан.

— Генерал, попробуйте сказать мне один раз «ты».

— Ты.

— Смешно. А я, пожалуй, не смогу. Так вы не хотите, чтоб я вам писала?

— Нет, ефрейтор, мы никогда не увидимся. Вам это не нужно. Будет весна, и вы уедете на Саяны.

— Вас, генерал, можно поздравить. Вы закончили работу, да еще провернули интрижку.

— Как умеем, ефрейтор.

— А троллейбус скоро придет.

— Наверно.

Разговор переходит на транспортные темы.

Троллейбус выскакивает из-за угла, как помятая собака. Мы обмениваемся церемониальным рукопожатием.

— Разрешите вас поцеловать, Римма?

— Генерал, не нарушайте субординацию. Всего хорошего.

Она вскакивает на подножку. Я вытягиваюсь и отдаю честь.

— Благодарю за службу!

Это называется — выдал под занавес. Глупо, но уже поздно. Троллейбус укатывается.

Поезд шел, спотыкаясь на станциях. Женщина с нижней полки включила радио на полную громкость, когда появились «все девчата с парнями, только я одна».

Ее муж (вторая нижняя полка) выходил за мной в коридор. Он был молчалив и говорил только «Сейчас станция», когда было видно станцию, «Вот река», когда мы переезжали реку, «Тронулись», когда поезд трогался, «Чай принесли», когда приносили чай. В вагоне-ресторане за моим столом пожилая пара. Они громко изучали меню... «Возьмем курочку и булочку... и рыбки... и кофейку...» «Маслица закажи», «Придвинь тарелочку».

Сиреневый туман в вечерней дымке тает.Над тамбуром горит хрустальная звезда.Кондуктор не спешит, кондуктор понимает.Что с девушкою я прощаюсь навсегда.

Эта старая песня прилипла ко мне. И еще я думал о работе, о товарищах и что, наверно, начальство меня отметит, и о том, что скоро Москва, и о новой работе.

На следующую ночь я проснулся часа в четыре. Я не смог заснуть. Оделся и вышел в пустой коридор.

Подъезжали к Ярославлю. Снег на полях кончился, и я снова вступил в осень, вторую осень в этом году.

Что со мной происходит? Каким я стал? Внешне все благополучно, внешне все блестяще. Я уверен, что мне многие очень даже завидуют. Внешне. Но почему мне так плохо?

Я понял, что сам страшно завидую. Я завидую этой девушке Римме, что осталась в Свердловске. Она может любить. Она любит, и жизнь для нее наполнена смыслом, и даже сейчас, сейчас она счастливее меня.

А я никого не люблю. Я, наверно, не смогу любить... Глупость, ерунда! Этого не может быть. Ты еще молод и силен. Ты должен верить, что у тебя все впереди. Будет еще весна! Будет еще небо голубое, синее, оранжевое. Надо верить. Надо хотеть жить, хотеть любить!

Вагон дернулся и остановился. Я вышел на пустой перрон. Проводник зевнул и плюнул в лужу. Станцию загораживал товарный состав. Я пошел вдоль вагонов. И спереди, и сзади над перроном повисли красные огни светофоров.

ОФИЦИАНТКА ФАЯ