Ник Хоакин - Пещера и тени
— Сколько же вы прожили с Альфредой?
— Меньше шести месяцев. И ты знаешь, я подумывал: взорву все это — и каучуковую плантацию, и жемчужную ферму, которую создал мой двоюродный дед, и себя самого вместе с ними. А теперь — пусть это прозвучит банально, мне наплевать, — я знаю, что, потеряв Альфреду, обрел себя на земле. Сейчас я не мог бы жить ни в каком другом месте.
— Тем не менее стоило Альфреде пошевелить пальцем, как ты примчался сюда.
— Я чувствовал, что чем-то обязан ей. Да и сам, кроме того, подумывал, что пора увидеть всех вас, раз прошлое уже не имеет значения. В испанские времена я был бы классической фигурой — муж, которому монах наставил рога. Теперь же этот образ…
— А ведь тебе нравится мучить себя, — перебил его Почоло. — Этот образ ты сам лелеешь, другие здесь ни при чем.
— Ни при чем? Да я, можно сказать, видел, как твой доктор присматривался, нет ли у меня рогов.
Подошел официант с мясным рулетом.
— Разве это едят без соуса? — спросил Джек.
Но другой официант уже спешил к ним с соусником. Почоло заказал еще пива. Первый официант вернулся с горячим рисом и холодным салатом.
— Обслуживание здесь — настоящий ригодон[8] — заметил Джек, отрезая кусок рулета. Ему вспомнились обеды на острове: поднос с едой между ним и открытой книгой, прислоненной к пивным бутылкам, за спиной служанка, отгоняющая мух прутом с бумажными лентами…
Почоло сидел с отсутствующим видом и сосредоточенно жевал. Воцарившееся за столом молчание было данью превосходному рулету. Джек услышал, как в тишину вплетается музыка, льющаяся из-за обшитых деревом стен: «Но без тебя мне не прожить и дня…»
— А помнишь, как кормили в Атенео? — неожиданно спросил Почоло.
— Нет, — ответил Джек. — Я ведь был приходящим учеником. Это ты сидел там на полном пансионе.
— A-а, ну да… У нас в семье тогда водились деньги.
— И в школе ты был королем. Постоянно задавал какие-то сказочные пиры, сорил деньгами направо и налево.
— А в войну отец потерял все… Как я потом ненавидел это — быть среди вас Мистером Попрошайкой. Проклятое место, у меня остались о нем ужасные воспоминания. Я здесь никак не мог дождаться ужина.
— А ведь тебе нравится мучить себя, — передразнил его Джек. — Этот образ ты сам лелеешь, другие здесь были ни при чем.
— О да, вы были парни что надо, хотя вас все же устраивало иметь кого-нибудь на побегушках — ну, сгонять за сигаретами, к примеру.
— Что ж, ты проделывал это с улыбкой смирения, подобающей доброму христианину, так что нечего теперь жаловаться. Зато сейчас ты платишь за мой ужин, то есть за обед. Ну-ка, будь паинькой и подлей мне немного соуса. Полегче, полегче — не утопи меня в нем, дружище. Спасибо. А как ты впутался в политику?
— Хочешь сказать, что на меня это не похоже?
— Вот именно. Из всех нас только Алекс Мансано был подходящей для этого фигурой, ведь его отец настоящий Мистер Политика. Послушай, Почоло, ты вовсе не был Мистером Попрошайкой среди нас. Ты был святошей — вечно бегал то к мессе, то под благословение, а нам говорил, будто у тебя свидание. Рассказать тебе, что однажды случилось вот в этом самом ресторане? Как-то раз, в конце января, мы все сидели здесь, только тебя не было, и мы недоумевали, как это так. Чеденг и Альфреда сообщили нам, что у тебя очень важное свидание. Но тут мы услышали снаружи музыку — шла религиозная процессия — и вспомнили, что празднуют день святого Себастьяна. Вдруг Алекс Мансано говорит: «Спорю на что угодно — наш святоша там и впрягся в повозку со статуей Пресвятой Девы». Мы высыпали на улицу посмотреть, и конечно — ты был там и действительно тянул эту телегу. Тогда Алекс как заорет: «Ну еще бы, это очень важное свидание!» И нам пришлось удирать — так громко мы хохотали.
— Я знал об этом, — горько усмехнулся Почоло. — Но скажи, Джек, даже если вы звали меня святошей, неужели вы могли представить меня в рясе?
— Черт побери, нет. Не тот у тебя нрав. Уж больно горяч. По-моему, ты ведь сам говорил мне, что у тебя чуть ли не шесть-семь раз на дню любовные позывы? Но опорой церкви я тебя легко мог вообразить — рыцарем Колумба, папским рыцарем, чем-нибудь еще в этом роде. В «Католическом действии»[9] ты участвовал уже тогда: носил форму оливкового цвета и всегда был готов к борьбе, впрочем не выстригая тонзуры. Кстати, не поэтому ли ударился в политику?
— У тебя извращенное мышление, — усмехнулся Почоло. — Нет, Джек, не я ударился в политику, а меня в нее втянули. Я был одним из тех «блестящих молодых людей», которыми мистер Магсайсай[10] окружил себя во время «Великого крестового похода». Мы собирались очистить политику, и Магсайсай был «нашим парнем». Но Гай отправился к праотцам, и каждому пришлось идти своим путем. Я примкнул к «парням ра-ра» — знаешь их: сеньоры Манглапус, Родриго и Манахан[11],— и тут мы обнаружили, что нас без всяких оснований считали приверженцами матери-церкви, матери-Америки и старого доброго Атенео. Но, видишь ли, я вовсе не рыцарь Колумба, не папский рыцарь и не собираюсь быть ими. Я отнюдь не подлизываюсь к американцам, наоборот, думаю, что им надо хорошенько врезать за равные права[12] и базы. С тех пор я даже никогда не был на традиционной встрече выпускников Атенео. Но эти чертовы ярлыки так и прилипли.
— Они всегда прилипают. И брось прибедняться по дороге в банк. Ты ведь победил на выборах и стал мэром как раз благодаря этим ярлыкам?
— Увы, это так. Я Мистер Реформа, Мистер Оппозиция и Мистер Честность — напористый молодой мэр, преданный матери-церкви, матери-Америке и старому доброму Атенео. Перестань ехидно улыбаться, Джек, и вылижи свою тарелку. Десерт? Кофе? Еще пива?
— Кофе и еще пива. Никакого десерта.
— Странно, как разбросало нашу банду…
— Большинство подалось в Штаты, так ведь?
— Твоя Альфреда осуществила это самым блистательным образом. Но в конце концов таков ее стиль.
— А Чеденг вышла за Алекса Мансано.
— Они разошлись.
— Да, я слышал. Где она сейчас живет?
— С его родителями, представляешь? Покинув Алекса, она сняла квартиру и пошла работать. Воспитывала сына — видишь ли, есть на свете и Алехандро Мансано Третий. Они зовут его Андре. Потом мальчик ушел к отцу, бедная Чеденг отказалась от квартиры, и ее приютили бывшие свекор и свекровь. Но сейчас юноша с нею. Они тоже эмигрируют.
— А в чем дело? Алекс и его женщины?
— Да. А также Алекс и его политика. Чеденг сыта по горло табором, в который превратился их дом, где целый день толкутся его прихлебатели. В любое время свободно приходят, уходят, чуть ли не неделями живут там. Она рассказывала, как однажды, придя домой, обнаружила трех незнакомцев, спящих в ее постели, а четвертый как раз сидел в туалете, к тому же с открытой дверью.
— Зато наш Алекс прошел в сенат.
— А Чеденг сразу после этого ушла от него вместе с сыном. Она не стремилась ни стать госпожой сенаторшей, ни, может быть, и кем-нибудь повыше. Наш сенатор Алекс наверняка выдвинет свою кандидатуру на пост президента в будущем году, даже если ему придется пойти на раскол и поднять мятеж в рядах партии. Молодые экстремисты подбивают его на это, а кроме того, за него ветераны-националисты, все эти суперпатриоты, которые объединялись вокруг его отца, Таньяды и Ректо[13]. А ты знаешь, что сенсация сегодняшнего дня не Алекс, а его отец, старый дон Андонг? Пути отца и сына разошлись. Старик вернулся в лоно церкви.
— Не может быть!
— Ты расплескал пиво, Джек, старина. Вот возьми мою салфетку. У тебя отличная рубашка.
— Теперь эта отличная рубашка мокрая. Как, то есть, вернулся в лоно церкви?
Один официант подскочил вытереть стол, другой принес свежие салфетки.
— Да вот так, — сказал Почоло, жестом показывая, что сливки для кофе не нужны. — Величайший из антиклерикалов снова в объятиях матери-церкви. А помнишь, как еще в школе, когда он навещал Алекса, мы старались взглянуть на него хоть одним глазком, что было строжайше запрещено, поскольку, говорили нам, это сам дьявол во плоти?
— И как мы были потрясены — я во всяком случае, — увидев, что этот дьявол весело болтает с отцами-иезуитами!
— В конце концов он их выкормыш, даже если он стал масоном, вольнодумцем и сущим наказанием для церкви.
— Как же он оказался на пути в Дамаск?[14] — словно цитируя, спросил Джек.
— Без ложной скромности могу утверждать, — сказал Почоло, — что я приложил к этому руку. Он нападал на движение курсильо[15] в бесчисленных письмах в газеты, и однажды я пришел к нему и спросил: справедливо ли осуждать то, о чем знаешь только понаслышке? И бросил ему вызов — предложил посетить курсильо, чтобы увидеть все своими глазами. О доне Андонге можно сказать многое, но нельзя сказать, что он несправедлив, — он принял вызов, посетил курсильо…
