Михал Вивег - Ангелы на каждый день

— Прямо к следующему светофору, — наконец произносит Карел.

Он говорит это строго, но вполне заблаговременно. Мимо нас проносится новая модель “ауди”, серебряная Q7. Карел с любопытством оглядывает машину. Не пройдет и десяти часов, как он будет покойник.

— Прямо, — повторяет паренек за рулем и кивает в знак согласия.

Ложное смирение новичков — через год он будет нетерпеливо обгонять машины автошколы, возможно, еще и приглушенно ругаясь. Карел, конечно, понимает это и подобное мелкое вероломство прощает. Они кажутся ему неизбежными. Такова жизнь.

Я втискиваюсь на сиденье позади него, широко раздвинув колени, ибо иначе мне тут не уместиться. Надо спросить Гахамела, как совершались ангельские миссии во времена, когда обязательны были крылья... Оглядываюсь в салоне: приборная панель без украшений, с зеркала заднего вида ничего не свисает, в дверных карманах ни соринки, а уж о пустых жестянках из-под колы или смятой обертки от сандвича и говорить не приходится. Карел обожает порядок. Конечно, здесь нет кондиционера, так что его поседевшие виски чуть заметно покрылись потом. А паренек весь взмок. На светофоре красный свет. Карел думает о лохматке Эстер. Из-за его молчания в машине царит напряженная атмосфера, однако Карел давно понял, что, если он хочет сохранять хотя бы иллюзию превосходства и авторитета, надо молчать. И это относится не только к ученикам. Он слишком чуток, чтобы дать себе волю и разболтаться. Нет, лучше ни о чем не расспрашивать и, если можно, не отвечать. А главное, не смеяться. Добродушный смех всегда выдает его. Мы спускаемся по Будеёвицкой улице в район Нусле. Поездка близится к концу. На перекресток слева выезжает похоронная машина.

— “Бесспорен смерти миг, — порой цитирует нам Гахамел. — Но смерть и вашей жизни дарит утешенье. / Вы жизни скажете: коль я тебя утрачу — утрачу то, что лишь безумец хочет удержать”.

Инструкторы автошколы и Шекспир. Ха-ха! Карел убеждается, что похоронная машина дает им право преимущественного проезда, и его интерес, проявленный к этому пятиметровому напоминанию о человеческой бренности, на этом кончается. Смерть для Карела — не более чем давно решенная и скучная проблема. Вы можете поверить? Его родители еще живы, смерть дедушек и бабушек он не помнит — стало быть, что для него смерть? На похоронах он не был девять лет — с коллегой из автошколы, который погиб тогда от удара током, он не дружил. В Страшницком[11] крематории Карел состроил такую серьезную мину, что можно было лопнуть от смеха. Он нервничал, не знал, как выразить соболезнование вдове, боялся слишком расстроиться — вот и все, что он тогда чувствовал. Только полный идиот тянет к бассейну в саду провод с лампочкой, думает он про, себя (и я с ним, увы, вполне согласен). В рассуждениях Карела всякая смерть — результат какой-нибудь роковой ошибки: например, досадной неосведомленности, неправильного распорядка дня или превышения скорости. Подобных ошибок он не делает. Разумеется, он воспринимает смерть как естественное следствие неизлечимой болезни или старости, но эта смерть слишком далека от него, чтобы относиться к ней всерьез. Короче говоря, смерть его не касается. Он протягивает руку и включает радио, начинаются новости. Даже за девять часов до смерти он интересуется чешской политикой — вы можете смеяться над ним, но мы ему сочувствуем.

Ученик неумело паркуется у здания автошколы. Первая учебная поездка кончается. Еще две такие поездки, и Карел пойдет с коллегой обедать в ресторан “У Бансетов”. Он обожает классическую чешскую кухню: говяжий соус, испанские птички, гуляш, рулет с яйцом, свинину с капустой, копченую грудинку с картофельным пюре и тому подобное. Не пренебрегает он и поджаренной цветной капустой, куриным пловом или грибным ассорти. А вот итальянскую, китайскую или греческую кухню он на дух не переносит, и это в буквальном смысле: иногда ему достаточно нескольких капель оливкового масла, немного мексиканского соуса “сальсы” или щепотки какой-нибудь восточной приправы, чтобы потом всю ночь не вылезать из сортира. Отпуск в Турции или Тунисе представляется ему ночным кошмаром. Поэтому летом он всегда ездит только в Крконоше или на Шумаву. И так далее. Сейчас у него двадцатиминутный перерыв, и потому в мрачной конторе автошколы он робко просит у секретарши кофе.

— Еще вчера я подавала ему кофе, завтрашним утром воскликнет секретарша.

Она даже поплачет, она ведь любила Карела. А между тем завтрашний покойник идет в туалет и ополаскивает лицо и руки. Он думает о том, будет ли какой-нибудь толк в это Страшнице... Это меня просто смешит. Ложное волшебство случайного... Но доверие красивой врачихи его радует. Они поедут низом через Кубинскую площадь, а потом поднимутся по Мурманской в гору. Перекресток на Желивской вечно забит машинами, и на довольно крутом подъеме перед светофором она может разволноваться, деловито рассуждает Карел.

6. Гахамел

Мария держит кусочек мела, сильно вытянув руку, чтобы не испачкать юбку.

Мы сидим с Илмут среди запыленных гераней на подоконнике, и в спину нам упираются лучи утреннего солнца. Мне захотелось, чтобы Илмут увидела Марию во время урока. Я подумал было, что это поможет ей лучше понять Карела, — однако она пришла от Марии в восторг. Впрочем, я мог такое предвидеть. У большинства учеников Мария, как говорится, в фаворе. Они убеждают себя, что по-настоящему любят ее, но, по сути, просто боятся ее непреклонной решительности, и потому их подсознание из шкалы возможных чувств к ней расчетливо выбрало симпатию. Иной раз я ловлю себя на том, что, разговаривая сам с собой, выражаюсь столь же цинично, как Иофанел.

Мальчикам и девочкам, сидящим на партах под нами, лет по тринадцать. Столько же, сколько и той красивой китаянке, рядом с которой мы были вчера. Будущее рисуется им светлой, бесконечной дорогой — о смерти они и не помышляют. Тринадцать лет... “Когда в тени кустов ее я обнимал, могильный хлад уже постель ей расстилал”. Стихи, каких нынче никто не читает, не покидают меня. Строки из какого-нибудь стихотворения или романа я часто цитирую Иофанелу, которого люблю как сына. Мне больно, когда я представляю себе, как неотвратимо скоро увлечет его поток сомнений. “Верить в Бога с учетом того, какой мир он сотворил, было бы полным безбожием”. Джон Бэнвилл. Такие вещи, разумеется, Иофанелу я не цитирую.

В Илмут я влюбился буквально с первого взгляда, и она, сразу почувствовав мою сдержанную отцовскую любовь, возвращает мне ее теперь более явственно, без лукавства, с непосредственностью молодости. После нынешнего урока Илмут, конечно, будет избегать завтрашнюю вдову Марию, которую в первые два дня подменят коллеги. Но уже в пятницу Мария появится в школе в облаке одуряющего парфюма, чей основной ингредиент составят фатум и сконцентрированное несчастье. Молодой директор принудит себя обнять ее. И достаточно. Нам необязательно верить в Бога, но нельзя терять надежду.

— Откройте, ради Бога, окно! — просит Мария.

Она делает страдальческий вид, двумя пальцами левой руки оттягивает декольте платья и раз-другой встряхивает им. В восемнадцать лет она стеснялась признаться Карелу, что хочет в туалет. Кроме того, утверждала — и, как ей казалось, вполне искренне, — что любит Жака Превера. Тогда она была словно прутик, сейчас весит на девятнадцать килограммов больше. Дома на батарее центрального отопления сушит большие поношенные трусы. Илмут весело задерживает дыхание, и быстрая мальчишеская рука сквозь ее тело проникает к оконной задвижке. Мария вкладывает кассету в аппарат и ждет, пока класс утихнет.

“В лазурной глубине прозрачные туманы; / их чуть колеблет легкий ветерок; / и стая облаков вдали земных дорог / по горним небесам плывет в иные страны, / и бедный узник обратился к ним...”

Илмут благодарит меня взглядом. Она самая внимательная слушательница во всем классе. Я окидываю глазами отдельные парты, на красивых девушках мой невинный старческий взор задерживается на секунду дольше. Я мог бы легко призвать будущие картины их жизни — но зачем в лужу безнадежности добавлять еще ведра? Красивая девушка — ангел павший.

“Узник шею обнажил и груди белые, / пал на колени, отступил палач, ужасное мгновенье!”

Мальчики, конечно, смеются над словами груди белые. Илмут дрожит от ужаса.

7. Нит-Гайяг

Зденек все еще далек от мысли, что может отойти в мир иной уже сегодня, и потому в тесной темной прихожей торопливо прощается с матерью. Пани Ярмила вовсе ничего не предчувствует и, как обычно поутру, мило улыбается.

— Счастливо, Скотт, приготовлю рожки в томатном соусе, придешь?

Она гладит своего единственного сына по лицу, Зденек терпеливо хмурится. Кроме матери у него никого нет. Если не считать одержимости ангелами, у нее нет других пристрастий. А что еще могло бы ее порадовать, прикидываю я, но ничего не приходит мне в голову. Жизнь пани Ярмилы, точно слепая карта. Купить ей подарок ко дню рождения — для Зденека, верно, неразрешимая задача, стало быть, если не он, то кто же покупает ей эти ужасные ангельские колоды?