Михаил Барановский - Форточка с видом на одиночество

Во всех фотороботах, трепещущих на попутных столбах, я узнаю себя.

Моя телесная конструкция идеально вписывается в урбанистический ландшафт. Меня легко изобразить на макете будущих застроек в масштабе 1:100, безлико стоящим на остановке общественного транспорта.

Ко мне часто обращаются с фразой: «Взять, к примеру, тебя…» Потому что лучшего примера для подтверждения типичного поведения обывателя в той или иной повторяющейся ситуации трудно себе вообразить. И хочется сказать: «Возьмите! Возьмите скорее! Поместите меня в качестве экспоната под стекло в музей мер и весов. И больше никогда не трогайте. И не задавайте идиотских вопросов. Потому что все, что я могу сказать, вам уже давным-давно известно».

Почти всю свою жизнь я был чем-то недоволен. То одним, то другим. А потом проходило какое-то время и казалось, что тогда, когда я ныл или ворчал, все было не так уж плохо, а все нехорошо именно сейчас. А раньше было в общем-то нормально или даже хорошо. И опять шло время, и возникали какие-то новые обстоятельства. Снова казалось, будто то, что меня так беспокоило тогда, – ничего страшного. И уж, по крайней мере, ни в какое сравнение не идет с тем, что теперь. Потому что уж сейчас-то на самом деле…

Лицо в зеркале выглядело каким-то незащищенным, голым, как очищенное от скорлупы яйцо. Мне захотелось прикрыть его усами или бородой. Тогда бы я больше походил на Хемингуэя, больше походил на писателя. Но внешность часто бывает обманчива.

Интересно, как мог бы выглядеть мой герой? У него ведь должна быть какая-то портретная характеристика. Мне надо придумать ему нос, глаза… Ведь я же не собираюсь лепить его по своему образу и подобию. Потому что лицо, которое я вижу в зеркале, не очень подходит герою моего романа. Оно и мне не очень-то подходит. Начнем с волос. Раньше они романтично вились, легкомысленно кучерявились и имели темно-каштановый цвет. Мои волосы всегда были предметом зависти женщин. Они любили запускать в них руки. Они говорили: «Зачем мужчине такие волосы?» Или: «Вы мне стали настолько дороги, что видеть вас я больше не могу». Впрочем, последнюю фразу я процитировал явно не к месту.

После тридцати моя шевелюра стала седеть и приобрела пепельный окрас. А каждый волос в отдельности решил отказаться от безрассудных юношеских метаний, а двигаться прагматично по прямой, ибо это, как известно, самый короткий путь от волосяной луковицы до ближайшей парикмахерской.

Лоб. Его украшают неандертальские, ярко выраженные надбровные дуги. Брови лишены всякой прямолинейности и обозначены пунктирно, как человеческая жизнь на карте времени.

Прежде, когда волосы были темными, они удачно контрастировали со светлыми серыми глазами. Кажется, Лев Толстой называл это классической красотой. Но потом волосы сошлись с глазами в цветовой гамме, а веки набрякли. Под глазами образовались темные проталины. Так я лишился классической красоты.

Нос у меня крупный и до сих пор растет, приобретая явно семитские черты. Я давно заметил, что с возрастом все люди становятся похожими на евреев.

Под носом у меня недвусмысленно располагается рот. Он полон пломб и металлокерамических коронок. Еще в эмбриональном состоянии, а то и раньше я, как активированный уголь, взял от мамы с папой все самое худшее. Например, когда у меня был выбор между замечательными, не знавшими руки стоматолога папиными зубами и мамиными, запрограммированными на самоубийство, как палестинские шахиды, я предпочел последние.

Под нижней губой расположены две симметричные припухлости. Суть их предназначения мне не ясна. Ниже на лице остается только заостренный безвольный подбородок.

Теперь о растительности. На щеках ее почти что нет. Если бы я не брился довольно продолжительное время, проросла бы хошиминовская козлиная бородка.

Да, мы совсем забыли про уши. Уши у меня идеальные. К ним нет никаких претензий. Великолепные уши! Но они, увы, не способны повлиять на выражение лица, которое, в целом практически всегда недовольное, не выспавшееся и хронически чем-то озабоченное.

Надо бы заняться каким-нибудь спортом. Не спортом, физкультурой, конечно. Еще бы бросить или хотя бы поменьше курить. Хорошо бы пойти, наконец, на курсы английского. И обязательно влюбиться в какую-нибудь молодую, красивую девушку. Потому что сам себе уже порядком надоел. Изучил себя вдоль и поперек. Сам себе уже не интересен. А девушка, ну, эта, которая молодая и красивая, – зачем она нужна? Чтобы вернуть этот интерес к самому себе. Только для этого. В общем-то не для чего больше. Потому что в этом возрасте практически все уже про себя известно. И известно, что будет. В основном все уже понятно. Начинаешь бояться сквозняков и одиночества. И часто думаешь о том, что с кем-то из самых дорогих и близких людей придется расстаться навсегда, а с кем-то совершенно незнакомым, но очень тебе нужным, которого ждал, может быть, всю свою жизнь, так никогда и не случится встретиться.

Все уже понятно. И от этого как-то нехорошо. Физически нехорошо. Потому что внутри все противится этой определенности, все ей сопротивляется.

Я решил, что сегодня, пожалуй, уже ничего не напишу и надо укладываться спать. Со сном у меня тоже проблемы – не могу заснуть. Купил тут как-то снотворное, читаю аннотацию. В графе «Показания» одна строчка: принимать при бессоннице. Зато противопоказаниям отдана целая страница. В числе прочих побочных эффектов значится: «выпадение волос», «импотенция», странная фраза – «изменение сознания». Хорошо еще, что в данный момент я не был беременным и никого не кормил грудью. В противном случае неприятностей было бы не миновать. Я долго думал: пить или не пить? В конце концов, принял пилюлю и лег.

Лежу и чувствую – не засну, потому что прислушиваюсь к себе, к своему сознанию, к своему либидо и время от времени пощипываю себя за волосы. Ну как тут уснуть!

А еще мне понравилась в аптеке реклама: «Новое отхаркивающее средство для всей семьи!»

Я лег и стал думать о романе. Не о романе, как о литературной форме, а о любовном романе моего героя. В романе должен быть роман! Без этого никак не обойтись. Может, даже нужна не одна любовь, а несколько. Произведение должно быть в меру сентиментальным. Кто-то должен кого-то непременно любить, страстно желать. Но любовь не может даваться легко. Необходима какая-то интрига. Что-то должно постоянно мешать этой любви. Читателю надлежит все это болезненно переживать и, листая страницу за страницей, сгорая от нетерпения, ждать: когда же у них, наконец, все наладится, когда они помирятся, воссоединятся после долгой разлуки, выйдут из плена, летаргического сна, комы, вернутся с войны, из длительной загранкомандировки, с того света (нужное подчеркнуть), обменяются кольцами, расцелуются и умрут в один день.

Но это если и случится, то лишь в самом финале. А на протяжении всего романа они будут стремиться друг к другу, преодолевая различные препятствия, мучаясь и страдая. Не только морально, но, возможно, даже физически.

А что я знаю про любовь?

В темноте надо мной барражировал комар. Он пищал на одной нестерпимо тоскливой ноте.

Я вспомнил своего друга – доктора Вадика Соломонова. Вот уже десять лет, как он живет в Германии, в замечательном, уютном, сплошь выложенном брусчаткой, городке Ратинген под Дюссельдорфом. Я всегда заезжаю к нему, когда навещаю родителей. В последнюю встречу он с полчаса сетовал на дирижабли.

– Они как будто специально летают над моим домом, – говорил он. – Грохот от них несусветный. Ну, просто зае…ли!

Я слушал и думал: «До чего же счастливый человек! Жалуется на дирижабли!»

Хороший дом, любимая жена, две милые дочки, высокооплачиваемая работа… Вот только дирижабли… Хорошо.

Вадик вообще образец для подражания. Он не пьет, не курит, жене не изменяет, на зиму улетает с птицами в теплые края.

Так вот, про любовь.

Что я могу добавить к многотомным исследованиям на эту тему? Только жалкую щепотку собственного опыта. Так и его нет. За сорок лет не случилось ни разу! Правда, я обнадеживающе стартовал где-то в четвертом классе. Однако безответно. Зато страстно. Господи, я плакал от любви! Как я страдал! Бедный мальчик. Она была гречанкой из параллельного класса. Лена Николаис. Похоже, я выложился без остатка. Кажется, Михаилу Светлову принадлежит теория о том, что каждому мужчине на жизнь отмеряется ведро спермы. «Я уже начинаю соскребывать со стенок», – жаловался Светлов. Может, такая же история и с любовью. И я выплеснул на бедную девочку все, что было отпущено мне до гробовой доски? Целое ведро чистого любовного концентрата! Может, что-то еще осталось на стеночках?

Удивительно! Куда ни плюнь, всюду шатаются любовные парочки, целуются в подъездах, на лавочках, в метро, на задних рядах кинотеатров… Заглядывают друг другу в глаза, шепчутся, держатся за ручки, обнимаются…