Франсуа Каванна - Сердце не камень

Вот я каков, но тут примешивается эта паршивая гордость, или жалость, или назови это как хочешь, которая высовывает свой нос именно тогда, когда не надо, и заставляет меня делать такие вещи, каких я никогда не стал бы делать по собственной воле, я хочу сказать, по своей НАСТОЯЩЕЙ собственной воле. Потом, конечно, я сожалею, называю себя дураком и пижоном… Да. А сегодня это происходит так.

Я кладу ей руку на плечо с видом старшего брата и говорю:

— Поехали ко мне. На эту ночь. Чтобы вы успели прийти в себя. Завтра вы сумеете что-то придумать.

Вот. Я это сказал.

Она поднимает голову, поворачивает ее, я стою слева от нее, она К смотрит на меня снизу вверх с серьезным видом, без удивления, без облегчения, просто смотрит. Она говорит:

— К вам? А что у вас?

— Квартира.

— В муниципальной многоэтажке?

— Вот именно. Две комнаты. Там небольшой беспорядок, но я сумею освободить местечко для вас.

— А ваша жена, ваши дети? Что они скажут?

— Я живу один.

— А как мы туда доберемся?

Да, действительно. Я об этом не подумал. Ни один таксист никогда не согласится. Еще одна проблема. Я говорю:

— Нужен будет маленький грузовичок.

— Да, действительно.

Вообще-то грузовичок можно взять напрокат. Даже наверняка. Где-нибудь здесь. О-ля-ля, как все это сложно. Я никогда этим не занимался.

— Мадам, месье…

Это та девчушка. Смотрите-ка, она все еще здесь? Полиция уехала, все уже разошлись, больше ничего интересного. Она поднимает руку, Как в школе. Дама вся внимание. Я тоже.

— Вы знаете, у меня дядя, он бакалейщик, на соседней улице, тут, совсем рядом. У него есть грузовичок… Если вы хотите, я у него попрошу. Он согласится, это точно. Он всегда соглашается. Хорошо?

Кошкина мамаша ожила. Она вскочила на ноги одним движением. Саша, которого она все еще держит на поводке, подпрыгивает, удивленный, и коротко взлаивает. Его хозяйка бросается на шею малышки, награждает ее двумя звучными поцелуями:

— Вы такая… Вы чудесная! Пошли скорее туда!

Она поворачивается ко мне, показывает на корзинки и все остальное.

— Я могу их вам доверить?.. Но может быть, вас где-то ждут?

Нет, меня не ждут. Я пожимаю плечами и говорю:

— Ладно. Не беспокойтесь.

Появляется полицейский. Не из сил порядка, один из тех, что но­сят плоские фуражки по теперешней форме. Это не значит, что я без ума от кепи, в нем или без него полицейский остается полицейским, то есть врагом, но кепи имело такой нашенский вид, типа народного костюма, вроде высоких касок английских полицейских, а фуражка совсем другое, она обезличивает, превращает своего владельца в стандартного полицейского-космополита, живущего на взятки и занимающегося сомнительными делишками, это подражание генералам хунты в огромных фуражках, в общем, таково мое мнение. Я предполагаю, дает о себе знать шовинистическая сторона моего характера. Что толку, подобно Брассенсу всем сердцем презирать "счастливых дураков, родившихся где-то там"[1], что толку, что толку, старые рефлексы тут как тут, поднимаются со дна болота. Ладно. Полицейский. В фуражке. Который объявляет:

— Вы не должны оставлять все это здесь. Вы загораживаете проход.

— Ох, сейчас, дайте пять минут…

— Вы все так говорите. Знаем ваши пять минут. Давайте убирайте!

Я бормочу: "Ладно, ладно…", чтобы спасти лицо — эта чертова мания спасать свое дурацкое лицо! Еще один идиотский рефлекс на уровне рептилии! Так происходит всегда, когда сдаешься по всем фронтам кротко подставляя задницу, считая, что спасаешь его, это лицо! — и я старательно располагаю все барахло вдоль стены, чтобы ничего не выступало. Но полицейский, которому вообще-то было на все глубоко на­плевать, а придрался он только для того, чтобы испробовать действии своей власти, не заржавела ли она, уже развернулся и удалился, чтобы пристать к кому-нибудь другому. А я жду, сам себе не веря. Я спрашиваю себя, что я здесь потерял, в какую многосерийную переделку еще раз вляпался. Моя дурная голова… Через дырочку в корзинке я пытаюсь пощекотать кота с бульдожьей сплющенной мордой, густо обросшей шерстью, а противная зверюга цапает меня за палец острейшими когтями, подтягивает его к клыкам, а затем, ам, кусает, сильно и глубоко. Какова дрянь!

Я сосу палец, он кровоточит, и вот о чудо! — пых-пых, фр-фр, грузовичок уже здесь! Прекрасно. А внутри, рядышком, дама, сияющая от радости, девчушка, розовая от важности, и за рулем молодой араб-бербер, самый берберистый из всех берберов: лошадиные зубы, квадратные челюсти, костистая физиономия, будто вырубленная Роденом тремя ударами резца, впадины и шишки, очень впалые впадины и очень шишковатые шишки, выпуклые надбровные дуги, как из гранита, глубокие глазные ямы, густая курчавая грива, черная с рыжими отблесками, смеющиеся глаза, и вся физиономия, готовая к зубоскальству и шуткам.

Счастливый характер.

— Это мой кузен, — объясняет малышка. — Он вызвался нас отвезти.

Он классно водит, вы увидите.

Она гордится им, своим кузеном. Может быть, их обручили еще во младенчестве, кто их знает? Я читал, что у них делают подобные вещи.

Все быстренько погрузили в грузовичок через боковую раздвижную дверцу, кузен-бербер в мгновение ока освободил место среди пустой тары. Дама хочет ехать вместе со своими котами и с Саша. Она разговаривает с ними, успокаивает их, объясняет им, что мы едем к доброму господину, все устроилось, нет причин для огорчения, они смогут пообедать по приезде. Коты внимательно слушают. Аплодисментами этой речи служит приятный концерт из мурлыканья в девять голосов. Собака кажется такой же озабоченной кошачьим комфортом, как хозяйка.

Итак, я сижу в кабине водителя, а маленькая кузина посередине.

Поехали.

Втроем немного тесно на старом сплющенном сиденье. Малышка сидит прямо, сжав колени, страшно гордая. Ведь это была ее идея, дядин грузовичок. На нее внезапно свалилась командная роль. Она жует жвачку, указывает водителю препятствия на пути.

— Осторожно! Держу пари, что вон тот идиот меняет ряд без мигалок, я это чувствую… А, ты видишь? Что я говорила? Вот педрила!

Кузен ошеломленно трясет головой.

— Ты не должна так говорить, эти слова не для девочек. Это слова для шлюх.

— Да что ты говоришь! Откуда он свалился, этот тип? В лицее все девочки так говорят.

— Они все шлюхи, — выносит заключение кузен.

— Шлюха, к твоему сведению, берет деньги за свою работу, — говорит малышка.

— Что ты хочешь этим сказать? Выходит, вы делаете это задаром?

Наконец она покраснела.

— Ну и тип! Даже поболтать нельзя…

— Почему же, можно. Но не как шлюха. Ведь ты не скажешь таких слов перед своим отцом.

Она понимает, что разговор становится опасным, что он дошел до той точки, когда хорошо воспитанная девица должна замолчать. Она замолкает. Смотрит прямо перед собой, яростно жует свою жвачку и больше уже ничего не скажет. Она обиделась, вот и все. Кузен с поучающим видом заключает разговор моралью:

— Те вещи, которые девочка не может произнести в присутствии своего отца, она нигде не должна произносить.

А я наслаждаюсь втихомолку, наблюдая уголком глаза. Она классная, эта крошка. Я вовсе не любитель едва вылупившихся цыплят. Острые локти и едва начавшееся созревание не волнуют меня. Но это сильнее меня, в любом существе противоположного пола я всегда ищу повода для фантазий. Женщина — это не мужчина, черт побери! Как только в пейзаже появляется женщина, во мне что-то включается, рождается интерес, я чувствую возбуждение. Инстинкт охотника, сказал бы кое-кто, но нет, это другое. Скорее инстинкт дичи, я бы сказал. Возьмем одно только слово "женщина". Уже одно это слово высекает искру, а потом разгора­ется пожар. Ничего не могу с собой поделать. Женщина… Райский луч. Солнце пробивается сквозь тучи. Даже у самой некрасивой, самой старой, самой толстой, самой глупой я всегда стараюсь найти кусочек, труд­но сказать чего, откуда можно было бы высечь божественную искру.

А сейчас я таю от счастья. Она здесь, под боком, касается моего бедра. Существует "она", и она тут. Рядом со мной. О, у меня нет никаких намерений, я не мечтаю ни о каком "быть может". Я дегустирую ее присутствие, и все, но уж это я делаю как следует. Я концентрируюсь на осознании этой невероятной вещи: здесь женщина. Я проникаюсь этим, пропитываюсь, хочу думать только об этом, жить только этим. "Она" — еще одно слово, запускающее восторженную фантазию. Текучее слово, такое французское, вызывающее в воображении ноги, бедра, улыбки, запахи… "Чрево твое — ворох пшеницы…" — как сказано. О да!

Я знаю, что это только рассмешит любого нормального человека. "Наслаждение, которого нельзя коснуться рукой, — всего лишь иллюзия" — что-то подобное говорил не знаю уж какой составитель изречений для альманахов. Молчи, невежда! Если тебе удается прибрать к рукам наслаждение и все остальное, тем лучше, и поверь, что я тоже не лишаю себя этого, но ведь наслаждение и во многом другом, ничем нельзя пренебречь. Женщина, на которую ты смотришь, уже твоя. Нет, не этим смехотворным, обманным образом, не в качестве утешения, которое не утоляет жажду. Ты не можешь ими всеми обладать "телесно", но смотреть на них, насытиться ими через глаза, это ты можешь! Ты устраиваешь себе пир из ее прекрасных движений, ты воображаешь то, чего ты не видишь, ты аккумулируешь в себе воспоминание, может быть такое же яркое, как если бы ты занимался с ней любовью, и этого уже никто не сможет у тебя украсть, отобрать, оспорить. Много ли выигрывают те, кто платит целое состояние за картину? Тот, кто переплывает моря, чтобы взглянуть на Джоконду? Он увидел ее, о да! Увидел… и это все. Только одно из его чувств получило удовольствие, наименее материаль­ное из всех, может быть, менее всего "телесное", и он, простак, страшно счастлив. Но ведь этих джоконд полны улицы, они в метро, на террасах, в ресторанах, в конторах, их полно в жизни! Два с половиной мил­лиарда женщин на этой благословенной планете! Даже немножко больше, они более многочисленны, чем мужчины. Два с половиной миллиарда влюбленностей, очарования, восхищения, мечтаний, счастья! И все разные! Все уникальные! У каждой свой собственный способ быть женщиной! Столько же видов женственности, сколько женщин! О, мамочка, я плаваю в океане женщин! Спасибо тебе, мама, спасибо за то, что родила меня на свет, и именно на этот свет!