Мордехай Рихлер - Улица
Еще одна упущенная возможность.
Заглянув туда, ткнув пальцем сюда, завсегдатаи всякий раз останавливались — с горечью пнуть шину.
— Чтоб у тебя было столько денег, сколько бензина эти малютки сжигают за ночь.
— Для семейного человека это не жизнь.
Коммивояжеры — те дело другое. Большинство из них были, по выражению Миллера, нашего племени. Даже если ты был такой дурак, такой поц, что не мог определить по лицу, кто есть кто, если ты, как Танский, надрывая горло утверждал, что еврейских лиц не бывает, все равно ты знал, кто есть кто, хотя бы потому, что коммивояжеры, даже не присев выпить кофе, кидались звонить домой и допытывались, не торгует ли Танский флажками или игрушками, чтобы привезти подарок детям. Вдобавок они не теряли времени даром. За едой они лихорадочно листали книги заказов, грызли карандаши, складывали, вычитали, бормоча что-то под нос, и если у них был при себе товар, который мог хоть как-то пригодиться Танскому, они старались всучить его. Ну а нет — навязывали завсегдатаям костюмы или кастрюли за полцены. Среди коммивояжеров водились и шутники: они возили с собой приманки с целью завлечь франкоговорящих вахлаков из Сен-Жерома, Труа-Ривьера, Тадусака и Рестигуша. Приложи брелок для ключей к глазу — и в нем завиляет задом голая канашка. Налей сельтерскую в стакан с изображением девчонки — и смотри, как с нее спадут штанишки.
Сегал баловал всех коммивояжеров подряд одной и той же байкой, которую он, как и все свои рассказы, губил тем, что предварял ее концовку, а вся соль заключалась в ней.
— А вот эту, ну ту, которая кончается «Блумберг умер», знаешь?
— Нет. Вроде бы нет.
И Сегал, закатываясь смехом, начинал рассказ о коммивояжере, одном из наших, Блумберг его фамилия, так вот у него палка была что батон колбасы. Здоровый был, скажу я вам, ну — ломовая лошадь. Так вот, Блумберг ездил из города в город, торговал мануфактурой, всяким товаром поплоше, ну и пользовал шикс[29] (монахинь в том числе) у себя на койке — она у него в заду фургона помещалась — до самой своей смерти. Так вот, другой коммивояжер, Мотька Фриш, когда Блумберг умер, тоже случился в этом Богом забытом городишке в Лабрадоре. Мотька тут же рванул в морг, где лежал на столе Блумберг, и отрезал его палку, его невиданных размеров член — хотел показать жене: иначе, думал он, она нипочем не поверит, чтобы человеку так пофартило. И вот возвращается он домой, вынимает Блумбергов член из пакета, и не успел он и рта раскрыть, а жена только глянула — и ну рвать на себе волосы, ну выть: «Блумберг умер! — вопит. — Блумберг умер!»
После чего, все еще заливаясь смехом, Сегал неизменно спрашивал:
— Сам-то ты знаешь какие-нибудь новенькие байки позабористее?
Такифман — еще один завсегдатай — тоже любил перемолвиться с коммивояжерами.
— Ну как евреям, — спрашивал он, готовясь пустить слезу, — живется в Уоллифилде[30]?
Если же кто-то из коммивояжеров ехал из Олбани[31], он ронял:
— Говорят, тамошний мэр тот еще антисемит.
— Все они антисемиты.
— Все, но не Лагуардиа[32].
— Лагуардиа, нью-йоркский Лагуардиа, — это первый класс.
Коммивояжеры — те перед отъездом просили дать им на сдачу доллар-другой серебром и скрывались в телефонной будке.
Облезлая бурая телефонная будка Танского была неотъемлемым атрибутом нашей округи. Многие из тех, у кого не было своего телефона, пользовались ею, чтобы вызвать врача: «Лучше выложить пять центов здесь, чем быть в вечном долгу перед этим выжигой с нижнего этажа». Кое-кто пользовался будкой, чтобы провернуть втихаря какое-нибудь дельце или чтобы не ссориться по субботам с папашей, застрявшим в каменном веке. А при спаренном телефоне — чтобы позвонить в общество взаимного кредитования с просьбой о беспроцентной ссуде или дезинсектору. Парни вели непредназначенные для чужих ушей разговоры с подружками — к ним завсегдатаи были особенно строги.
Днем, между двумя и четырьмя, телефоном завладевали игроки на бегах. Одному из них, Сонни Марковицу, ежедневно звонили ровно в три. Трубку неизменно брал Нат.
— Добрый день, — говорил он. — Контора по продаже недвижимости Морроу. Вы хотели бы поговорить с мистером Морроу? Минутку.
Марковиц хватал трубку и заполошно тараторил:
— Хорошо, что ты позвонила, кисуля. Но сейчас у меня встреча с важным клиентом. Да, золотко. А то нет. Как только вырвусь. Hasta la vista[33].
Нетерпеливые абоненты еще в незапамятные времена поотколупывали краску с одной из стен будки. Другие исписали оголившийся металл похабными надписями. Один — ему не удалось заманить Молли на свидание — накорябал на стене ключом: «Молли-зараза, у нее никому нет отказа». Внизу Мэнни приписал: «У меня тоже» — и присовокупил номер своего телефона. Рисунки чаще всего были порнографического и к тому же хвастливого содержания, большинство надписей — вполне нехитрого свойства:
Килрой был здесь.
Открой второй фронт.
Перельман — шванц[34].
Поцапавшись с Джои, Сэди, захлебываясь слезами, всякий раз врывалась к Танскому, не удосужившись даже запахнуть халат. Она не считала нужным понижать голос.
— Мам, он опять за свое. Нет, опять не надел. Уперся, и все тут. Конечно, я ему сказала, что доктор не велел. Как не сказать? А он говорит: «Ты кто такая — синагога Бней Яков, что к тебе нельзя войти, не покрывшись?» А я знаю? Ей-ей, мам, он скотина, я хочу домой, к тебе. Нет, неправда. Не могу я ему не позволить, даже если б и хотела. Да подмывалась я перед Сеймуром. Толку-то. Хорошо, мама, я ему скажу.
Шугарман, прежде чем просеменить к Танскому, всегда проверял — не застряла ли в автомате монетка. Завсегдатаи звонили, за редким исключением, бесплатно. Они звонили домой, звонили себе в контору — звонили два раза, вешали трубку и ждали, когда им отзвонят.
Кроме Танского, на улице Св. Урбана были и другие такие забегаловки. Прямо напротив располагалось заведение Мейерсона.
Мейерсон подкладывал картежникам подушки на стулья, кое-что продавал дешевле Танского, но его считали брюзгой, гадом каких мало, и дела у него шли ни шатко ни валко. Отрицать не приходится, завсегдатаи были и у него, кое-кто, повздорив с Танским, переходил к Мейерсону и наоборот, но дальнобойщики и коммивояжеры если и заглядывали к Мейерсону, то лишь случайно.
Мейерсон имел привычку торчать на улице у своего заведения, остервенело махать метлой и кричать тем, кто направлялся к Танскому:
— Слушайте, почему бы вам в порядке исключения не заглянуть ко мне? Я вас не укушу. Мне что, отравление крови нужно?
Особую ярость Мейерсона вызывали беженцы — они начали селиться на улице Св. Урбана во время войны.
— Они заходят, только чтобы узнать, как пройти туда-сюда, — говорил он, — а если и спросят кока-колы, так раз десять требуют поменять стакан.
Детей он тоже не жаловал.
— Знаешь ты кто? — был его дежурный вопрос. — Отцов промах — вот ты кто.
Когда мы приходили сдавать пустые бутылки, он говорил:
— Краденое не принимаем. Идите к Танскому.
Мы были рады, что дальнобойщики и коммивояжеры проезжают через улицу Св. Урбана: какое-никакое, а разнообразие в нашей жизни, плюс к тому, как говорил Шугарман, и своего рода образование. Однако из-за них случались и дорожные происшествия. Один раз задавили мальчика, единственного сына. В другой раз — старика. Но жалуйся не жалуйся, а добиться, чтобы на нашем углу установили светофор, не удавалось.
— Если задавят одного из наших, их это волнует? Им бы только ничего не делать.
Танский, однако, стоял на своем: дело вовсе не в антисемитизме. У нас рабочий район. Вот почему с нами не считаются.
Улица Св. Урбана был одной из пяти улиц гетто между Главной и Парк-авеню, населенных рабочими.
Для забредшего сюда чужака из более зажиточных слоев все пять улиц были на одно лицо. На каждом углу по табачной, зеленной и бакалейной лавчонке. Всюду, куда ни глянь, наружные лестницы. Винтовые, деревянные, проржавевшие и головоломные. Нескончаемые, замысловатые, облупившиеся балкончики; пустыри, перемежающиеся там-сям прогалами. Но мы-то, ребятня, знали, что на каждой из пяти улиц между Главной и Парк-авеню живут люди с различающимися, пусть и незначительно, доходами. Ни одна квартира без удобств и ни одна лавчонка не была похожа на другую. В «Отборных фруктах» обвешивали, у Смайли не отпускали в долг.
Из пяти улиц лучшей была улица Св. Урбана. На улицах ниже по склону задерганные, запутавшиеся в долгах енты[35], завшивевшие, зажиливавшие плату за квартиру галицийские гонефы[36] не могли себе позволить ни провести день за городом, ни полакомиться консервированными фруктами по Великим праздникам. Они брали на Пейсах подачку у дам-благотворительниц (сук с Утремона), незваные-непрошеные приходили на бар-мицвы и свадьбы, утаскивали оттуда пироги, вино и куриные ножки. По-английски они говорили хуже нас. Никакие они не канадцы. Они и прожили-то здесь без году неделя. На улицах выше по склону жили честолюбцы. Прожектеры и подхалимы. Пробивные ребята.
