Жозе Сарамаго - Книга имён

По счастью, знаменитых людей не так чтобы уж очень много. Даже применяя такие всеядно-размашистые методы отбора, как те, что в ходу у сеньора Жозе, нелегко, особенно если речь идет о небольшой стране, набрать хотя бы сотню личностей, в самом деле стяжавших себе славу, да еще и не впасть при этом во грех антологий, собирающих под своей обложкой сто лучших сонетов о любви или сто самых трогательных элегий, при знакомстве с которыми нас одолевает вполне правомерное подозрение, что последних по списку добавили для ровного счета, для круглой цифры. Коллекция нашего героя, благодаря своей универсальности, давно перевалила за сотню единиц, но для него, как и для составителей указанных антологий, цифра сто есть рубеж, граница, рамка, nec plus ultra note 2, а выражаясь проще, — нечто вроде литровой бутылки, куда, как ни старайся, больше литра не войдет. И если в этом свете рассматривать относительность славы, думается, не будет неверным употребить динамические критерии, поскольку коллекция сеньора Жозе, необходимо делящаяся на две части, из которых одна объемлет сто безусловно знаменитых персон, а другая — тех, кто достичь этого статуса еще не сумел, постоянно циркулирует в области, условно называемой пограничной. Ибо, нам на беду, слава летуча, как эфир, вертлява, как флюгер, оборачивающийся к северу с такой же расторопной охотой, что и к югу, и, флюгеру подобно, иной человек, не ведая причин этого, переходит от полнейшей безвестности к самой громкой славе, а иной, что случается нередко, нежится сколько-то времени в ее ослепительных лучах, а потом вдруг, глядишь, — он уже никто и звать его никак. Применительно к коллекции сеньора Жозе эти печальные истины означают, что и в ней имеются упоительные взлеты и драматические падения, и некто, покинув группу заштатных, переходит в группу действительных, а кто-то, не вместившийся, хоть умри, в бутылку, должен быть отринут. Собрание сеньора Жозе весьма напоминает жизнь.

И вот, не покладая рук, засиживаясь когда до глубокой ночи, а когда и до утра, что, как и следовало ожидать, весьма плачевно сказалось на производительности его труда в рабочие часы, сеньор Жозе менее чем за две недели завершил сбор и перемещение анкетных данных для ста самых знаменитых экспонатов своей коллекции. Пережил уже мгновения острейшей паники, охватывавшей его, когда он балансировал на последней ступеньке лестницы, без которой не добраться было до самых верхних полок, где, словно мало ему было жестокого головокружения, казалось, что все пауки со всего Главного Архива Управления Записи Гражданского Состояния именно в этом его углу решили сплести самые густые, самые пыльные и развесистые сети, какие когда-либо касались человеческого лица. И когда такое случалось и подобная мерзость обволакивала лицо сеньора Жозе, он с отвращением, а если называть вещи своими именами — в страхе, как безумный, махал руками, и хотя неоценимую, конечно, помощь оказывал ему пояс, которым был он крепко пристегнут к перекладине стремянки, но, бывало, буквально чудом удерживался от того, чтобы со стремянкой вместе не грянуться оземь, взметнув тучу пыли, обычно называемой вековой, и триумфально обрушив себе на голову бумажную лавину. В один из таких вот скользких моментов сеньор Жозе дошел до такой крайности, что подумывал даже отстегнуться и подвергнуть себя опасности свободного полета, ибо в воображении рисовалось ему, какой позор навеки запятнает его имя и память о нем, если шеф, войдя утром в архив, обнаружит там распростертого меж двух стеллажей сеньора Жозе, мертвого, с разбитой головой, с мозгами наружу, да при этом еще и нелепо пристегнутого к ступени стремянки. Потом поразмыслил и решил, что отсутствие пояса спасет от позора, но не от гибели, а раз так, ну и затеваться не стоит. Перебарывая боязливую натуру, с которой сеньор Жозе явился в этот мир, он, ближе к концу своего верхолазания и невзирая на то, что действовать приходилось почти в полной тьме, сумел создать и усовершенствовать технологию, позволявшую ему в считаные секунды находить и выводить из ряда вон нужные ему папки. И тот миг, когда он впервые все же осмелился отказаться от ременной страховки, был занесен в анналы в качестве бессмертной победы, озарившей незначительнейшее бытие младшего делопроизводителя. Он был вконец вымотан, измучен многодневной бессонницей, но при этом не помнил в жизни своей дня счастливее, чем тот, когда последняя, сотая знаменитость, оформленная в полном соответствии с архивными правилами, заняла свое место в соответствующем ящичке. Сеньор Жозе подумал тогда, что после таких трудов заслужил отдых, а поскольку наступали выходные, решил отложить до понедельника следующий этап работы, то бишь роспись по законам регистрации сорока семи знаменитостей второго ряда, пока еще ожидавших своей очереди. Он не знал и не предполагал, что совсем скоро ему предстоит нечто гораздо более серьезное, нежели навернуться со стремянки. Падение могло бы оборвать его жизнь, имевшую, без сомнения, известную ценность в плане статистическом и личном, но что, спросим себя, будет представлять эта самая жизнь, если человек, в биологическом плане оставшись прежним, то есть с прежними клетками, с прежними чертами лица, ростом, манерой смотреть, видеть и замечать, так что никакой статистике не под силу заметить ни малейших отличий, если, говорю, человек этот станет другим человеком, а жизнь его, соответственно, — другой жизнью.

Сеньору Жозе дорого далась борьба с какой-то совершенно ненормальной медлительностью двух остававшихся дней, когда, казалось, конца не будет ни этой субботе, ни этому воскресенью. Он убивал время, делая вырезки из газет и журналов, а иногда открывал дверь в хранилище и любовался его безмолвным величием. Он испытывал неведомое прежде наслаждение своей работой и знал, что благодаря ей сумел проникнуть в сокровенные тайны многих знаменитостей, постичь многое из того, что они всеми силами прятали, как, например, прочерк на месте имени отца или матери или обоих родителей или место рождения, находившееся вовсе не в таком-то столичном квартале или районе, а в богом забытой деревушке, на варварски звучащем перекрестке дорог или в пропахшем навозом и хлевом захолустье, одарившем их своим именем. С этими и другими, но столь же скептическими мыслями сеньор Жозе встретил наступление понедельника, в должной мере оправившись от своих геркулесовых трудов и, невзирая на неизбежное нервное напряжение, вызванное постоянным противоборством того, как сильно хочется, с тем, что так больно колется, решил и впредь не прекращать ни ночных походов, ни восхождений. День, впрочем, не задался с самого утра. Заместитель хранителя, по должности исполнявший в архиве обязанности экзекутора или эконома, доложил шефу, что заметил увеличившийся за последние две недели расход бланков, каковой расход, сильно превышая предусмотренную в правилах делопроизводства норму брака, то бишь бланков и формуляров, испорченных при заполнении, не мог быть объяснен количеством зарегистрированных в архиве новорожденных. Хранитель, выслушав доклад, осведомился, какие шаги предприняты для установления причин такого непомерного расходования материала, а равно и какими мерами намерен его подчиненный воспрепятствовать повторению столь пагубных явлений. Заместитель скромно ответствовал, что пока еще никаких и никакими, ибо не осмеливался выдвигать собственные идеи и тем более проявлять инициативу, пока не повергнет дело на рассмотрение и дальнейшее усмотрение начальства, чем он в настоящую минуту и занимается. Ладно, повергли, с обыкновенной своей сухостью отрезал шеф, теперь будьте добры озаботиться, чтобы я больше об этом не слышал. Заместитель отправился за свой стол думать и через час принес шефу проект приказа, согласно которому шкаф с бланками отныне будет заперт на ключ, а ключ — на ответственном хранении у эконома. Шеф начертал резолюцию: Согласен, заместитель с демонстративной торжественностью запер шкаф, дабы сотрудники в полной мере прочувствовали важность нововведений, а сеньор Жозе, когда прошел первоначальный испуг, вздохнул с облегчением, обрадованно вспомнив, что успел выполнить самую важную часть работы. И стал вспоминать, сколько же еще у него дома в запасе чистых формуляров, двенадцать или пятнадцать. Ничего страшного. Когда и этот запас истощится, он распишет данные тридцати оставшихся личностей на листах обыкновенной бумаги, хоть, конечно, получится разнобой и не так красиво. Что ж поделать, подумал он себе в утешение, за неимением гербовой пишут на простой.

Не имелось решительно никаких оснований подозревать сеньора Жозе в хищении бланков больше, нежели кого-либо из коллег одного с ним служебного положения, поскольку только они, младшие делопроизводители, занимались заполнением документов, однако он, будучи закоренелым неврастеником, целый день опасался, что хруст, производимый, так сказать, угрызениями нечистой совести, будет слышен со стороны и, значит, замечен сослуживцами. Несмотря на свои страхи, он с честью выдержал допрос, устроенный ему, как, впрочем, и всем прочим. Не дрогнув ни единым мускулом на лице, ни голосом, выражением и тоном которых он постарался соответствовать ситуации, сеньор Жозе заявил, что относится к расходованию бланков самым рачительным образом, поскольку, во-первых, вообще бережлив по натуре, но главным образом потому, что непреложно сознает, как сознательное должностное лицо, что бумаги, оборачивающиеся в Главном Архиве, приобретаются за счет налогов, отчего налогоплательщикам весьма часто приходится идти на жертвы, каковые, следовательно, должны неукоснительно уважаться. Речи его, как по форме, так и по содержанию, бальзамом пролились на душу начальников, а сослуживцы, вызванные держать ответ вслед за нашим героем, повторяли его слова с ничтожными стилистическими изменениями, однако именно не высказываемая вслух, но подразумеваемая и с течением времени широко распространившаяся убежденность всех сотрудников в том, что какие бы события ни происходили в Главном Архиве, ничего не может идти вразрез с интересами службы и причинить ей ущерб, да, так вот, именно она, эта убежденность, внедренная в сознание подчиненных своеобразной личностью их начальника, позволила не заметить, что сеньор Жозе впервые за все время службы, начавшейся, кстати, много лет назад, произнес столько слов кряду. А будь заместитель поднатаскан на методах прикладной психологии, позволяющих проникнуть в существо вопроса, в мгновение ока рухнуло бы лживое построение сеньора Жозе, рухнуло бы, как карточный домик, когда не хватило опоры для пикового короля, как подверженный головокружениям человек, под которым пошатнулась лесенка-стремянка. Опасаясь, что проводивший расследование заместитель, a posteriorinote 3 придя к умозаключению о том, что дело нечисто, кошка же превосходно осведомлена, чье мясо она съела, сделает и должные выводы, сеньор Жозе решил от греха подальше в архив этой ночью не наведываться, а побыть дома. Посидеть в уголку, и ни ногой за порог, даже если посулят обрести там невиданные сокровища в виде документа, который разыскивается от начала времен — что-нибудь вроде свидетельства о рождении Бога. Не зря ведь говорится, что истинно мудр тот, чья мудрость сдобрена граном благоразумия, и, несмотря на поистине плачевную неопределенность и неточность этой формулы, следует признать, что в сеньоре Жозе при всех его допущенных в последнее время вольностях наличествует известная толика невольной мудрости из разряда тех, которые, судя по всему, проникают в тело человеческое через дыхательные пути или оттого что голову напекло, а потому и не удостаиваются особенных восторгов. И если сейчас внутренний голос призывал его к осторожности, то он разумно намеревался прислушаться к нему. Неделя-две воздержания от исследований сумеют стереть с его чела малейшие следы страха и неуверенности, если даже те на нем еще имеются.