Юрий Невский - Железные игрушки — магнитный потолок
Они спустились в тир. Стояла кисловатая пороховая гарь, чоповцы уже ушли. Инструктор, который проводил стрельбы, кивнул физруку:
«Ну, давай, только быстрее». Полянский встал эдаким фертом в своем белом адидасовском костюме, играя на Лену. Суровый мужчина в черной форме, инструктор, быстрыми и точными движениями собирал на железном столе разъятые части пистолета, колдуя, как будто хирург над внутренностями какого-то странного механического существа. Физрук красиво подбоченивался то так, то эдак… (Когда еще только устроилась в школу, физрук зазвал ее к себе в спортзал: традиция, что ли, такая? Но, что Поль, что Янский… показались ей такими скучными. Ничего у нее с ним никогда не было; и вот теперь он злится.) Лене показалось, что сейчас с таким же холодным прищуром профессионала, который исподволь бросил инструктор, — он разберет, разнимет на части этого «школьного стрелка» своими твердыми сильными пальцами. Она взяла пистолет. Он был тяжел и… как будто это рыба-пистолет, выловленная здесь, в подземных темных водах. Положила обратно. Мужчины уже спорили о чем-то. Она, незамеченная, вышла.
Поднялась из тира, накинула пальто в раздевалке. Запястья чуть пахли порохом и чем-то тревожным… Оружием. Войной.
Она бежала по улице: добраться до кафе, где часто бывала, посидеть там. У розового, отреставрированного (и похожего на кремовый торт) банка — пересекла автостоянку, уворачиваясь от крокодилообразных чудовищ, так и норовящих окатить грязью. Рядом, через сквер, обшпарапанное здание института. Кафе расположено в цокольном этаже, вход в него почти незаметен. Когда-то это была обыкновенная институтская столовая, затем ее переделали в гриль-бар, а еще позже в корчму, и далее в таверну… Остановились все же на кафе. Стершиеся еще с тех институтско-столовских времен ступени вели вниз, в царство общепита. Котлетно-минтаевый дух пропитал здесь все, несмотря на видимые нововведения. Лена толкнула массивную дверь. Историю заведения она знала от официантки Кати (ее сын — известный правонарушитель в Лениной школе). Катя часто подсаживалась к ней, с ужасом ожидая новых известий о том, что же еще натворил ее сынок? И сейчас, увидев Катю в зале, она приветливо махнула рукой («да все нормально, мол, с твоим парнем, школу-то он пока не разнес по кирпичикам!»); прошла к своему полюбившемуся столику.
С этого места она видела то, что отражалось в зеркале, занимающем почти всю торцевую стену. Видела входную дверь, часть барной стойки, большую картину в китайском стиле (как раз над стойкой). Картина и зеркало — два изысканных дизайнерских акцента в этом длинном (и чем-то напоминающем вагон-ресторан) зале. В зыбком зеркальном мареве Лена любила рассматривать столь же зыбкие и дрожащие, казалось, силуэты дальних гор на картине, водопады, сосновые ветки на переднем плане и… следить за пробегающей, но остановившейся и задумавшейся о чем-то своем белочкой с шишкой в лапках (хотелось сказать, в руках). Иногда Лена думала, что она и есть эта белочка. Картина эта по разнообразию многозначительных смыслов удивительно подходила к тому, как быстро установив столы буквой «П» (поминки) — или «Т» (торжество) — зал бывал преображен как для скорбных мероприятий (по будням), так и для праздничных (в пятницу, субботу и воскресенье гремели юбилеи и свадьбы).
Верхний свет приглушен, полумрак и тихая музыка смягчают, скрадывают пространство. На столиках лампы с абажуром; и кофе варят с душой. В это время из посетителей — почти никого, кроме иногда забредающих и ищущих уединения влюбленных парочек (в основном из студентов, прогуливающих занятия). Позже спускаются пообедать финансовые воротилы с верхних этажей (многие помещения института сданы в аренду коммерсантам).
Раньше, как только Лена приехала в Москву, устроилась в школу — все ей казалось новым, заманчивым, многообещающим. С такими же девчонками (как и она, только что с институтской скамьи и принятыми в школу) — бегали посидеть в совсем другое кафе… Модное, разрекламированное. Одна стена выгибается в нем стеклянным полукругом, сидишь как в аквариуме. Зал наполнен таким чистым и прозрачным светом, будто его специально привозят, этот свет — и вставляют большим радужно-переливающимся кубом. (Привозят, разумеется, двое добродушных эльфов. Где-то у себя в Альпах, среди нагромождения белых прилетевших космических глыб и толстых древесных корней, сплетенных пальцами Бога, размышляющего, создавать ли этот мир дальше? — они аккуратно выпиливают льдисто-прозрачный воздух из плотной высокогорной сини. Пилы с хрустальным полотном жужжат по-пчелиному, работая на земляничном сиропе. Чуть огранив и подправив получившийся куб алмазными надфильками, грузят в фургон-рефрижератор. По ночным дорогам Европы мчится их автомобиль, пятна рекламных огней играют на ярко-красных бортах. Пограничники, таможня, полосатые шлагбаумы… Конечно, такой же природный, озерный и березовый свет можно привозить и откуда-нибудь поближе… например, из Великого Устюга. Но — несовершенство законов, загребущая чиновничья лапа, мздоимцы с полосатыми палочками на дорогах делают невозможным столь простое дело в России.)
Да… все так замечательно начиналось. Но довольно быстро компания от нее отделилась. Возможно, Лена оказалась не столь бойкой? Какая уж тут бойкость… Все дело в тетке, которая собственно и вызвала ее в Москву. Лена окончила пединститут в родном Новосибирске, учитель английского — и вдруг такие перспективы! Московская родственница писала, что все сделает для родной Леночки, слезно просила приехать. Вот и сделала! Как оказалось, тетка была неизлечимо больна и нуждалась в сиделке — безотказной помощнице при мучающей ее годами астме. Как все было красиво и блестяще обернуто! Москва, престижная школа, новая обстановка, знакомства. И что в итоге? Далекий район, одинокая комната, закатывающая по любому поводу истерики тетка.
Все было красиво и блестяще… Как обертка от «Сникерса»… Кажется ничего больше нет на свете, кроме этого «Сникерса». По дороге она покупала в ларьке шоколадный батончик. С одной-двумя чашками кофе посидеть в кафе выходило совсем недорого. Чашка кофе. «Сникерс». Еще чашка кофе. Две или три сигаретки. Иногда успевала проверить тетради. Порой к ней подсаживалась официантка Катя, они даже могли выпить с ней по рюмочке. И всегда это был «ну-коньячок-хорошенький-у-нас-сейчас-есть». Катя, таясь, прибегала с графинчиком.
А Лене хотелось настоящего портвейна.
Запомнилось, одна француженка в телепередаче — а дожила дама до ста с чем-то лет, самый почетный старожил Франции! — говорила, именно то способствовало ее долголетию, что каждый день она выпивала стакан портвейна и выкуривала четыре сигареты. Конечно, портвейн она выпивала самых изысканных сортов, а жила где-нибудь в уютной французской деревушке среди напоенных солнцем виноградников. Жила, надо сказать, на пожизненную ренту. «Ведь самый главный секрет долголетия, — добавила старушка, — это то, что всю жизнь я никогда не работала!»
Лена же подрабатывала репетитором, даже когда училась. И теперь одна работа, никакого просвета. Покупает батончик, бежит в пальтеце, ветром подбитом, сидит с одной чашкой кофе, никак не может согреться. Но обиднее того… разворачивает хрустящую обертку… и раздается мерзкий щелчок всемирного механизма несправедливости! Звонкие гульдены весело скачут в копилочку настоящей голландской семьи Сникерсов, которые есть на самом деле (читала в «Аргументах и фактах»). А сколько щелчков-звоночков? — и с каждого купленного батончика им обламывается по ноль целых, тридцать три сотых гульдена!
А дочка Сникерсов, наследница шоколадно-батончиковой империи — толстая раздобревшая Сникерсиха (там и фото в газете), — нежится сейчас, наверное, где-нибудь в шезлонге под средиземноморским солнцем, на палубе своей яхты. Изумрудные волны плещут в белоснежный борт, покрикивают ленивые чайки. В зыбком мареве виднеется берег, постройки античного полиса горстью ракушечника рассыпаны в густой зелени склонов. Она тянет к себе трубку спутникового, набирает номер… Хелло?!
Амстердам пропитан сыростью, силуэты островерхих крыш расплываются в тумане, словно бы нарисованные акварелью на хорошо смоченной бумаге. Вдоль каналов торжественными раскатами плывет гул ста тридцати колоколен, тюльпаны никнут под дождем… Папочка-Сникерс спросонья хватает свой спутниковый. Сам в вязаном колпаке, в полотняной рубашке до пят садится среди пышных перин. «Да, доченька, слушаю!» — «А знаешь, папка… — Сникерсиха любуется радужно вспыхивающими облаками сквозь лед в запотевшем стакане мартини, переводит взгляд на загорелого бойфренда, на его цветастые, с пальмами и обезьянами, бермуды. Парень с удочкой на носу яхты преспокойно удит себе… ну что там? — минтай какой-нибудь. — Знаешь, папка! Ведь жить-то как хорошо, верно?» — «Ну, конечно, моя дорогая!»
