Виктор Рид - Леопард
На рассвете, прежде чем роса высохла на бледной траве, он увидел белого человека.
VОн увидел белого человека за кустами боярышника, над которыми поднимался дым. Белый расположился у реки, у реки, спотыкавшейся о множество камней. Такую реку можно утихомирить, только хорошенько стукнув по голове. Но человек за кустами боярышника был ребенком, розовощеким ребенком с винтовкой. Кто еще может сделать остановку у реки, шум которой скрывает приближение противника?
Кикуйю начал преследование очень рано и достиг стоянки белого сразу после того, как рассвело. Он подкрался поближе, готовясь к прыжку, но сообразил, что даже самый медлительный белый опасен, если у него есть винтовка. Это поставило его в тупик, но через мгновение он вспомнил о вздорности этого белого, отправившегося в путь с женщиной, в голове его снова затрепетал беззвучный тяжелый смех. Пусть только белый поравняется с ним! И он пополз в траве и остановился, когда оказался ниже лагеря белого.
Настала пора ожидания. А он обладал устрашающим терпением этой страны, где хищники ждут, как призраки, где искалеченные деревья ждут ухода лесорубов, чтобы расцвести вновь.
Щека покоилась на семифутовом копье, лежавшем на земле. Он вынул из ножен панга. Мускулы отдыхали, нежные и спокойные. Только в мозгу продолжалась жизнь, мелькавшая неясными обрывками.
«Коко сейчас спрашивает: много ли убитых в Дагорети? Сколько смертей в Ндробо? В Чипалунгу? В Найроби?
Как можно разводить овец в наше безземельное время, когда дожди все чаще и чаще уходят в горы?
Когда желтый бамбук цветет красивее: весной или осенью? Дома надо строить из бамбука и крыть можжевельником. Тогда сон будет глубоким и благоуханным».
Только обрывки.
Этим утром туман задерживался, ветра не было, но солнце взбиралось все выше и выше, и день сиял на вершинах деревьев. Свет солнца усиливался, и туман начинал рассеиваться и уходить округлыми волнами. Белый путешественник, без сомнения, проснулся и что-то делает.
«Но может быть, он охотится в объятиях своей женщины?» — подумал Небу. По крайней мере так было в холмах Нгонг, когда бвана Гибсон путешествовал со своей молодой женой. Уже давно был день, а дверь палатки была застегнута, и, если ты подходил поближе, ты слышал их тяжелое дыхание. Небу отворачивался, когда багроволицый бвана вылезал наружу сердитый и изнеможенный, а за ним появлялась мсабу, чьи глаза в такие минуты напоминали одновременно глаза газели и кошки.
Столб дыма поднялся из-за боярышника, когда кофейник сняли с огня. Сейчас женщина наливает кофе своему господину, они усядутся рядом и будут ласкать ладонями чашки. Африканец лежал распластавшись, слушая древние гимны, гудевшие в земле. Сверчок заверещал на округлом камне, послышался удар костлявых крыльев жука. Какая-то букашка пробиралась в траве, и травинки нетерпеливо ждали возможности вновь распрямиться. У него был могучий лук, стянутый сухожилиями быка, но он предпочитал нож. Стрелы свистят и предостерегают. Винтовки белых никогда не предостерегают.
Все великие охотники его страны предупреждают жертву, этого не делает только белый человек и леопард. О, погляди! В лес врывается ветер, небо одевается тучами и обнажает молнии. Кабан знает, что лев выходит на охоту, когда тени под деревьями сгущаются. Земля точно знает, в каком месяце в нее вонзятся зубы долгих дождей. Но бваны захватывают участки не моргнув глазом, огромные участки, которые не обойдешь за день. Подобно леопарду, бвана — мелкий хищник: его не назовешь ни царем джунглей, ни царем саванн. Он нападает из-за угла, он убивает раненых и ослабших. «Бваны пришли из других стран, богатством которых они похваляются. Почему бы им не вернуться назад и не оставить нам эту страну, которую они оскорбляют и высмеивают?»
Обо всем этом думал Небу, и мысли его были слишком серьезны для ненависти; это была трагедия истины столь простой, что только святые могли прийти, к этой истине и жить ею. По обе стороны ее были грешники.
VIИ Великий сделал так, что белому схватило живот и он, оторвавшись от женщины, пошел искать уединенное место у реки, ворча, как рассерженный поросенок, на острые камешки и мягкий глубокий песок, в который его ноги уходили по щиколотку. Небу, скрытый в траве, слушал, как он приближается; песня смерти звучала в нем; его большое тело прижималось к земле и трепетало, слушая ее сообщения о писке раздавленной травы, о шуршании камешков, о сердитом гуде встревоженных насекомых — о времени, когда он должен встать и убить.
Он читал рассказ о приближении бваны и пересказывал его напрягшимся мускулам бедер и руке, сжимающей панга. «Жирная свинья готова», — наконец сказали камешки и трава. Негр вскочил на ноги, и рука с ножом взметнулась вверх и назад. Но удар задержался на целое мгновение.
Ибо бвана, шумно переведший дыхание, бвана, чьи растерянные глаза полезли на лоб, был бваной Гибсоном.
Небу не мог шелохнуться целую вечность. И винтовка бваны заговорила прежде, чем он пришел в себя. Грохнул выстрел, нож с размаху вонзился в грудь бваны. Небу пошатнулся и упал, грузно ударившись о землю.
«Великий, услышь меня! — закричал Небу. Он ликовал, несмотря на то, что пуля белого поразила его. — Все равнины наши, все равнины Ати у подножия великой горы Кения, где белые выстроили города!
И все горы наши! И реки! И леса! И животные!
Они наши по праву! Нам не надо другой страны, кроме страны кикуйю! И те, что приходят к нам, должны уважать наши права, или мы уничтожим их, как ты, Великий, уничтожаешь безумные деревья, не желающие склониться перед твоим ветром».
Держась рукой за раненый бок, Небу встал на колени. Кровь била из обоих отверстий раны, ибо пуля прошла насквозь. Одной рукой он старался остановить кровь, другой наскреб земли, чтобы замазать рану. Его лицо было бесстрастной маской, он оторвал глаза от раны и посмотрел на бвану, который лежал на земле и бормотал:
— Она… родила… тебе… черномазого…
Небу, знавший, что́ такое безумие, увидал его в ясных чистых глазах, плохо согласовавшихся с искаженным от боли лицом… Бвана нелепо боролся с панга. Но тот был похоронен слишком глубоко в груди. Лицо на мгновение успокоилось, затем передернулось, вытянулось и вдруг обмякло. «Я сделал его красивым», — с гордостью подумал Небу.
— Идиотская прихоть, ее… идиотская прихоть! — злобно выкрикнул бвана.
«Умирать надо с песней умиротворения на языке, — думал кикуйю. — Как молодое деревце, прощающееся шелестом листьев, которые в объятиях ветра медленно опускаются наземь. Не как сварливое старое дерево с прогнившей сердцевиной, которое корчится и кричит и при падении губит молодую поросль».
— …сказал ему… о тебе… Я сказал маленькой… обезьяне… о черной горилле… от которой… он… родился… Как раз перед тем… как завести его… в джунгли… Ха-ха!.. Посмотрел бы… ты… на его… харю!
Лицо бваны опять исказилось. Небу сдвинулся с места, и тотчас в боку образовалась боль. Он смотрел на умирающего, и его лицо было бесстрастно, как маска. Он подождал, когда боль отхлынет от раны, и, собирая силы в животе и бедрах, стал думать о том, как он встанет на ноги и стоя будет наблюдать агонию бваны. Гибсон зажмурил глаза, лицо его выражало страдание, смерть приближалась. Негр заглянул в глубь бваны и увидел, как черный прилив боли затопляет его мозг и сердце. Прилив подымался, и жар, скопившийся у чресел бваны, сменялся холодом. Боль могущественна. От боли люди принимают такие позы, что, глядя на них, смеются камни. Бвана замычал и скорчился. Кровь внезапно окрасила его грудь и выступила на губах.
— Небу! — закричал он. — Черная горилла!.. Я привел… твоего сына в джунгли… чтобы он… мог… видеть… как ты… сдохнешь! После этого… я… перережу ему глотку!..
У бваны не было благородства. Умирая, бвана Гибсон становился все отвратительнее. Горькие воды скопились у корня его языка и не оставили места для сладкой песни умиротворения. Грустно было слушать его.
Беззвучно, скрывая чувства за бесстрастной маской, Небу пел песню смерти для Гибсона. Белый умирал трудно, как собака, подавившаяся костью, он стонал и ворочался, словно хотел встать на ноги вслед за Небу. Кикуйю подумал, не облегчить ли его страдания, ударив по голове, но решил воздержаться от этого. Он расскажет генералу Коко, как его бвана становился красивым. Он гордо вздохнул. Боли не было. Гибсон сонно приподнял веки и взглянул на Небу.
— Смотри… смотри на меня… черная свинья, — тихо сказал он. — Смотри, как умирает… белый человек. Разве… ты… меня… смог унизить?
«Но и ты меня не смог бы, — подумал Небу. Блестящие черные безжалостные глаза отражались на лице умирающего, как огни. — Как белый не может этого понять?»
Без сомнения, бвана отходил. Судороги прекратились. Окровавленная земля была дверью, в которую стучались костяшки его пальцев.
