Олеся Николаева - Тутти: книга о любви
– А мне что до этих фронтов? Я ведь, представьте, даже и комсомольцем-то никогда не был. Меня и из пионеров в свое время выгнали.
– Нет, вы меня неправильно поняли, в академии учатся люди, которые потом будут отправлены на работу за границу. Это уже не идеология, это государственные интересы. И нам было бы очень полезно, если бы вы, человек взрослый, опытный, у вас вон у самого уже дети, – тут он скосил глаза на коляску, – пообщавшись с ними, стали бы нам давать консультации. Мы вообще-то не платим, у нас добровольно работают, но вам могли бы и заплатить…
– Вот как? Даже и заплатить? Консультации? Ну что ж…
Тот радостно приосанился, даже огонечек хищный загорелся у него в глазах: так-так, вот и поймал рыбку!
– Только никак не могу взять в толк, зачем КГБ понадобились консультации по русскому языку и стилистике… Вы что, боретесь за культуру речи?..
– Какому языку? Какой стилистике? Какая культура речи? – заволновался кагэбэшник, аж заходил ходуном, как рыбак, у которого с удочки срывается какой-нибудь там лещ или крупный окунь. – Вы не поняли. Консультации, в смысле характеристики. На студентов. Какой у кого характер, какие слабости, настроения, разговоры.
Мой муж тяжело вздохнул и поднялся со скамейки:
– Стучать, что ли? На студентов? Так бы и говорили – а то «консультации, характеристики»… Вы меня что – в стукачи вербуете?
– Ну, зачем так сразу – «стукачи», «вербуете»… Просто – приглашаю к сотрудничеству. Прошу о содействии. О помощи государственным интересам. Ну, хорошо, хорошо, пусть будет – вербую, для ясности. Вы как?
– Никак. Нет, я отказываюсь, – твердо сказал мой муж. – И вообще – что это у вас за неразбериха там, в ваших органах. Полный бардак. Почему вы справки не навели, не узнали, что меня уже пытались вербовать, еще когда я учился в институте, а потом мстили за мой отказ… Зачем же вы приходите снова за тем, в чем вам было уже отказано? И что – опять мстить будете?
– Да, – он вдруг побледнел, – неувязочка вышла, недоработочка. Ну, – тут он забарабанил пальцами по чемоданчику, глазки его забегали, – знаете, это даже хорошо. Как там у вас в Евангелии говорится: «да-да», «нет-нет». А то некоторые ни то ни се – соглашаются, а потом из них словечка каленым железом не вытащишь!
Мой муж с ужасом представил, как такой ушлый гэбист наседает на какого-нибудь щупленького семнадцатилетнего семинаристика, шантажируя, угрожая лишить лаврской прописки и выгнать из семинарии, и в результате заручается его лукавым согласием «сигнализировать», если что… А потом вырвется такой семинаристик из жилистых лап, побежит к духовнику, обольется слезами покаяния за согласие на «Иудин грех», а уж потом молит день и ночь преподобного Сергия, прячется от своего «ловца», ускользает, как мокрое мыло из рук, а тот ловит, расставляет сети, налаживает капканы: вон – и расписочка о сотрудничестве у него имеется с собственноручной подписью, и в какой-то момент – цап-царап! – птичку, рыбку; коготок попал – птичке конец: где, спрашивает, донесения? Где сигнализирование?
«Пустите меня! Пустите!» – бьется в его руках отчаянно семинарист, хрипит, трепещет.
Но все туже сжимаются пальцы на его горле.
«Не скажу я вам ничего! Не скажу!» – захлебывается жертва, агонизирует, ни жива ни мертва…
– Только знаете что? – вдруг сказал моему мужу кагэбэшник как ни в чем не бывало, – давайте договоримся, пусть этот разговор останется сугубо между нами, чтобы никому ни-ни, ни словца… Военная тайна. Я вам сейчас подписку о неразглашении выдам, а вы подпишете, лады? И мы разбежимся.
– Не выйдет, не лады, – улыбнулся мой муж.
– Это почему? – удивился кагэбэшник.
– Ну как почему? Потому что у меня есть близкие люди – жена, мама, друзья. Вот с ними у меня есть тайны. А мы ведь не успели так подружиться, чтобы я нечто связанное с вами стал скрывать от моих близких людей. Вы ведь мне совсем чужой человек. Так что я, вы уж извините, обязательно расскажу о нашей встрече…
Тут, наконец, появился Снегирев со своими пузырьками:
– Это я вам не фуфло какое-нибудь впариваю, это второй перерожденец Будды мне прислал. Все натуральное. Вот – капли от импотенции, настоянные на шпанской мушке. Пятнадцать рублей.
Глянул на растерянное, посеревшее лицо кагэбэшника, на весь его какой-то занюханный вид:
– А-а, что там, бери за так. Я всегда говорю: лучше давать, чем брать.
И всучил ему мутный темненький пузырек.
4
Ну вот, после этого разговора моему мужу в академии отказали. Владыка-ректор, пряча глаза, сказал:
– А мы уже другого преподавателя взяли… Так что были рады знакомству, но…
Потом уже выяснилось, что целых полгода студенты обходились без русского языка и стилистики из-за отсутствия преподавателя… К концу учебного года, правда, все-таки кого-то нашли.
А мой муж так и остался в своем институте искусствознания – тихом интеллигентском оазисе посреди советской власти, пока не наступили новые времена.
А наш друг иеродиакон, столь горячо ратовавший за вступление моего мужа на путь духовного служения, был и смущен, и огорчен, однако идеи своей увидеть его в священническом облачении так и не оставил. И при первой же возможности, которая открылась через несколько лет, приехал к нам, внутренне собранный и серьезный:
– Есть вакансия диакона в новооткрывшемся храме в Муроме. Решайся, Володенька.
Но ситуация наша уже поменялась: в Москве, во французской спецшколе учились наши дети, занимались с домашними учителями, готовясь к институту, мой муж только-только поступил на работу в отдел литературы нового «Огонька», где с большим воодушевлением публиковал произведения, запрещавшиеся ранее советской цензурой, и – честно говоря – переезжать в Муром и разрушать эту едва-едва начавшую налаживаться жизнь казалось непосильным. Мой муж не то чтобы отказался, но… не откликнулся.
Теперь я думаю, что это была какая-то роковая наша ошибка. Потому что потом уже, лет через десять, мы узнали, что последним диаконом, который служил в этом храме, пока его не закрыли власти, был диакон с той же фамилией, что и у моего мужа, теперь уже – новомученик российский. А возможно – это вообще был не однофамилец, а его родственник. И вот, когда храм этот открывали вновь, Господь, ведающий все, символически призвал этого потомка на то же диаконское служение и на то же место, с которого повели на смерть его славного предка… У Господа нашего, названного в чине Крещения Изряднохудожником, в изобилии такие сюжеты, виртуозно закрученные, такие художественные детали – жаль только, мы, слепорожденные, слепые и слабовидящие, почти и не различаем их.
А тут и друг наш стал стремительно взлетать по иерархической лестнице, был хиротонисан во епископа и уехал в свою далекую епархию, зажил там ее жизнью, ему стало не до нас… У него были свои проблемы, в том числе с властями той области, с которой территориально совпадала вверенная ему епархия. Потому что хотя времена вроде бы и поменялись, но провинциальные администрации кое-где остались прежними – атеистически-большевистскими, и они не хотели так просто выпускать из рук власть, менять тон, лексику, повадки, замашки… И наш владыка столкнулся именно с такими задубевшими чиновниками – они напрочь отказывались регистрировать его как епархиального архиерея, называли его мирским именем – Сергей Петрович, указ патриарха игнорировали, новые законы саботировали. И владыка возопил гласом велиим.
– Володенька, – позвонил он моему мужу, – ты ведь в прессе работаешь? Приезжай, а? Завтра у меня встреча с областной и городской администрацией. Может, если ты со своим удостоверением поприсутствуешь, они если не Бога, то хоть гласности убоятся?
И мой муж помчался на подмогу. Встретил его на вокзале какой-то незнакомец, шепнул нечто вроде пароля – «от владыки», приложил палец к губам, призывая к молчанию, сделал еле заметный знак следовать за ним. Они пришли в гостиничный номер, где их уже ждал законспирированный владыка, который поспешно растолковал, что тут к чему.
После этого владыка и мой муж – разными дорогами – отправились то ли в обком, то в горком, где, встретившись, сделали вид, будто они вовсе не знакомы. Мой муж показал свое «огоньковское» удостоверение местной секретарше с тем, чтобы она доложила начальству о его присутствии на встрече с духовенством. Секретарша взяла удостоверение и удалилась в начальственный кабинет. И дальше стало происходить что-то непонятное. Оттуда тут же выкатился на подгибающихся ногах какой-то большой начальник и, трепеща от почтения, пригибаясь и льстиво заглядывая в глаза моему мужу, вернул ему удостоверение, принялся трясти руку, приговаривая: «такая честь… вы почтили… ускорение… перестройка». После чего, взяв его под локоток, препроводил в зал заседаний, где уже собрались такие же квадратные начальственные дядьки, и усадил во главе стола. Причем своих чиновников расположил в рядок одесную от него, а владыку с его жиденькой «архиерейской сволочью» – ошуюю.
