Василий Дворцов - Каиново колено
Перед входом в Дом актера под фонарями толклось несколько человек. Это курили участники и зрители капустного представления. Профессионально поставленный смешок слышался от угла. Каждый раз в подобных случаях чувствуешь себя подросшим Бемби с мягкими маленькими рожками посреди ветвистых самцов. Вежливо, по этикету первым поздоровавшись с настоящими артистами, студент юркнул за тугую высокую дверь. А в вестибюле около гардероба уже не протолкнуться. Наскучался народ за зиму, после старого-то нового года не было приличного повода собраться большой компанией. Двадцать третье февраля праздник в театрах не ахти какой, сплошь шефские концерты. К тому же Сергей чуть ли не один на круг, кто честно послужил Советскому Союзу, остальные… ну, либо плоскостопие, либо эпилепсия. Нет, стоп, восьмое марта! Они, кстати, в училище очень даже неплохо по этому поводу приняли. С приключениями и даже рукоприкладством. Спасибо Пете Мазелю, он все взял на себя, иначе праздник еще долго бы продолжался в учительской. А фактурную гордость всегда и за все прощали. Тем более за то, что он и не делал. Сергей скинул пальто на руки зазевавшемуся однокашнику и влетел в зал.
На сцене, где уже все было разгорожено и выставлено, подстраивали хрюкающие и свиристящие микрофоны. На его появление единовременно облегченно выдохнули и загалдели наперебой. Приятно быть до такой степени ожидаемым. Тихо, тихо, родимые. Все вовремя и к месту. И дедушка Станиславский готов. Свернутая лента картона пружинно распласталась по кулисе. Надуманный ужас бурно сменился восхищенным ликованием. Конечно, каждый понимает, что этот капустник более экзамен, чем что-либо вообще. Именно сегодня мамонты составят себе мнение: кто талантлив, а кто так. И никакие госы потом никого не переубедят. Жуть. Но нужно хранить лицо, как говорят японцы. Хранить надменное, каменное, царственно важное лицо. Никакой поэзии, а тем паче романтики. Монолит. Бетон. Свая. Скорее бы диплом. И потом можно никому ничего не доказывать. Просто работать. Эх, если бы каким-то чудом да в «Красный факел». Но, уже давно ясно, кого Иониади возьмет в труппу, а у кого родители «не те». А в другой театр он и сам не пойдет. Смысл? Нет, либо в «Факел», либо в столицу.
Сергей спрыгнул со сцены в зал, отряхнулся. Выпрямляясь, повел глазами по пустым рядам красно-бархатных спинок. И вздрогнул. Автоматом закончил общий осмотр и намагничено вернулся взглядом туда. Туда, где на средине средних рядов сидела фарфоровая фея. Стоп. Не забывать хранить лицо. Кто такая? Почему вошла во время репетиции? Он с сохраненным лицом навис над статуэткой: «Вы кто? Почему в зале?» — «А…» — «Ну?» — «Я… мы… из хореографического училища. Мы тоже заняты».
Что такое хореографическое училище? Вы хоть раз были в хореографическом училище? Тогда о чем с вами разговаривать? Спасало звание народного лидера и незабвенный возраст. Сергей продолжал как на автопилоте: «Имя? Почему одна?» А вдруг стало жарко. И страшно сухо. Лишь бы голос не сорвался: «А почему я раньше не видел?» Красный бархат спинки фиолетовой тенью расплывчато очерчивал контур из белого платья. Платья? Нет, что-то совершенно не материальное. Ни блеска, ни плотности. Туман.
«Как имя»? — «Татьяна». Татьяна. Татиана… Имя, ну что в нем? Что в нем такого, что вдруг подчиняет тебе называемого вслух человека как щелчок закрывающегося замочка? Кто там? Да, Пушкин: «Что в имени тебе моем?» Что? Власть. Владение. Обладание. Это тайна, которую очень хорошо знали мудрецы древности и поэтому старались обходиться в беседах без взаимоименований, обращаясь только эпитетами, ценя чужую свободу и страшась необратимости всего свершаемого. Это тайна, которую заново потом открыли средневековые маги и обречено гибли, не в силах не пользоваться правом заклинать откликавшихся демонов. «Имя» — значит «имение», знать имя — «иметь». Это связь, тонкая, но прочная шелковая связь между «им» и «я». «Как имя?» — «Татьяна» — и она уже в твоей легкой-легкой золоченой клетке, смотрит чуть испуганно и согласно грустно. Имя. И от этого тихого щелчка она теперь никогда в твоем присутствии не сможет развернуть крылья и запеть беспечную песню. Но, она не сможет теперь и улететь. Нужно только очень точно произнести это, очень точно — только для нее одной: «Татьяна»!
— Петя. Мазель. Выручай. — Сергей взмокшими пальцами сжал в комок толстый синий свитер Пети.
— Ты чего? Съел?
— Съел. Как ты прав, Петя.
Тот не верил. Как Станиславский.
— Петя, что хочешь думай, кроме одного: я тебя не подставляю. Если ты не согласишься, то давай совсем выкинем дедушку. Но только я на сцену сегодня вообще не выйду.
— А чего ты съел?
— У ребят в мастерской. Консерва была старая, килька в томате.
— Да. Килька в томате, даже свежая, не для тебя, сына академической науки. После «стола-то заказов».
— Короче. Ты будешь работать один. Я на сцену не смогу: вдруг стошнит.
— Или пронесет?
— Вот-вот. Сам понимаешь.
Даже если Петя и не верил, то все равно он свои протесты отставлял на удобное время. На отсутствие свидетелей. Потому что он самый настоящий друг. Самый лучший друг. И как хотелось бы самому вести себя по отношению к нему также. Очень хотелось бы. Потому что Петя этого стоил.
Балетные выступали одни из первых. С юмором у них было совсем туго. То есть, его вообще не виделось. Татьяна вместе с тремя другими девочками показали под бодренький рояль немую сценку, как они сначала обижают, а потом дружат с четырьмя парнями в рейтузах. Под жиденькие аплодисменты им на смену высыпал эстрадный театр миниатюр, и к отсутствию юмора добавилось отсутствие вкуса. Нет, где-нибудь в Кыштовском районе в колхозе «Красный гусепас» все было бы к месту. Про жадного и глупого завскладом и хитрого и красивого художника. Но не на своих же показывать эту чушь! Вот тут-то и появилась на сцене первая заблудившаяся уборщица с ведром. Увидав артистов, она от неожиданности замерла, ослеплено из-под фонарей всмотрелась в зал и, охнув, косолапо убежала. Слышно было, как за кулисой сдавленно завизжал Миша Подтапыч, кого-то выгоняя на … фиг и навсегда. Ничего, посмотрим дальше: таких уборщиц для него было заготовлено еще шесть.
Переодевшиеся балетные на полупальцах проскользнули в зал и кучно сели в предпоследнем ряду справа. Сергей, с помощью нехитрых манипуляций, занял крайнее левое кресло. Эстрадников уже сменили ТЮЗяне. Этих решено было не трогать. И не за главрежа Леву Чернова, который был председателем госкомиссии на экзаменах. А просто это были единственные «старики», которые никогда не выделывались. И сценпрактика зачастую проходила у них же в мимансе. Нормальные чуваки, клевые. Почти фроинды. Пока герои «Карлсона на крыше» пародировали «На дне» Максимыча, Сергей в полутьме, как коктейль через соломинку, тянул линии ее профиля. Неужели такое бывает? Юная камея смеялась с чуть заметным запозданием. Гладко затянутые волосы, нос с нежнейшей горбинкой, прозрачно-розовые губы римской богини. «Татьяна». Она, кажется, повернулась в его сторону, и Сергей метнулся взглядом к сцене. Там заляпушистую «облядраму» умывала вторая уборщица. Хохот перебивался аплодисментами. Молодцы ребята, отвлекли Подтапыча, пока она проходила. Его беспомощный ор отчетливо был слышен и в последних рядах. Теперь наступала очередь Мазеля: Станиславский, приколотый булавками к холстяному планшету в глубине сцены, безучастно смотрел, как к микрофону выкатился огромный, как монстр из алкогольных кошмаров, колобок во фраке и запел тоненьким оперным тенором что-то, наверно смешное, из «Цирюльника». Колобок-колобище так до конца и наслаждался непривычной для себя горячей реакцией зала, не удосужившись оглянуться на оживший за его спиной рисунок. А как он потом еще и старательно кланялся! Заканчивал первое отделение бледно-серый чтец из филармонии. Но Жванецкий, в любом исполнении Жванецкий. Тут и уборщицы не требовалось.
В перерыве попытки подойти поближе к плотному кружку испуганно озиравшихся граций не удавались. Вначале им что-то вчитывал натужившийся Миша Подтапыч, строго кособочившийся лысеющим петушком. Но он мигом слинял, когда, раздвигая великой грудью разную дрейфующую мелочь, огромным, обесцвеченным перекисью айсбергом к девушкам придвинулась их знаменитая педагогиня Алина Никифоровна. Алине было уже за семьдесят, она хорошо помнила еще то ли Чапаева, то ли Буденова, преподавала в хореографическом лет тридцать, но только недавно получила «заслуженную», и теперь ее гордого взора не выдерживал ни один смертный. А уж тем более ученицы. Они синхронно стали в третью позицию, протянули шеи и сложили указательные и большие пальцы вместе под животом. Айсберг источал жуткий холод. Посверкивая сколами ледяных сосулек, он равномерно ронял слова-капли, от которых все вздрагивали и зябко ежились. Сергей, совсем случайно немного покрутившийся рядом, почувствовал запах свежей рыбы, клики чаек и начинающийся насморк. Народ, кто не завяз около бара, уже тянулся в зал, широко обтекая их, а Алина что-то вещала и вещала, тыча пальцем то в лоб, то в плечи полуобморочных послушниц.
