Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Медленно расходятся по домам гости после трехдневной свадьбы. Первыми из Ульстада отправились, как и следовало ожидать, те, кто жил всех дальше. Часов в десять вечера они выбрались на дорогу. Жены сели верхом, а мужья взяли лошадь под уздцы.
Последними разошлись ближайшие соседи, те, кто жил к югу на хуторах у дороги — в Нурбю, Флатебю, Стрёме и Нурсете. Путь был недальний, и лишь часа в два ночи они все вместе двинулись пешком по домам.
Молодые — Рённев Ульстад и ее новый муж, Ховард Ермюннсен, — почти все время стояли на крыльце и прощались с гостями.
Ничего не скажешь, урвал он кусочек, этот пасторов работник, или, как его бишь, управляющий! Самая видная баба во всей Нурбюгде, да один из самых богатых хуторов в придачу, Что ж, у его отца, говорят, тоже свой хутор там, у него на родине. И парень он собою красивый, что правда, то правда.
Шестеро последних гостей брели в ночной тьме. Четверо мужчин и две женщины. Анна Нурбю не вставала с постели уже одиннадцатый год, а Гуру Стрём была на сносях, так что не выходила из дому.
Когда они проходили мимо дома Ханса Нурбю и остановились попрощаться, Ханс предложил троим своим соседям заглянуть к нему и пропустить рюмку напоследок.
Когда Нурбю начинал пить, то никак не мог остановиться, так уж он был устроен.
Женщины заворчали: уж они-то знают эти «рюмки напоследок» у Ханса Нурбю.
Но ворчали недолго: они хорошо знали и самого Нурбю. Это был один из самых богатых и могущественных людей в селении. Быть может, самый богатый и самый могущественный, и из тех, кто ничего не забывает и крут в делах.
Мужчины — те сразу же согласились. У него, у Нурбю, водка всегда хороша. К тому же еще раньше он успел шепнуть двоим из них — Уле Нурсету и Аннерсу Флатебю, — что они увидят, как он сегодня ночью подцепит на крючок рыбку. Те сразу смекнули в чем дело: Нурбю скупал в здешних селениях лес для барона Русенкрантца, а у третьего из приглашенных — у Шённе Стрёма — был большой и хороший лес. Удивительно даже, как это Нурбю до сих пор не заставил Шённе продать по дешевке свой лес — ведь тот все пиликал на своей скрипочке, да и вообще был простак простаком.
А Шённе Стрёму Нурбю только и сказал:
— Зайдем, поиграешь на скрипке!
Но и этого было довольно. У Шённе загорелись глаза, и он, словно собака, пошел за Хансом Нурбю.
Он был из тех, кому во всем везет, этот самый Нурбю. Хутор он унаследовать не мог: был вторым сыном. Но старший брат кончил плохо. Однажды он побывал в Несе и услышал там проповедника, Ханса Нильсена Хэуге, этого самого. Стал он тогда говорить встречному и поперечному, что все люди, дескать, братья. Мало того: он и повел себя так, словно вправду уверовал в это. Построил новую большую людскую, где хусманы и слуги могли посидеть на досуге, и даже купил для нее новую, дорогую печку. Он расхаживал по своей земле и распевал псалмы. Молился вместе со слугами. Ну ладно, это еще куда ни шло: были и кроме него «друзья Хэуге», которые делали то же самое, и многие считали, что овчинка стоит выделки. Но Эрик-то Нурбю стал устраивать молебны в самую страду! А уж это до добра не доводит. А потом он помолвился с дочкой хусмана и вскоре прибавил своим хусманам по два шиллинга в день. Тут уж всем стало ясно, что он спятил, и Ханс уговорил мать подписать бумагу, что Эрик тронулся умом. Его отправили к Керстафферу Бергу, который брал к себе помешанных. С тех пор он и сидел в подвале на том хуторе.
Вот так ему, Хансу, достался двор — а мать слегла, как только подписала эту бумагу. Слегла и не встала и в скорости померла.
Год спустя Ханс добыл себе еще один двор. Он женился на единственной дочке с Хэуга, соседнего хутора, на девушке по имени Анна. Хэуг был хутор добрый, хозяева имели право ловить в озере рыбу и добывать руду на горе. А дочка была малость кособока и криворота, что и говорить, красотой не блистала, но была женщина тихая и добрая. Через год после свадьбы родила она дочку и чуть при этом не отдала богу душу. Старая повитуха сказала тогда: «Еще ребенок, и конец ей». Однако ошиблась: через год Анна родила сына и не померла, но слегла и с тех пор уже не вставала. Ханс еще тогда сказал сердитой бабке: «Коли ей не выздороветь, пускай лежит. Хутор не бедный, прокормим, раз она сделала, что ей положено: принесла наследника».
А еще через несколько лет у Анны отец с матерью померли, и вот у Ханса Нурбю оказалось в руках два хутора — из лучших в округе. И как сказано в Писании, кто имеет, тому дано будет — в скором времени он стал скупать лес для самого барона Русенкрантца, для этого, как многие считали, богатейшего человека в стране, которому принадлежали огромные леса, множество шахт и лесопилен и столько дворов, что и названий не упомнишь. И барон на этом не прогадал. Да и Ханс Нурбю тоже.
Детей своих он любил — как и все, чем владел. Но мальчика больше… Поговаривали, что мальчика он любит даже больше, чем комод, где хранятся все его далеры. Парнишке было теперь лет десять, и он обещал стать в точности таким, как отец. Хусманы видели это и вздыхали.
Как уже говорилось, была у этого сильного человека одна слабость: уж если он начинал пить — будь то на свадьбе, на поминках или по другому поводу в гостях, — то не было ему удержу. В нем словно просыпался другой человек, и никак ему было не угомониться. Он мог пить сутками: сна ему требовалось мало, но тем больше нужны были водка и компания. Ему словно невмоготу было перестать, невмоготу остановиться и признать, что праздник уже кончился и снова настали будни. Когда на него находил такой стих, он перепивал одну компанию собутыльников за другой. Мало того, нередко он, богатый крестьянин, под конец униженно зазывал своих хусманов в горницу выпить с ним дорогой водки.
Запой продолжался до тех пор, пока его, как колоду, не уволакивали в кровать. Иногда нужна была целая неделя, чтобы он допился до такого состояния. Слегши, он обычно не вставал много дней.
Когда же он наконец выбирался из постели, то бывал мрачнее тучи и просто кидался на людей. В такую пору лучше всего было держаться от него подальше. В особенности хусманам — держаться подальше, сжаться в комок, помалкивать и позабыть навеки, что сидели за его столом, чокались с ним — быть может, даже французской водкой, слушали его похвальбу и посулы и что он даже иногда обнимал их.
Но он их находил. Где бы они ни прятались — даже на сеновале, — он находил их, и тогда они проклинали тот день, когда появились на свет, и тот день, когда стали хусманами в Нурбю, и тот день, когда сидели в горнице и пили со своим хозяином.
К тому же хусманам вовсе не по душе было сидеть ночами в огромной, мрачной горнице. Привидений там, правда, было, может, и не больше, чем в других местах. Все хусманы не раз слышали, как старуха Нурбю — или кто там еще — расхаживала за стеной, вздыхала и плакала. Но тут им приходилось пережить кое-что и пострашнее: Ханс Нурбю заводил вдруг долгие беседы с кем-то невидимым. Он чертыхался, плакал, просил, клянчил. Беднягу хусмана мороз подирал по коже, когда он слышал, как хозяин торгуется с самим чертом, продавая свою душу.
Когда четверо крестьян прошли в дом, в горнице было темно и холодно. Но Нурбю сходил на кухню и разбудил спавшую там служанку — там всегда была служанка, чтобы оказаться под рукой, если что-нибудь случится с больной хозяйкой, лежавшей в каморке. Ей, Анне, жить оставалось недолго, все это знали.
Пришла служанка, бледная и перепуганная, поставила свечу на стол, затопила печку и принесла из погреба пива. Сам Нурбю тоже не сидел на месте, принес водку и рюмки, достал трубки и табак. Тем временем трое его друзей расселись на стульях вокруг огромного соснового стола.
Аннерс Флатебю, маленький и легкий, рыжий и востроносенький, сидел на одном конце. В селении его прозвали лисой. Он об этом знал и не обижался, это ему даже нравилось. Вреда от этого, думал он, не будет. Сейчас он, сжавшись на своем стуле, больше, чем обычно, походил на загнанную лисицу.
Он сидел и следил за Хансом Нурбю, достававшим рюмки и бутылки из большого шкафа в углу. Шкаф этот навел Аннерса на мысль о комоде в комнате у Ханса и о лежавшей там бумаге.
Аннерс Флатебю был должен Хансу Нурбю сто дал еров. Должен был уже пятый год и в этом году тоже не знал, как расплатиться.
Очень она его мучила, эта сотня далеров.
Нет, не скажешь, чтобы Нурбю наседал на него. За последний год он ему о долге ни разу не напомнил.
Но мысль об этой сотне не оставляла Аннерса. Думал он о ней денно и нощно. Вот и сейчас, как много раз раньше, он сидел и думал: «Слава тебе господи! Нурбю — мой друг. Добрый друг. Он мне зла не желает».
Но тут же он подумал о том, как хорошо было бы взглянуть на эту бумагу в комоде, которую он подписал по пьянке. Своими глазами убедиться, что Хансу не за что в этой бумаге зацепиться, чтоб выжить его, Аннерса, с хутора.
