Николай Хайтов - Дикие рассказы
— А звезды? — говорю. — Как это звезды раскусили меня и такого мне давеча наговорили! — И пересказываю ему все слово в слово, а Юмер мой глазами сверкает:
— Хватит, хватит! Не о том вовсе речь!
— А об чем, — говорю, — тогда речь? Скажи, может, полегчает тебе малость! Тут, по крайности, никто не услышит. Вон и звезды попрятались, и птичка угомонилась, ни от кого помехи не будет.
— На мне, — начал Юмер, — на мне, — говорит, — дядя Каню, столько грязи, что хоть все стадо овечье на сало перетопи да из того сала мыла навари, все одно меня не отмыть! Я, — говорит, — когда пьяный напьюсь, а жена со мной не ложится, так я, — говорит, — ее к кровати веревкой прикручиваю!
— Не вздыхай ты так горько, и на мне грех есть, только и разницы, что я свою и без веревки скручивал!
— Смолкни, — говорит он, — кончай! А то зверь какой или птица услышат и ославят нас на весь лес.
Сидим мы у костра, греемся и молчим, а потом Юмера опять разобрало:
— Скажи что-нибудь, — говорит. — Не молчи!
— Я свое отжил, что я сказать могу? Мне только и остается, что казнить себя, а тебе, — говорю, — всего тридцать четвертый пошел! Гляди на барана, бери с него пример и посмотришь, что тогда будет.
— Ну хорошо, — говорит Юмер. — Неужто мне плясать вокруг жены? Хоть мы, — говорит, — с тобой по крови братья, но я, перво-наперво, мусульманской веры, и люди меня на смех подымут, ежели я вокруг бабы плясать начну.
— Ну, друг, — говорю, — ты впрямь дурак или только прикидываешься? Перво-наперво плясать ты будешь не посередь села, а дома, у себя в четырех стенах. Да, и попляшешь! Без притопов там всяких и прихлопов, а просто заведешь патефон, возьмешь жену за руку и… Ты бабу свою целуешь когда?
— Я, — говорит, — прямо тебе скажу, зубами я на нее скриплю, а на поцелуи времени не хватает.
— Времени у него, вишь, не хватает! Накостылять бы тебе сейчас по шее как следует, а за что и про что, и объяснять не надо. Такая ему смирная жена попалась, а он на нее зубами скрипит! Как волк ощеряется! Ну, а она что? Когда ты на нее зубами скрипишь?
— Лицо покрывалом закроет, дрожит, как тростиночка, и молчит.
— Смолкни, — говорю, — кончай!
Опять замолчали мы. Юмер палкой угли ворошит, голову на грудь свесил и знай вздыхает. Золу вздохами своими, как мехами, раздувает. Жаль мне его стало, но я все ж таки опять принялся цеплять его.
— Был бы я на твоем месте да в твоих годах, поглядел бы ты тогда на меня! Воротился бы я в село, завернул в корчму, запихнул бы за пояс бутылочки две вина да заявился домой ужинать. «Давай, жена, — : сказал бы я, — откушаем с тобой да выпьем по стаканчику за красу за твою да здоровьичко!» Потом подсобил бы со стола прибрать… а там… «Поди-ка сюда, жена милая, приляг, сердце твое отогреть хочу…» Женское сердце отогреть легко. Ни огня не нужно, ни пламени, ни щепок на растопку, нужно только словечко ласковое на ушко шепнуть, вон как давеча баран овце шептал. Чего уж легче! Я овечьего языка не знаю, но все понял, чего он ей нашептывал: «Душа моя, — говорит, — до чего ж ты хороша, до чего люба мне». По головке легонько погладишь — видал, как беран-то овце шерсть приглаживал? Рукой погладишь— у барана рук нету, а у тебя есть! Понял?
— Смолкни! — вскинулся опять Юмер. — Кончай!., Все я понял.
— А коли понял, собирайся да шагай домой, село — вон оно где, село наше, а я посторожу овец до утра, покуда ты вернешься.
…На другое утро приходит мой Юмер, а за ухом у него цветок красный заткнут.
— Как дела? — спрашиваю.
— Красота! — ухмыляется Юмер. — Твой баран, — говорит, — в подметки мне не годится! Но я ему благодарен, будет он мне как брат родной, на каждый рог ему по свечке большой поставлю — одну от меня, другую от моей Незифе.
Три дня пробыли мы с Юмером в горах, а потом насобирал я грибов, хворосту немного и воротился домой. Вытряхнул старухе эти дары — и прямиком в совет.
— Скажи, председатель, ты свою бабу к кровати прикручиваешь?
— Зачем мне ее прикручивать? Я только гляну на нее, и все!.. А что это тебя прихватило — в твои-то годы? Почему спрашиваешь?
— А потому спрашиваю, что у нас в селе мужики жен либо к кровати прикручивают, либо зубами скрипят, либо взглядом страх наводят. Так отчего б не раздать мужикам пистолеты? Наставишь на нее пистолет— и дело с концом!
Встал председатель со своего стула, подошел ко мне:
— А ну, — говорит, — дыхни! Дыхнул я.
— Вроде не пьяный, чего ж с утра звон поднял? -
— Я тебе, — говорю, — скажу, чего.
И выкладываю ему, значит, всю историю с мериносом. Он раза три в лице переменился: видать, тоже рыльце в пушку. Дослушал меня до конца и спрашивает:
— Что же ты предлагаешь?
— А то я предлагаю, чтобы организовать в клубе курсы для мужиков наших, повышение квалификации… Мериноса приведем, чтоб поглядели на его обхождение, а словесную часть я на себя возьму.
— Постой, постой! — кричит председатель. — Ты соображаешь, что несешь? Приводить барана в клуб, где у нас культурные мероприятия проводятся! Да еще не одного, а с овцой!
Я говорю:
— А это разве не культурное мероприятие» дорогой товарищ, чтобы люди знали, каким манером друг друга любить полагается? Ты погляди, сколько кругом мужей с женами разводятся!
Смотрю, зачесался мой председатель — затылок чешет, шею, потом за ляжки принялся.
— Одного, — говорит, — в толк не возьму: почему именно ты в эту баранью историю ввязался? Можешь ты мне это объяснить?
— Обидно мне стало, товарищ председатель, что люди у нас любовное обхождение хуже понимают, чем скотина. И потому вовсе эта история не баранья, а самая что ни на есть человеческая!
Призадумался председатель. Думал, думал и наконец решился:
— Так и быть, организуем курсы! Но только не в клубе. Лучше наверху, в кошаре. Выделим транспорт, доставим туда мужиков. Проведем под маркой какого-нибудь мероприятия — ну, скажем, «Реконструкция овечьего стада» или еще что-нибудь в этом роде. Может, просто «Реконструкция». Но смотри у меня! Чтоб никто ничего не пронюхал, а не то, если поднимут вопрос, я тебя не видал и не слыхал. Ясно?
— Ясно, —говорю.
— Действуй!
Вот я теперь и действую.
И одно только у меня сейчас желание — засело в сердце, как заноза, — чтоб в один прекрасный день. прошли б мимо моего дома все, какие есть мужики в нашем селе, и чтоб у каждого за ухом цветок красовался, как у Юмера!
Тогда простятся мне мои прегрешения и на сердце наконец полегчает!
КОГДА МИР СБИЛСЯ С ПАНТАЛЫКУ
Один, бывает, пострадает на войне, другой — от бабы, а меня заел «Бакиш». Поедом меня ел и чуть не довел до погибели. Но лучше я тебе все с самого начала расскажу, по порядку.
Был я чувячных дел мастером. Ты не путай, чувячный мастер это не то что башмачник. Башмачники — они потом объявились, кусок хлеба у нас отняли. А раньше-то, пока они нас не выжили, мы, чувячных дел мастера, на базаре заправляли. Лавки наши помещались все у фонтана, в самом, можно сказать, центре города, восемнадцать их было, одна за другой, точно бусины на четках. Как выставим свой товар перед дверью, до того весело и пестро: тут тебе и белое, и черное, и коричневое, и красное — как на ярмарке, право слово.
Каких мы только чувяков не шили! Если ты ще «голь — греческие покупаешь, носки у них загнутые, как птичий клюв, только кверху, и кисточки шелковы© болтаются. К ним носили шапку набекрень и кинжаЯ за поясом. Для людей посолидней мы другие шили-^ с тупым носком, на толстой подошве. К таким кара «кулевую папаху надевай, желтые четки царьградски? в руки бери. Был еще особый фасон — плотогонский! белые, плоские, сзади язычок, мягкие да легкие, как голубиное крылышко. Покупали их больше плотогонь! с Марицы, потому и прозывались они плотогонскими, но кто толк понимал в красоте, тоже их брал. Были чувяки пожарничьи — для пожарников с каланчи, без задников, но с ремешком сзади, чтобы быстрее надевались и крепче держались. И каких еще только не было! Для мастеров и подмастерьев, для буйных и смирных, холостяков и женатых. Никаких TOFfla не требовалось бумаг и удостоверений — глянул, что у человека на ногах, и сразу все ясно: в каких он годах, умен иль не очень, при деньгах или в карманах ветер свищет, смирного он нрава или буйного, каких занятий и в каком квартале живет — Амбелинос, Жаб-лица или Метошка. Теперь не то! Все обуты одинаково. Поди разбери, что за человек, откуда, кто таков.
И по сю пору не могу я взять в'толк, отчего это люди прельстились башмаками. Разве они лучше чу* вяков? Нет! Куда им до чувяков! И сравнения ника «кого. Дешевле они? Тоже нет! Дороже еще! И все-таки взяли они, треклятые, верх над чувяками. Сначала объявился один башмачник — не знаю уж откуда, потом прибился еще один — двое их стало, значит. Чужаки они были, и гильдии своей у них не было, но народ кинулся к ним, а наши молотки и колодки начали ржой покрываться.
