Дина Калиновская - О суббота!
— Высыпь наконец картошку, что ты с ней носишься? Вот ящик!
— Подожди, выслушай меня. Я пришел просить тебя оставить все так, как было последние пятьдесят шесть лет. Пятьдесят шесть лет у тебя был один брат и у меня был один брат. Я не спал всю ночь, я думал, что нам делать.
— Ты думай, что тебе делать, — пробормотал Моня, припертый к газовой плите.
— Подожди! Чем Гриша занимался эти пятьдесят шесть лет, ты знаешь? И я не знаю. А если мы спросим его, ты уверен, что он обо всем скажет правду?
«То, что Зюня говорит, вполне вероятно: Гришин приезд может каким-то образом усложнить жизнь детям…» — подумал Моня, но открывшаяся вчера возможность увидеться с Гришей уже слилась со всеми его чувствами, и отказаться от встречи он не мог.
— Ну, Моня?
— Что — ну? Я не знаю, чего ты от меня хочешь!..
— Ты не знаешь! Ты не знал, что делал, когда за какую-то ерунду избил мальчика до полусмерти, ты не знал, что делать, когда он удрал, теперь ты не знаешь, что делать, когда ему взбрело в голову явиться! Но я знаю. Я пошлю телеграмму, Моня.
— Какую телеграмму?
— Международную телеграмму от твоего имени.
— Чтобы он не приезжал?
— Чтобы он подождал до будущего года. Он уехал — кого-нибудь спрашивал? Теперь он прибывает, тоже никого не спросив!
— Через год кого-нибудь из нас может уже не быть.
— Значит, такова судьба.
— Гриша решил приехать, и я не могу сказать ему: «Не делай этого!» Потому что его желание увидеть нас естественно. А то, что говоришь ты, очень серьезно, но разве я могу тебе помочь? Разве я могу пойти против того, на что надеялся всю мою жизнь? — монотонно и тихо, как самому себе, пробубнил Моня.
Но Зиновий Захарович услышал все до единого слова.
— А я так и знал!
— Я бы тоже на твоем месте защищал свое дитя телом своим от любой неприятности, Зюня.
— Я пошлю телеграмму!
— Нет, Зюня, я ведь сказал — нет, ты этого не сделаешь.
— А если я сделаю?
— Прокляну в синагоге, — устало понурился старший брат.
— О! — презрительно воскликнул Зюня и стал ходить по кухне большими шагами.
— Больше я ничего не смогу сделать, Зюня… Больше нам с Гришей нечем защититься…
«Бедный Зюня, он конечно же не спал всю ночь, у него совершенно больные глаза. Бедный Зюня, он всегда оставался средним братом, даже когда пропал Гриша, он оставался средним. Бедный Зюня, от него всегда больше требовали, чем ему давали… И что делать, он всегда был из тех людей, с которыми почему-то приятно быть жестоким. Бедный, бедный мой брат!..»
— Высыпь картошку, что ты, в самом деле, в нее вцепился? А я… Подожди, я забыл, зачем пришел… Стакан!
— Что же будем делать, старший брат?
— Ничего! Разве что припасать хорошее вино!
— Перестань прикидываться дурачком!
— Купить хорошее вино и ждать — разве глупость? Ждать и предвкушать радость великую!
И Моня открыл кран. Задрожала труба, струя вырвалась, толкнулась в старинную раковину, потом в стакан, выскочила из него сумасшедшим фонтаном, оплескала пол и стены, брызги полетели по всей кухне, оросили пространство.
— Зачем ты так сильно пустил?!
— Люблю!
И понес в мокрой руке, торопясь и шаркая, стакан с холодной водой, которую с такой шумной настойчивостью, с таким веселым рвением, с таким молодым напором вручил ему старый городской водопровод.
— Зюнька! Закрой кран и подотри вокруг раковины! — крикнул Моня из коридора. И успел принести Кларе, пока пузырьков в стакане оставалось еще много.
К Гришиному приезду, решил Моня, следует всю комнату украсить стаканами с чистой водой.
— Клара, — сказал Моня, подойдя к окну. — Клара, а ведь уже зацвел твой каштан!
Конечно он не поручил Зюне отправить письмо в Кишинев дочери. После ухода брата Моня надел куртку и вышел на улицу, чтобы собственноручно опустить письмо в почтовый ящик возле райкома, ящик, которому он доверял.
ОЖИДАНИЕ
Душа Саула Исааковича готовилась к встрече, омолаживаясь новыми желаниями. Бедовые желания рождались, очевидно, во сне. Проснувшись утром, Саул Исаакович уже страстно хотел чего-то, о чем он никогда раньше и не думал. А если думал, то без воодушевления.
Как-то, еще лежа в постели, он спросил у Ревекки:
— Тебе не надоела наша печь? Уже пять лет у нас паровое отопление, а она — стоит!
— Что?
— Что она тут стоит, как памятник?
— Мешает? — удивилась Ревекка. — Мне — безразлично…
Когда Ревекка вернулась с базара, половины печи уже не было. Саул Исаакович и печник из соседнего дома складывали на лестничной площадке штабелем старинный берлинский кафель.
В другой раз утром Саул Исаакович обнаружил себя собравшимся в гости к Моне Штейману. Пошел. И было необычайно хорошо в Монином доме. Худенькая узкорукая Клара молчала и таинственно улыбалась, посматривая на мужчин аквамариновыми глазами. В ее слабости и молчаливости было столько тонкого, женского, что Саулу Исааковичу неудобно было при ней сидеть.
Как-то, чуть открыв глаза и осознав утро, он страстно захотел, чтобы тут же наступил вечер и можно было отправиться в филармонию, побывать там наконец ночью.
На улице шелестел настойчивый душистый дождик. Люди почти не попадались. Троллейбусы проходили редко, фонари горели вполнакала. А купол сиял, как опрокинутое озеро под луной. Да, он так и думал — ночью здесь было еще возвышеннее.
— Гриша! — негромко сказал Саул Исаакович.
— Гриша-а-а! — исправно ответило разбуженное эхо.
Сдавленный женский смешок перемешался с детским всхлипыванием дождя, а молодой мужской голос весело откликнулся:
— Уже спит.
И ЕЩЕ ОЖИДАНИЕ
Прошло около месяца. От Гуточки папе и маме прибыло ответное письмо. Круглым, понятным, родным почерком дочь сообщала, что все здоровы, что дети определены в пионерский лагерь, а у нее самой наметилась путевка в закарпатский санаторий, что она вынуждена уехать в Закарпатье раньше, чем дети — в лагерь, и отправку детей придется осуществить мужу. Так что, к большому, конечно, сожалению, никто из них не сможет приехать, чтобы представиться папиному брату. Тетя Хая, естественно, свободный человек — она вправе делать все, что ей придет в голову. Но дело в том, что на комбинате как раз сейчас начинается ответственный период, и было бы жестоко, писала она, оставлять мужа одного, чтобы некому было даже чайник на плиту поставить или помидоры для него порезать. Кроме того, писала она, тетя Хая папиного брата никогда в глаза не видела. Но деликатесов для приема гостя Гуточка непременно пришлет. Так она написала.
Клара, наверное, сто раз перечитала письмо. После каждого прочтения говорила:
— Я бы тоже не отказалась от санатория! — И с застенчивостью прикрывала рот, как-будто говорила что-то не совсем приличное для дамы.
Кондитер Гутник не хотел отдавать Клару, пока не выдаст старшую дочь Хаю. Семь лет, как Иаков Рахили, дожидался Моня своей Клары. Только на седьмой год — над Соломоном уже смеялись — Гутник дал горькое согласие, отчаявшись добыть в дом второго жениха. Будь его, Соломонова, воля, он, между прочим, жалея старика и мечтая об огромной семье, взял бы за себя в конце концов обеих. Ведь Хая так и не вышла замуж, бедняжка. Моня почему-то всю жизнь, особенно после смерти тестя, чувствовал себя перед ней виноватым. Наверное, он и был виноват, иногда думал он. Недаром Хая с самого начала их родства гордо установила и жестко держала дистанцию, которая подчеркивала его перед ней виноватость. Всю жизнь с ней было непросто. Как полагается незамужней родственнице, она помогала женским трудом семье младшей сестры, исполняла тысячу разных поручений, иногда унизительных, вроде того, когда нужно было продать на толкучке поношенные вещи. Но взамен Хая не принимала ничего. И немало крови им перепортила своим гонором. Она раздражалась и долго не приходила, если Моня с Кларой позволяли себе вольность и портили день ее рождения дорогим подарком. Хая служила им, но только потому, что ей так нравилось, и не намерена была получать плату. В свой день рождения она, если хотела, сама приходила к ним с угощением. Она никогда не болела и ни от кого не зависела. Она не выносила ничего неточного и своим одиночеством тоже желала владеть абсолютно.
Да, Хая не вышла замуж, но зато!.. Сейчас она жила в Кишиневе. И вот если Моня перед Хаей в чем-то неясном и виноват, то Хая вполне определенно отомщена. Именно она вынянчила Наташу и Володичку и продолжала жить с ними, его внучатами… Такой поворот.
В открытое по-летнему окно на минуту вплыла и затихла знакомая вечерняя мелодия — телецентр заканчивал работу.
Моня погасил ночник, по потолку потекли тени улицы, над головой заныл одинокий комар, во дворе кто-то кому-то негромко свистнул.
— Моня, ты спишь?
