Жильбер Синуэ - Мальчик из Брюгге

— Понимаю твое положение. Оно мне знакомо. Мне здорово повезло, когда на меня посыпались милости наших фландрских сеньоров. Вчера — в Бинненхофе в Гааге, под покровительством Жана де Бавьера; сегодня — и уже вот пятнадцать лет — числюсь оруженосцем на службе у герцога Филиппа. Он не откажет тебе в поддержке. Его щедрость и истинная любовь ко всему, что имеет отношение к искусству, знакомы всем. Но тем не менее знай, что в Брюгге его сейчас нет и вернется он только дней через десять.

— Эту новость, увы, я узнал по приезде. Но я подожду. У меня нет другого выбора.

— У тебя есть где поселиться? А то…

— Не беспокойтесь, у меня в Брюгге друг, и он согласился меня приютить. Его зовут Лоренс Костер.

— Его имя мне не так уж незнакомо. Он, кажется, не фламандец, а нидерландец?

— Он родом из Гарлема и только что снял дом в Брюгге.

— Насколько я понимаю, он интересовался тем, что некоторые называют «искусством искусственного письма».

— Это больше чем интерес; это навязчивая идея! Вот уже много лет Лоренс Костер имеет склонность к воспроизведению текстов печатным способом с применением подвижных букв. Он даже убежден, что будущее письма при надлежит этим новым штуковинам, пришедшим к нам из Катая[9]. Придумали их, говорят, арабы. Называются они бумага.

— Это очень интересно. Я всегда считал, что граверное печатание уже отживает. Нужно искать новое решение возникающих проблем. А их накапливается немало.

— Бесспорно. И я не сомневаюсь, что Лоренс отыщет его.

— А ты? Над чем сейчас ты работаешь?

В глаза Петруса вкрался огонек нерешительности.

— Об этом и говорить не стоит. Я ищу. Ищу себя. Бывает и подавленность, бывает и возбуждение… Обычная участь всех начинающих художников, не правда ли?

— И начинающих, и маститых! Мне знакомы эти приступы тоски, разъедающие душу и заставляющие сомневаться во всем. Эта болезнь неопределима, не переболевший ею не может ее понять. Подумать только, существуют моралисты, убежденные в том, что художник ничего не вкладывает в свое творение, будто он оторван от него и эта оторванность запрещает ему страдать! Единственный совет, который я позволю себе дать, — продолжай, упорно борись, не поддаваясь слабости. Только такой ценой ты создашь истинный шедевр.

Кристусу оставалось лишь признать справедливость слов мэтра. Но если бы даже ему захотелось поспорить, он отказался бы от этого в силу разницы в возрасте и, главное, из-за испытываемого им глубочайшего почтения к Ван Эйку. Он, несомненно, был самым великим, «королем художников», как окрестил его граф Фландрии. Жаль, что Петрусу не удалось поработать рядом с ним. Всеми своими познаниями в живописи он обязан своему отцу Пьеру. Судьбе было угодно, чтобы четырьмя годами раньше у одного нотариуса из Байеля — его родного города — он увидел полотно Ван Эйка. Это было открытием. С тех пор Кристус постоянно искал встречи с художником. Она состоялась благодаря одному другу, члену магистрата городской управы, жившему в Брюгге. Это случилось год назад, в знаменательный день. И теперь он не упускал ни единой возможности встретиться с мэтром, отметиться печатью его гения. Кристус усвоил манеру живописца, и теперь трудность заключалась в том, чтобы оторваться от Ван Эйка, дабы не скатиться в то наихудшее, что может произойти с художником: копирование.

Сменив тему, он поинтересовался:

— Я вот все думаю о герцоге. Вы и вправду приближены к нему, не так ли? Числясь оруженосцем, вы являетесь придворным художником, его любимцем.

— Да, есть такая привилегия. По этой же причине, когда семь лет назад Маргарет родила сына, герцог оказал нам честь, став его крестным отцом. Отсюда и имя Филипп. К чему этот вопрос?

Петрус вздохнул.

— Трудно признаться, но я вам немного завидую. Такой меценат!

Ван Эйк снисходительно улыбнулся:

— Эй, Петрус, долой меланхолию! Тебе тоже привалит счастье. Я займусь этим. Поговорю с герцогом, похлопочу за тебя. Ты доволен?

Не дожидаясь ответа, он встал.

— Есть хочется. Этот аромат с кухни сбивает меня с мыслей. Пойдем. — На ходу он крикнул: — Ян, Филипп, Петер! К столу!

В столовой витали запахи супа из кервеля и оплывавших восковых свечей. Хотя наступил июнь, в камине пылал огонь. Горящий торф отбрасывал желтоватый свет на убранство столовой. Здесь — горка, украшенная резными столбиками, там — резной сундук на высоких ножках. Оба сына уже сидели за столом. Ян вошел последним, поприветствовал их поднятием руки и, не дожидаясь ответного приветствия, на которое и не рассчитывал, сел справа от Филиппа, старшего. Семи лет последнему никак не дашь. У мальчика было крупное бесцветное лицо с впалыми щеками. Казалось, он постоянно погружен в какие-то мечты. Что касается Петера, то он был вылитый портрет матери: продолговатое лицо, темно-русые волосы, поджатые губы, безвольный подбородок.

— Мы проголодались, милая! — воскликнул художник, завладевая оловянным графином. — Почти две недели мой живот урчит от голода. Лиссабон — неподходящее место для фламандца.

Маргарет Ван Эйк появилась на пороге, ее капор частично скрывался за паром, поднимающимся от котелка.

— Налетайте! — весело сказала она, ставя его в центр стола. — А от тебя я желаю услышать новости. Суп сегодня получился удачный, как никогда.

— Я в этом уверен. — Наклонившись к Яну, художник продолжил: — Послезавтра мы отправляемся в Гент. И…

— В Гент? — оборвала его Маргарет, усаживаясь за стол. — Разве ты не должен повидаться с герцогом после Лиссабона?

— Я уже объяснил Петрусу: герцог в отъезде. Вернется не раньше чем через десять дней.

— Как ты считаешь, выплатит он тебе обещанное вознаграждение? Пятьдесят фунтов — это не мелочь.

Ван Эйк повернулся к Петрусу:

— Странные существа, эти женщины. Герцог положил мне сто фунтов в год. Он снял для меня дом в Лилле и этот, в котором мы живем. Он щедро оплачивает все мои поездки и отвалил мне приличную сумму, когда я привез ему портрет Изабеллы Португальской, нынешней его жены.

Он указал на шесть серебряных кубков, выстроившихся в горке.

— А недавно — вот это… Ты считаешь, что он у меня в долгу?

Маргарет сдалась и спросила Петруса:

— Где вы остановились? На постоялом дворе?

— Нет, у моего друга, Лоренса Костера.

Она поднесла ложку супа ко рту своего младшего сына, покосилась на Яна:

— Где ты пропадал все утро? Я хотела, чтобы ты при смотрел за Филиппом и Петером во время моего отсутствия.

— Простите. Я совсем забыл. Но Кателина…

— Кателина не может успевать повсюду! Полагаю, ты был в Слейсе?

Ян подтвердил.

— Хотелось бы, чтобы ты сказал когда-нибудь, что тебя туда влечет. В конце концов, это всего лишь порт.

Он промолчал, словно не нашел слов для ответа. Маргарет разочарованно взглянула на него и вдруг продолжила тревожно:

— Петрус, вы слышали о тех двух несчастных, найденных с перерезанными горлами в Антверпене и Турне?

— Да, слышал. Это ужасно. Два убийства за несколько недель. Жертвами стали молодые художники. — Обратившись к Ван Эйку, он спросил: — Вы, думаю, хорошо их знали?

— Несомненно. Виллемарк и Ваутерс были моими подмастерьями.

— Беспокоит то, что ни бальи[10] этих городов, ни гражданские власти до сих пор не смогли напасть на след преступников.

— Что поражает, — заметила Маргарет, — так это не обычный способ, которым убийцы уродуют свои жертвы. Они не только перерезают им горло, но и набивают рты пигментными красителями…

Она замолчала, очевидно, подыскивая более точный термин.

— Из веронской глины, — подсказал Петрус.

— Почему именно красители?

Ван Эйк устало покачал головой:

— Что тебе ответить, милая? Здесь, вероятно, действовала какая-то темная личность, душевнобольной… Как иначе объяснить такое поведение?

Петрус Кристус хихикнул:

— Убивал, без сомнения, какой-нибудь турок…

— Почему?

— Однажды, помните, все проводили параллель между символами и цветом. Тогда вы мне разъяснили, что если христианство выбрало светло-голубой цвет, символ царства небесного, и ассоциировало зеленый с земной общиной, то ислам сохранил зеленый за религией, а бирюзовый — за религиозными общинами. Разве не является зеленый цвет цветом исламского знамени? Разве турки не мусульмане?

— Не вижу здесь связи с убийством!

— А он прав! — подал голос Ян. — Разве веронская глина не зеленая?

Ван Эйк раздраженно махнул рукой:

— Турки, турки! С тех пор как они овладели Андрианополем и прибрали к рукам Гроб Господень, вся Европа трясется, словно старуха. Да еще они захватили фоссенские рудники, откуда к нам поступали квасцы. Они, таким образом, лишили наших врачей и красильщиков очень ценного сырья. Поэтому султан Мурад заменил людоедов в наших сказках для детей. Некоторые уже видят его у ворот Константинополя и даже Брюгге!