Тонино Бенаквиста - Наша тайная слава
И, как и он, разжал пальцы.
Я сбежал, это стоит всех признаний. Сбежал, как сбегаю от всего из страха осложнений, вот реальность, такая же непостижимая, как и простая: я сознавал не саму разыгравшуюся драму, а только шум, который она способна поднять. Тогда я повернул назад, как все делают, когда заходят в тупик.
Миновав мельницу Иври, я иду напрямик через кладбище. Среди могил стеснение в груди ослабевает. Они мне напоминают о тщете всего земного, потому что все заканчивается здесь, вровень с землей, с какой бы высоты ты ни упал. Мертвецам плевать на мое злодеяние, я всего лишь добавил еще одного члена к их братству. А скоро я и сам присоединюсь к ним; того жалкого типа, которым я был, сожрут черви, мой прах смешается с землей, и все будет забыто. Я иду через это море гранита и мрамора, но солнце, еще вчера такое ласковое, уже не освещает предметы с их лучшей стороны, уже не разогревает в душе задор и рвение. Я вдруг понимаю, что меня хотят убрать в тень, и надолго. Ну почему я не убил посреди зимы, когда от холода цепенеет совесть, когда в малейшем жесте сквозит тоска, когда ливень смывает все? Зимой я бы никогда не потащился на эту крышу, чтобы попытаться объять Париж одним взглядом. Зимой остаешься скромным и все немного стареют.
Я снова вижу, как бреду через кладбище под солнцем, и могу утверждать, что только этот момент был наполнен настоящей болью, чистой пыткой для души с клещами и иглами. Я еще не осознал свое величайшее заблуждение, и смерть казалась мне единственным избавлением. Я бросился в ров, чтобы меня поглотило чрево земли. Я так страдал, что даже забыл, кто же из нас двоих, мой покойный мерзавец или я сам, был настоящим мучеником.
На вокзале Иври поезд, идущий к моему дому, открывает мне двери. Но в последний миг я выскакиваю из вагона. Стратегия, состоявшая в том, чтобы не смешиваться с толпой, а возвращаться пешком, до сих пор приносила мне удачу. Так что я двигаюсь вдоль путей, по длинной полосе земли, покрытой гравием, — бесконечная прямая линия. Лодыжки ноют, я вот-вот рухну, прежде чем доберусь до следующей станции. Понимаю теперь, почему этапы крестного пути называют стояниями. Безучастные пассажиры, глазеющие в окна, наверняка принимают меня за самоубийцу. Меня покидают последние силы, я забываю и страх, и угрызения совести. Меня чуть не сбивает с ног ударной волной проносящегося мимо поезда. Я боюсь, что кончу свой путь, ползя на коленях, как кающийся грешник. Наконец вижу вдалеке вокзал Витри. Перебираюсь через рельсы, идущие в обратную сторону, чтобы добраться до квартала пригородных домов, где живет мой кузен, прохожу через стройку, где грохочут подъемные краны и прочие механизмы, — придется отвлечься от этого шума, если я хочу обрести забвение. Дайте мне несколько часов, и по пробуждении я сам безропотно протяну вам запястья, во всем признаюсь, на все скажу «да», подпишу любые бумаги, попрошу прощения перед судом, отправлюсь в камеру, заплачу свой долг, но сейчас оставьте меня, черт побери, в покое.
***В сущности, людское правосудие и впрямь оставило меня в покое. Полвека я чувствовал, как его тень парит надо мной, — мне казалось, будто я слышу его в конце коридора, замечал на углу каждой улицы, касался его раз сто. Сегодня я могу утверждать, что страх приговора гораздо хуже, чем сам приговор. Другие сказали это раньше меня и гораздо лучше — мыслители, краснобаи, моралисты, но ни одному из этих славных людей не пришлось сделать крюк в полвека, чтобы прийти к такому заключению. О да, можно найти аллегории, можно перечитать классику, можно успокаиваться при мысли, что тебя все равно выследят, что маленький недремлющий легавый в конце концов выиграет. Как бы я хотел, чтобы все это было так просто.
***17 июля, в час, когда Франция садится к столу возле радио, включенного ради вечерних новостей, я прихожу в себя на своем соломенном тюфяке. Я еще блуждаю немного впотьмах, ищу выхода из туннеля, вижу пальцы, вцепившиеся в кровельное железо, слышу, как они хрустят под моими каблуками, словно насекомые, они повсюду, все ими так и кишит.
Едва я раскрываю глаза, как незримая рука сдавливает мне череп. Похмелье человека, совершившего убийство, совершенно особое, его могут оценить только те, кто сами убили, другие никогда не поймут даже начатков подобного состояния. Тщетно сравнивать его с наихудшим из ваших пробуждений, когда мозг, пробуравленный угрызениями совести, все же готов поклясться, что больше вы на этом не попадетесь. Человек же, который убил, изначально лишен этого выбора, ему остается лишь обратить время вспять, чтобы исправить ту крошечную роковую секунду. А поскольку это невозможно, хочется вонзить себе кол в сердце.
Я провожу рукой по своему животу, где сегодня утром шла яростная битва. Боль ослабела, но я испытываю любопытное ощущение: там твердо так, будто мои внутренности окаменели в виде фановых труб. Будь у меня бетонные кишки, я бы знал об этом еще до того, как совершить убийство.
Пока я валяюсь на своем ложе страдания, до моих ноздрей добирается свежий сладкий запах. Оказывается, пока я спал, жена моего кузена поставила миску с фруктовым салатом на стол. Два года она терпит меня в своем сарае. Иногда я помогаю ей, сижу с детьми, выпалываю сорняки в саду, чищу овощи под навесом веранды — в общем, составляю ей компанию. Когда кузен уезжает в провинцию, мое присутствие ее успокаивает. Видя, что я еще дрыхну в два часа пополудни, она верно подумала, что такие загулы вполне простительны в моем возрасте и что фрукты вернут мне внутренности на место. Мои родственники — нормальные люди, снисходительные, простосердечные, живут в тысячах миль от мысли о малейшем правонарушении, в стране, где не убивают за 57 франков. Что ж, вам придется узнать это из газет: вы приютили у себя убийцу! А может, и того хуже, должны же быть разные степени злодейства. Растоптать руку, которая цепляется за жизнь, наверняка бесчеловечнее, чем удар ножом.
Сдаться полиции. Единственное, что остается, чтобы расхлебать эту кашу. Когда я сам узнаю, что какой-то ужасный душегуб отдался в руки правосудия, меня это трогает. Если бы я был присяжным, я бы нашел для него массу смягчающих обстоятельств. Признание производит на меня сильное впечатление. Ведь наличие совести — это как раз то, что отличает нас от животных?
…Сдаться? Предвосхитить наказание? Расчет проигравшего. Разделить счет надвое. Маленькое среднесрочное вложение. Сберегательная касса чувства виновности! Если я сам припрусь на набережную Орфевр, легче мне нисколько не станет. Лучше уж валяться здесь, поджидая их. Чтобы привыкнуть ко всем будущим ночам в специализированном заведении, которое описывают как зону беспредела.
И откуда эта потребность в людском правосудии, если видишь, во что его превращают?
Я роюсь в старом ящике, чтобы отыскать там белый шарф, без пятен, но посеревший от износа. Обвязываю им голову по-пиратски. Как можно туже, чтобы сдержать похмелье. Невероятнее всего то, что это помогает. Опускается ночь. Медленно. Спасибо. Спасибо, ночь. Если большая стрелка продвинется еще на пять миллиметров, ищейкам с набережной Орфевр уже незачем беспокоиться, пока она не сделает еще один полный оборот. Так и вижу, как они пританцовывают, найдя меня в этой дыре. Ведь вы же будете здесь завтра ровно в шесть утра, господа? Как может быть иначе? Нельзя же выбросить парня за борт и вернуться в свой порт как ни в чем не бывало. Когда я убегал с улицы Эрмитаж, втянув голову в плечи, позади меня осталась ниточка, за которую вам надо только потянуть, это неизбежно, неотвратимо, вам остается только спустить собак, а уж они меня выследят по запаху, руководствуясь чутьем. Я наверняка обронил множество белых камешков, достаточно наклониться. В газете «Детектив» говорят, что они находят всех, даже годы спустя.
Господи, попытайся быть хоть немного рациональным, перестань хныкать! Ведь это же случилось не в твоем квартале, ты не столкнулся ни с консьержкой, ни с жильцами — да и есть ли они в трущобе, ожидающей сноса? Да хоть бы и так, той ночью полусонный свидетель мог видеть из окна только твой качавшийся силуэт в темноте. Ты оставил тысячи отпечатков, измазал ими всю крышу, бутылку, но ведь ты же не значишься ни в одной картотеке! Совершенно девственное досье, черт побери! И к тому же неужели ты в самом деле думаешь, что смерть такого выродка ужаснет префектуру? Если они и спустят собак, то не ищеек, а дворняг. Сейчас это дело о ночном падении наверняка уже закрыто.
Вот что сказал бы я себе, если бы еще был способен рассуждать.
…Рассуждать! Это все равно что пытаться сварганить огнетушитель, когда дом горит.
Была ли в этом океане страха хоть единая капля угрызений совести, настоящих угрызений из-за того, что я совершил, хоть капля сострадания к тому, кто погиб из-за меня?
