Стефан Брейс - Создатель ангелов
— У них слишком сухая кожа. Ему надо мыть их детским мылом «Свисал», — шепотом сказала Мария Морне, мать полуторагодовалых незаконнорожденных близнецов.
В любом случае, все сошлись на том, что три брата были поразительно похожи друг на друга и никак не напоминали страшилищ, которыми их многие представляли себе до сих пор. Конечно, они не были красивыми, и того, кто назвал бы их уродливыми, пусть даже шепотом, нельзя было бы упрекнуть в неправоте. Но вместо отвращения они вызывали скорее сострадание, особенно у молодых матерей. Никто из собравшихся, однако, не дотрагивался до них, не гладил их рыжие волосы и уж конечно не произносил их имен, как будто из страха призвать этим самих ангелов. Жители деревни продолжали толпиться около колыбельки, и их головы танцевали над тремя мальчиками, как воздушные шары. Но те, кто думал, что они испугаются, после месяцев затворничества внезапно оказавшись в центре внимания, сильно ошибались. Дети просто никак не реагировали на людей. Возможно, они были потрясены тем, что увидели, и даже когда кто-нибудь корчил им рожицу или говорил «гав-гав» или «у-тю-тю», в ответ не раздавалось ни звука.
— Они какие-то замороженные, — прошептал Рене Морне.
Когда почти все прошли мимо колыбельки, Длинный Мейкерс с отцом тоже решил посмотреть на детей. Мальчишка тут же получил сильный толчок в бок.
— Восемнадцать сантиметров! Вот дурак! — прошипел ему отец, чем сильно развеселил собравшихся.
Чтобы отвлечь от себя внимание, он быстро повернулся к доктору:
— А они уже говорят?
Мария Морне ухмыльнулась из-за барной стойки:
— Ну не в девять месяцев же!
Доктор Хоппе кивнул и сухо произнес, как будто сообщал пациенту, что у того грипп:
— Уже с шести месяцев.
Мейкерс победоносно задрал нос и процедил, глядя через плечо:
— Ну, видишь, что я говорил!
— Так рано, герр доктор? — спросила Мария недоверчиво.
Доктор снова кивнул.
— Говорят по-французски и по-немецки, — продолжал он так серьезно, что это показалось неестественным.
Теперь уже Мария начала смеяться:
— О, да вы шутите.
Но доктор и не думал смеяться. Казалось, он даже обиделся.
— Мне пора идти, — сказал он внезапно, подошел к колыбельке и поднял откидной верх.
— Не хотите ли выпить еще чего-нибудь, герр доктор? — попытался предложить Рене Морне.
Доктор покачал головой, натягивая клеенчатый полог на колыбельку.
— Герр доктор? — послышался где-то впереди голос, которого до этого не было слышно. Кто-то прокашлялся и снова заговорил, на этот раз громче:
— Герр доктор, а можно мне тоже взглянуть на ваших сыновей?
Доктор удивился и повернул голову в направлении, откуда послышался голос. Человек с морщинистым лицом и одним глубоко запавшим закрытым глазом, сидевший за столиком у окна, приподнял жилистую руку:
— Меня зовут Йозеф Циммерман, герр доктор.
Тут и там послышался сдержанный смех. Единственный глаз старого Циммермана строго глянул на посетителей кафе.
— Вы не могли бы поднести их сюда? — он снова обратился к доктору. — У меня плохо с ногами. — Кивком он показал на палку, которая висела на спинке его стула.
— Как вам угодно, герр Циммерман, — сказал доктор.
В кафе снова стаю тихо, все с напряженным вниманием следили, как доктор Хоппе взял колыбель за ручки и размашистым движением поднял ее со стола. Он с противоположной стороны подошел к столику, за которым сидел Циммерман, наклонился и поставил колыбельку на пол, у тощих ног старика.
— Спасибо, — сказал Циммерман, и спина его приняла такое же положение, как и согнутая спина доктора перед ним.
Доктор опять опустил откидной верх и выпрямился, а старик внимательно наблюдал за ним своим единственным зрячим глазом, иссиня-черный зрачок которого занимал почти всю радужную оболочку. Второй его глаз был просто горизонтальной черточкой, да к тому же окружен желтоватой коркой.
— Я знал еще ваших родителей, — сказал Циммерман.
В движениях доктора вдруг появилась неуверенность, как будто он почувствовал укол. Потом он вновь выпрямился и некоторое время не знал, как ему лучше встать. Сначала скрестил руки на груди, потом снова опустил их, а потом уперся руками в бока.
— Ваш отец — вот был хороший доктор, — продолжал старик. — Таких уж сейчас больше нет.
В этом замечании было что-то фальшивое, но доктор Хоппе никак на него не прореагировал. Он уставился на колыбельку и не проронил ни слова. Йозеф Циммерман громко вздохнул и подвинулся вперед. Медленно он наклонился к изголовью колыбельки:
— Ну-ну, вот они какие. Похожи на вас. — Старик сделал паузу, а потом добавил: — А можно спросить, где же их мать?
Собравшиеся за спиной доктора удивленно переглянулись. Всех жителей деревни уже многие месяцы мучил этот вопрос, но никто не осмеливался высказать его вслух.
Но, как выяснилось, этот вопрос не застал доктора Хоппе врасплох, он даже как будто ожидал его. Доктор сделал глубокий вдох и сказал после короткой паузы:
— У них нет матери. И никогда не было.
Йозеф Циммерман, казалось, растерялся на минуту, но тут же взял себя в руки и проговорил, откинувшись назад:
— Простите, герр доктор, я не знал…
И тут вдруг дети подали голос. Все трое одновременно раскрыли рот и заревели, и крик у всех троих был почти одинаковым, поэтому казалось, будто он идет из одного горла. От их рева у всех присутствующих задрожали барабанные перепонки. Даже глуховатый Вайнштейн закрыл уши. Доктор занервничал, но даже не попытался их утихомирить. Он торопливо поднял верх и защелкнул пластиковый козырек колыбельки. Затем подхватил ее, отчего, как показалось, плач еще больше усилился, и протиснулся между столами к двери. Он безуспешно попытался ее открыть, и Вернер Байер поспешил вперед и распахнул створки как можно шире, нервно кивая при этом головой. Он провожал доктора взглядом до тех пор, пока тот не перешел улицу. Потом снова закрыл дверь, резко обернулся и гневно посмотрел на Йозефа Циммермана.
— Ну зачем нужно было это делать? — воскликнул он. — Он же, черт возьми, спас моему сыну жизнь!
Глава 3
Если в первые дни после происшествия с Георгом Байером кто-то из жителей деревни все еще побаивался обращаться к доктору Хоппе, то и эти люди изменили свое отношение к нему после того, как сам пастор Кайзергрубер стал лечить у доктора свой гастрит. Собственно, к доктору его привел даже не столько сам этот затянувшийся недуг, сколько любопытство. Да и совесть пастора тоже сыграла свою роль. Ему очень хотелось знать, помнит ли доктор что-нибудь о событиях далекого прошлого.
— Вы очень сильно похожи на отца.
Так начался их разговор после холодного приветствия в бывшей приемной, где помимо картонных коробок, до сих пор оставшихся с переезда, стояли только два стула и старый письменный стол.
На замечание пастора доктор отреагировал лишь кивком головы, после чего осведомился, в чем именно состоят жалобы пациента.
Чуть позже пастор предпринял новую попытку:
— Ваша матушка была благочестивой и прилежной христианкой, — сказал он, и ему очень хотелось добавить: «Она-то была, а вот…»
И снова только кивок. Но на этот раз он заметил в движениях доктора какое-то замешательство, а это было уже что-то.
Доктор попросил его снять сутану. Пастор снял, хоть выглядело это так, будто он лишился шита, защищавшего его от всякого зла. Именно поэтому во время осмотра пастор несколько раз дотрагивался до серебряного крестика, висевшего на цепочке у него на шее, в надежде, что это в какой-то степени сможет напугать доктора.
Судя по всему, и другая фраза была сказана им напрасно:
— На следующей неделе мы празднуем день Святой Маргариты. Вся деревня пройдет с крестным ходом до Голгофы в деревне Ля Шапель. К сестрам-клариссам.
В этот момент доктор сильно ткнул ему пальцем в живот, точно в то место, где боль была сильней всего. Пастор застонал и с трудом сдержал бранное слово.
— Здесь, — кивнул доктор Хоппе. — В этом месте пищевод переходит в желудок.
Он снова обошел тему, затронутую пастором Кайзергрубером, хотя тот был уверен, что его замечание для доктора так же болезненно, как для него укол пальцем в желудок.
Для излечения недуга доктор выдал пациенту сироп собственного приготовления, но когда пастор хотел заплатить, покачал головой:
— Мой долг помогать людям. Я не имею права брать за это деньги.
Эти слова совершенно обескуражили пастора. Он спросил себя, не шутит ли доктор, почти автоматически сказал, что это весьма благородно с его стороны, и удалился в замешательстве. Кислота огнем горела у него в желудке.
Придя домой, пастор принял маленькую ложечку сиропа, меньше, чем назначил доктор — на всякий случай, окажись вдруг сироп ядом, как он пугал сам себя, — и очень скоро ощущение жжения уменьшилось. Через два дня оно почти исчезло, а еще через два — пастор чувствовал себя так, будто ничем и не болел. Уже это принесло ему такое облегчение, что на ближайшей проповеди он прочитал главу шестую из Евангелия от Луки, хотя литургический календарь предписывал на этот день другой текст.
