Алекс Гарленд - Кома

Бежевый пейзаж мог быть, к примеру, плоской, как стол, равниной, в то время как я мог быть титанической, куда большей, чем любая планета или солнце, сферой. Своими руками, своими пальцами я ощущал жесткие углы и ребра кубов и пирамид, либо гладкую, плавно искривленную поверхность другой титанической сферы. Все представлялось в терминах геометрии, и все переливалось, текло. Эти состояния, эти ощущения были предельно неприятными, повергали меня в полное отчаяние.

Вспоминая свои детские сны, я могу разумно предположить, что они были прямо связаны с родительской кроватью, куда меня укладывали при высокой температуре. В сонном, а иногда и полубредовом из-за жара состоянии двуспальный матрас казался мне чем-то непостижимо огромным, ощущение тесноты вызывалось наваленной на меня периной, ну а острые углы и гладкие поверхности имели своим происхождением деревянную раму кровати.

Куда труднее рассудить, почему эти сны были настолько неприятными. Ну да, я понимаю, что высокая температура и сама по себе неприятна, но было в моих снах и нечто другое — нечто, казавшееся мне тогдашнему, пяти- или шестилетнему, особенно страшным. Безвыходно замкнутый во сне, я отчетливо ощущал реальность всего, что меня окружало. Более того, этот геометричный и в то же время текучий пейзаж был единственно возможным реальным пейзажем. Все прочие пейзажи, включая и тот, в котором пребывали мои родители и брат, были фальшивками, иллюзиями, наложившимися на бежевую равнину.

— Карл?

Я повернулся. В дверях стояла Мэри с Джошуа на руках.

— Привет, Мэри, — откликнулся я.

— А где Энтони?

— На улице. — Я указал на окно. — Молочнику платит.

— Слава тебе господи, — улыбнулась Мэри, входя на кухню, — я сто раз ему напоминала. — Она переместила Джошуа себе на бедро, открыла холодильник и стала изучать его содержимое. — Ты останешься на завтрак?

— Я еще как-то не думал о завтраке, — криво усмехнулся я. — Это утро застало меня вроде как врасплох.

Мэри стояла у раковины спиною ко мне и сбивала в миске два яйца. Слева от нее на газовой плите шипела сковородка с грибами и беконом, на второй сковородке, поменьше, растапливалось масло.

Я держал в руке стакан апельсинового сока. Джошуа сидел напротив на высоком детском стульчике и таращил на меня большие темные глаза. У него тоже был апельсиновый сок, но не в стакане, а в поильнике с крышкой.

За окном Энтони продолжал беседовать с молочником; судя по всему, они рассказывали друг другу анекдоты.

— Мэри, — начал я, стараясь говорить по возможности спокойно, — у тебя был когда-нибудь нервный срыв?

— С беконом или без? — Мэри кончила взбивать яйца и вылила их на ту сковородку, что поменьше. — Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей.

— Без.

— Да, со мной случился однажды нервный срыв. — Она взяла деревянную лопатку и ловко поддела яичницу. — Давно, мне было тогда лет двадцать пять.

— И ты помнишь, как это было?

— Да ничего я толком не помню, кроме того, что в конечном итоге я попала в больницу.

— А вот у меня, наоборот, все началось с того, что я попал в больницу.

— Понятно, — кивнула Мэри. — Потому-то ты и пришел сюда посреди ночи.

— Да.

— И ты боишься, что у тебя нервный срыв.

— Да.

— Это прямо связано с тем, что тебя избили?

— Думаю, да. Похоже, я был травмирован. Психически. — Я отпил из стакана. Глядевший на меня Джошуа зеркально повторил мои движения. — Как только я выписался из больницы, у меня начались постоянные галлюцинации.

— Галлюцинации? — удивленно переспросила Мэри, а затем сняла яичницу с конфорки и повернулась ко мне. — Тебе что, что-нибудь мерещится?

— Да.

— Это… — Она замялась, подыскивая выражение. — Это как-то уж слишком.

Пожалуй, что да, — согласился я и увидел, что ее взгляд метнулся к Джошуа.

Я ни на кого не бросаюсь, — добавил я торопливо.

А сейчас, в данный момент, у тебя есть галлюцинации?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Вот, скажем, ты — галлюцинация?

— Нет, насколько мне известно.

— О'кей, в таком случае — если мы поверим тебе на слово, — в таком случае сейчас я не галлюцинирую.

Мэри кивнула, немного подумала и сказала:

— Так расскажи мне, что тебе там мерещится.

Я начал рассказывать ей о крови и бинтах, о провале в памяти и о внезапно пришедшем рассвете.

Когда я замолк, Мэри подумала еще немного и спросила:

— Ну и как ты себя чувствуешь — тоскливо, подавленно?

Я покачал головой.

— А врачи, они прописали тебе что-нибудь? Ты принимаешь какие-нибудь таблетки?

— Нет.

Мэри посмотрела мне прямо в глаза, словно желая рассмотреть сквозь них сумятицу, царящую в моей голове.

— Ну что ж, Карл, — сказала она, — я, конечно, не специалист, но по тому, что ты мне тут рассказал, я не думаю, что у тебя нервный срыв. Да и по виду твоему не похоже.

— Хорошо, если так.

Мэри молчала, хотя было видно, что ей хочется что-то сказать.

— Или не так уж и хорошо? — догадался я.

— Не знаю. — Теперь она говорила негромко, мягким тоном, словно стараясь меня не встревожить. — А тебе не приходило в голову, что твои галлюцинации совсем не обязательно вызваны психической травмой?

— А чем же тогда?

— Еще раз повторю, я в таких делах не специалист. Но ведь ты, Карл, ты был избит до потери сознания.

— Я знаю, что меня избили, — сказал я с излишней, пожалуй, горячностью. — К чему ты, собственно, клонишь?

— А что, если травма была чисто неврологической? — спросила Мэри, снизив голос почти до шепота.

Зеркально повторяя мое движение, Джошуа приложил ладошку к виску.

— …что, если у тебя травмирован мозг?

— Травмирован мозг, — повторил я, как попугай. Объяснение было настолько простым и очевидным, что оставалось только удивляться, как это я сам не додумался до него.

Ты извини, ради бога, — сказала Мэри. — Я не хотела тебя расстраивать, но с другой стороны…

— Ладно, — пробормотал я, — не за что тут извиняться.

— Ну и как же ты дальше?

— Еще не знаю. Думаю, мне нужно бы сделать скани…

— Это было бы очень разумно, — сказала Мэри. — И в любом случае тебе следует поговорить с врачом.

— Да, — кивнул я, — я вас сейчас покину. Вернусь в больницу.

— Вот это было бы лучше всего, — согласилась Мэри.

— Уходишь? — спросил Энтони, когда я вышел на улицу. Он все еще беседовал с молочником.

— Да, я решил вернуться в больницу.

Я подождал секунду, надеясь, что Энтони предложит меня подбросить. Но он лишь ободряюще похлопал меня по плечу и сказал:

— Хорошая мысль. Ты звони, держи меня в курсе.

— Непременно, — сказал я, не сдерживая возмущения. — Огромное спасибо за помощь.

Но он то ли не заметил моего сарказма, то ли предпочел пропустить его мимо ушей.

Теперь, когда раннее утро уже стало превращаться в полноценный день, электрокар молочника оказался на самом солнцепеке. Молоко грелось. Я отчетливо чувствовал его запах, видел запотевшие бутылки. Судя по яркому, безоблачному небу, день намечался прекрасный.

И только минут через пять я вспомнил, что не смогу сесть ни в метро, ни в такси, потому что денег у меня нет. Конечно же, можно было вернуться и взять в долг у Энтони, но я все еще негодовал на его бездушие и боялся, что повторная с ним встреча может закончиться ссорой. Поэтому я пошел дальше. До больницы было довольно далеко, идти предстояло около часа, но это меня даже радовало — будет время подумать.

Я пытался рассуждать ясно и здраво.

Вполне возможно, что мои первоначальные подозрения были ошибочны и дело отнюдь не в психической травме. Как отметила Мэри, гораздо вероятнее, что мои галлюцинации имеют причиной то или иное повреждение мозга. Каковое, если встать на оптимистическую точку зрения, вполне может быть обратимым. И даже во многих отношениях не столь опасным, как психическая травма, — во всяком случае, предполагающим более прямолинейные, очевидные способы лечения. Кровяной сгусток, застрявший между моим черепом и серым веществом, может быть удален хирургически, что снимет давление на мозг и вернет его к нормальному функционированию. А если так, проблема удаления кровяного сгустка может быть крайне безотлагательной, и вот прямо сейчас, в данный момент, неспешно шагая в больницу, я попусту трачу драгоценные минуты, необходимые для того, чтобы не дать повреждению мозга стать необратимым, минуты, которые могли бы спасти мой разум, а может быть даже и жизнь.

Но я не ускорил шаг. Дело в том, что я был настроен довольно фаталистически, и мне казалось куда более вероятным, что повреждение необратимо, а потому нет никакой разницы, как скоро я отдамся в руки врачей. И вполне возможно, что повреждение не только необратимо, но и стабильно, а тогда мне следовало разобраться, смогу ли я в данном моем состоянии успешно взаимодействовать с окружающим миром. Сможет ли удержаться на работе человек, перманентно неуверенный, утро сейчас или глубокая ночь? Смогу ли я иметь дружественные отношения с людьми, чье поведение кажется мне непостижимым? А заглядывая в более отдаленное будущее: смогу ли когда-нибудь создать семью?