Иван Евсеенко - Отшельник
В общем, жить Андрею можно было. Медленно и тяжело, но он все-таки приходил в себя, добрел душою, возрождался из пепла и гари и, кто знает, глядишь, возродился бы окончательно, если бы не дела семейные. А там все натянулось до последнего предела. И особенно после того, как Андрей, не посоветовавшись ни с Леной, ни с Наташей, устроился именно на эту работу сборщиком тарных ящиков. Лена посчитала, что он сделал это специально, назло и в укор ей, из чувства самоуничижения, которое, как известно, паче гордости.
– Ты бы устроился еще приемщиком бутылок! – язвительно бросила она ему однажды.
– Не берут, – попробовал Андрей перевести все в шутку.
Но шутки не получилось. Лена разъярилась еще больше, пришла в такое мстительно-запредельное негодование, которого раньше Андрей за ней что-то не замечал:
– А ты, случайно, контужен не был?!
– Был, – признался Андрей, хотя прежде никогда подробно не рассказывал Лене о своих ранениях и контузиях, не любил о них говорить, считая, что это дело сугубо его личное, мужское. Ранения и смерть тоже часть военной жизни. Солдат всегда должен быть готов к ним.
– Оно и чувствуется, – торжествуя над Андреем очередную победу, заметила Лена.
Разговор опять происходил при Наташе. И, судя по всему, происходил намеренно. Лена хотела еще больше отдалить Наташу от Андрея, наглядно и поучительно показать ей, сколь он жалок, неумен и непрактичен, сколь он не годится ей в отцы.
И, как оказалось, делала это не зря, готовила Наташу к полному и бесповоротному разрыву с Андреем. Вскоре этот давно назревавший разрыв и произошел.
Выбрав удобную для себя, тихую минуту, когда Андрей после работы опять в одиночестве сидел возле телевизора, она сказала ему начальственным, не терпящим никакого возражения тоном, которым, наверное, привыкла говорить со своими банковскими подчиненными:
– Все! Мы разводимся! Я выхожу замуж!
Андрей молчал всего лишь одно мгновение, но этого мгновения ему вполне хватило, чтобы осознать всю неизбежность такой развязки. Если быть до конца честным, то им с Леной надлежало бы развестись давным-давно, еще когда Андрей впервые попал на войну, в Афганистан. Он в те дни со всей очевидностью понял, что Лена меньше всего похожа на офицерскую жену, судьба которой мотаться вслед за мужем по дальним и ближним гарнизонам, терпеть все невзгоды и лишения походной или полупоходной жизни, ждать мужа с войны, быть ему надежным, во всем преданным и верным тылом.
Иными словами, для офицерской жены судьба мужа должна стать ее собственной судьбой, к тому же судьбой желанной и необременительной. Лена не была способна на это. Она хотела иметь свою собственную судьбу, свою собственную жизнь, свободу и независимость. И, кажется, имела… Андрей это чувствовал по редким ее сдержанным письмам, по излишне бурной, напускной радости, когда он приезжал в отпуск, и еще по многим, едва заметным, плохо скрываемым хитростям в ее поведении. То, что у Лены появился кто-то другой, было вполне закономерным и неизбежным. Удивляться стоило лишь тому, что она так долго готовилась к окончательному разрыву с Андреем, мучилась и страдала от этого. Ее надо было пожалеть и простить. Что Андрей и сделал мгновение спустя.
– Хорошо, разводимся, – сказал он спокойно и даже хладнокровно, чем, похоже, немало удивил Лену, которая ожидала от него хоть какого-то сопротивления и была готова к нему, отчего и напустила на себя такой начальственный, надменный тон.
Конечно, в этой ситуации надо было бы спросить мнение Наташи, которой, наверное, не все равно – вместе будут жить ее родители или порознь. Но на тот момент Наташи не оказалось дома, и, скорее всего, не случайно. С матерью, с Леной, они давно все обговорили, пришли к единому мнению, и теперь Наташа уже была больше дочь того, пока не известного Андрею нового Лениного мужа, чем его, родного по крови. И мучить Наташу бесполезными разговорами совсем ни к чему. Она человек уже взрослый, самостоятельный и на отречение от родного отца пошла по доброй воле. Андрею лишь оставалось принять это отречение, виной которого он во многом был сам.
Дальше все развивалось стремительно и неостановимо. Через неделю Лена принесла ему свидетельство о разводе, а еще через две недели ключи от этой крохотной однокомнатной «хрущевки», которую купила ему на свои собственные сбережения и из которой он сейчас так поспешно уходит, бежит.
* * *Впрочем, зачем Андрей так подробно и так мучительно вспоминает события двухлетней давности, когда все уже решено, порвано, и назад ему возврата нет?
Рюкзак у Андрея по сравнению с военным, фронтовым, легонький, необременительный. В нем нет ничего лишнего, случайного, такого, что не сможет Андрею пригодиться в новой, отшельнической жизни, а вернее, в медленном, ежечасном прощании со всякой земной жизнью. На самом дне лежит небольшой запас пропитания на первые дни (от силы на неделю) начального обустройства, когда Андрею, наверное, некогда будет думать о добывании пищи. Сверху провианта (в основном консервы, тушенка да килограмма два купленного на базаре копченого сала) хранились несколько пар армейского нательного белья, тельняшки, носки и прочая мелочь – без этого, увы, тоже не проживешь. В отдельном свертке лежали еще спички, десять пачек «Примы» да кое-какие лекарства. Вот и все!
Лишним был, пожалуй, только пистолет Макарова. Но Андрей положил его не в рюкзак, а по привычке запрятал во внутренний карман бушлата. Собираясь в дорогу, Андрей насчет пистолета долго сомневался – брать, не брать. Вряд ли, конечно, он в новом его существовании пригодится. Но и выбросить пистолет за ненадобностью или зарыть его в землю в каком-нибудь схроне Андрей тоже не мог. Пистолет этот был единственной и теперь уже вечной памятью о лучшем Андреевом друге, лейтенанте Саше Хрипко, погибшем мученической смертью в Афганистане.
Уходил, бежал Андрей на юг и запад русско-украинско-белорусского порубежья, где в тридцатикилометровой Чернобыльской зоне, превращенной в безжизненное пространство, лежало в непроходимых, почти таежных лесах родное его и теперь до скончания века мертвое село с красивым названием Кувшинки.
Люди там давно не живут, Сразу после взрыва они разъехались, разбежались по разным местам, вернее, их развезли, разбросали кого куда, в те дни еще не думая, что через несколько лет односельчане окажутся жителями разных, порой даже враждебных друг другу государств.
Отец и мать Андрея, правда, этой печальной участи избежали. Словно предвидя скорое расставание с родиной, где прожили всю свою жизнь, они взяли да и умерли едва ли не в одночасье всего за год-полтора до взрыва, чтобы хоть быть похороненными в родной земле, на деревенском их песчаном погосте.
Туда, к этим могилам, и бежит Андрей. Путь не так уж чтоб и далекий, но и не близкий. Вначале поездом до Брянска, потом на автобусе или на попутках до их родного городка, или, как его совсем уж по-белорусски называют, местечка, а потом как придется до Кувшинок, в запретную зону, которая, говорят, никем теперь не охраняется, брошена на произвол судьбы. Там в самом центре села, неподалеку от церкви и речки, стоит заколоченный по всем четырем окнам и дверям родной, родительский Андреев дом.
На похоронах матери и отца Андрей не был. Скорбные, немедленно зовущие его домой телеграммы обнаружили Андрея в Афганистане почти с недельным запозданием. Первую, о смерти матери, отправленную по просьбе отца деревенской их почтаркой тетей Полей, Андрею вручил замполит батальона, когда тот только-только вышел из боя, привел в расположение части потрепанный свой взвод с двумя ранеными и одним убитым бойцом (самого тоже задело, правда, несильно, пулей под пластину бронежилета).
– Хочешь, лети, – протягивая телеграмму, сказал ему замполит. – Отвезешь «груз-200», а потом домой, если успеешь. Дополнительные пять суток я тебе у комбата выбью.
– Ну куда я полечу?! – немного подумав, ответил Андрей. – Матери все равно уже не вернешь. А здесь кем меня замените?
– Заменить некем, – тоже недолго помолчав, вздохнул замполит, с самого начала разговора больше всего надеявшийся именно на отказ Андрея.
Действительно на тот момент полноценной замены ему во взводе не было. Поставят какого-нибудь молоденького, необстрелянного лейтенанта, и он в первом же бою положит полвзвода, самых надежных, спаянных ребят, с которыми Андрей провоевал уже больше года. Да и сам, глядишь, по глупости ляжет рядом.
Цена была слишком велика, и Андрей еще раз сказал замполиту:
– Не полечу. Отец поймет, сам был на фронте.
Замполит неожиданно обнял его за плечи и совсем по-граждански, по-дружески проговорил:
– Спасибо, – хотя до этого особым вниманием Андрея не жаловал, зная его тяжелый, не всегда сговорчивый характер.
Отцу Андрей дал короткую, даже, может быть, излишне короткую телеграмму: «Прилететь не могу. Держись!» Не было у него тогда других, более пространных слов. Перед глазами стояло мертвое, посеревшее за полтора суток, пока они спускавшись с гор в долину, лицо солдата, тихого деревенского паренька из-под Полтавы, до этого счастливого и удачно воевавшего под началом Андрея долгие месяцы и не дожившего до демобилизации, до осени, совсем немного.
