Виктор Голявкин - Избранные

— А что вы мне сказали? — спрашиваю.

— Не болтайся тут, сейчас коней обратно будут уводить.

Тьфу, сдались мне эти кони! Я ушел, а тут как раз репетиция закончилась. Я спустился в оркестр по лесенке и сразу увидел арфу и Рудольфа Инковича. Он возвышался над всеми со своим золоченым инструментом. Я пошел прямо к нему, протискиваясь между оркестрантами. Рудольф Инкович как будто мне обрадовался, а я, наоборот, старался делать недовольное лицо и даже слегка морщился, хотел показать всем своим видом, что мне вовсе нежелательна вся эта музыка. Но он и внимания не обратил на выражение моего лица. Его, наверное, мое лицо совсем не интересовало. Его, по-моему, только арфа интересовала. Он поздоровался со мною за руку и говорит:

— Дружочек, бери инструмент, вот так, и понесем его вон туда, в то отверстие, только осторожно…

— Зачем? — спрашиваю.

— А ты не спрашивай, — говорит, — когда тебе взрослые советуют, ты уже вышел из возраста почемучки.

Мы с ним протащили арфу через это, как он выразился, отверстие, через небольшой коридорчик, и очутились в комнатке. Рудольф Инкович тяжело дышал и сосал леденец. Громоздкая штуковина. Он все повторял, когда мы волокли ее: «Осторожно, я очень прошу, осторожно, это единственная вещь в своем роде…»

— Это только сегодня, — сказал он, все еще тяжело дыша, — это только сегодня, чтобы не пропускать уроки. В другой раз мы этого делать не будем, ты придешь, когда никаких репетиций не будет… И мы с тобой будем заниматься там, на месте… А сегодня… видишь ли… так вышло… оркестранты должны репетировать…

Мне-то все равно было, где мы будем заниматься. Я меньше всего об этом думал.

— Ну что ж, начнем… — сказал он.

Он велел мне сесть на стул, я сел, а он все советовал придвинуть стул к арфе поближе, и я двигался вместе со стулом и в конце концов так приблизился к арфе вплотную, что Рудольф Инкович сам отодвинул меня вместе со стулом назад.

— Вот так, — сказал он. — Вот на таком расстоянии ты должен находиться от арфы.

На таком так на таком, думаю, пусть будет так.

— Я знаю, — сказал он, — с тобой придется повозиться. Но я терпеливый человек. Для твоего отца я все сделаю. Ведь мы с ним большие друзья, как-никак в прошлом мы с ним служили в музыкантской команде, только я тогда играл на трубе, а твой отец шпарил на барабане, не ахти, правда, папаша твой музыкальный, весь оркестр, вспоминается мне, бередил, случалось… Мда… Приятно вспомнить… Очень забавно вспомнить! Но в жизни, как известно, происходят перемены… А сейчас молодежь пошла — безобразие, курят и все такое, даже водкой забавляются.

Он протянул мне коробочку с леденцами: «Угощайся, ты об этом не пожалеешь, а если будешь курить — пожалеешь».

Я терпеливо слушал его. Я не курю и водкой не забавляюсь, и ко мне, наверное, все это не относилось. Я не взял леденец, и он убрал свою коробочку.

— Ну что ж, продолжим. Сидеть нужно так.

Он согнал меня со стула (стул в этой комнатке был один) и сам сел на него. Он сидел ровно, а руки вытянул вперед. Он так сидел и слегка улыбался, будто был безумно доволен, что он так умеет сидеть. Потом он изящным движением тронул струны и до того широко улыбнулся, что мне даже неудобно за него стало, очень у него была довольная улыбка, будто бы он миллион выиграл или звание чемпиона мира завоевал. А если он представлял, что эти звуки на меня настолько подействуют, что я захочу арфистом стать, то он глубоко ошибался.

Всю голову забил мне с этими правилами: как сидеть, как поднимать руку, как опускать — и по спине меня хлопал, чтоб я не гнулся. Арфисты, говорит, как лебеди должны выглядеть, как самые благородные птицы на земле.

— Видал лебедей? — спрашивает.

— Ну, видел, — говорю, — кто же их не видал.

— Ну то-то!

За ухо меня потрепал:

— Когда приходить, помнишь?

Я стал вспоминать, когда мне приходить в следующий раз, а он говорит:

— Не опаздывай. — И еще раз за ухо меня дернул. Как будто я маленький.

Я попрощался с ним и пошел. Да только сразу мне не пришлось уйти. Проходить-то ведь через оркестр. А там у них репетиция продолжалась. Я стоял и ждал, когда репетиция кончится. По сцене опять всадники гарцевали, только их не видно было. Слышно, как пол трещит и стучат копыта. Крепкая, должно быть, сцена. Я боялся, как бы Рудольф Инкович снова меня за арфу не посадил, мало ли что ему в голову придет. Забыл, скажет, еще кое-что объяснить, меня прямо страх брал. Скорей бы выйти. А Рудольф Инкович уже тут как тут, рядом стоит.

— Красотища-то, — говорит, — какая, а?

— Где? — спрашиваю.

— Верди! — говорит. — Великий итальянец! — Он поднял кверху руку с указательным пальцем.

Я невольно посмотрел на потолок. Я тут же понял, что там, на потолке, нет ничего, это он так про итальянца с чувством выразился. И чего ради я на его палец смотреть стал как дурак! Мне поскорее отсюда выйти хотелось. Не интересовал меня великий итальянец. Меня другой итальянец интересовал. Как его фамилия, забыл, в каком-то журнале его видел. Ох, здоровенный он был — жуть! Одним ударом, говорят, стенку пробивал. А может, врут…

Как только кончилась репетиция, я промчался мимо оркестрантов и выбежал на улицу.

Уже на улице я вспомнил, что арфу ему обратно нужно тащить. Ничего, кто-нибудь поможет, вон их там сколько, этих музыкантов, ну ее к черту, арфу!

Опять я сижу за арфой.

Вчера я подрался. Вышел во двор, вспомнил про фильм, увидел соседа Акифа Бахтиярова и говорю ему: «Помнишь, как ты мне в зад ногой ударил, когда я был маленький?» Он на меня удивленно посмотрел и спокойно спрашивает: «Когда?» Нахально говорит, прекрасно ведь знает когда, и все только потому, что старше меня на два года. Но сейчас я не такой, какой был раньше, когда мне в зад ногой можно было давать. Я подошел к нему, размахнулся и со всей силы ударил его. Я решил, что он, как в кино, тут же свалится. А он схватился за скулу, заорал на весь двор и на меня кинулся. С трудом нас разняли. Он меня все время за лицо хватал и царапал. Противная, недостойная привычка!

И вот я сижу за арфой.

— Я очень недоволен твоим лицом, — говорит мне Рудольф Инкович.

— Ах, это вы об этом? Так это я упал.

— Как упал?

— Шел и упал.

— Почему же я не упал?

— Смотрели себе под ноги, вот и не упали.

— Ха! Любопытный ответ! Ну а ты почему же себе не смотрел под ноги?

Я опустил голову и плечами пожал.

— Он этого не знает! А кто же знает? Я? Значит, ты не упал, вот в чем дело!

Мне очень хотелось, чтобы он думал, будто я упал. И еще мне заниматься не хотелось. И разговаривать мне тоже не хотелось.

— А почему ты не упал, — слышу я словно издалека голос Рудольфа Инковича, — что ты мне сейчас неправду говоришь…

— Напрасно, — говорю, — вы так думаете…

— А я и не думаю. Я точно знаю. Меня ведь очень трудно обвести вокруг пальца, старого, опытного педагога.

— Очень мне нужно вас обводить, — говорю.

— Однако обводишь. Если кошка, так скажи, что кошка.

— Ага, — говорю, — кошка.

— Врешь, — говорит.

— Да чего мне врать-то!

— Зачем же ты мне врешь, вот не понимаю! Даже обидно. Нельзя врать своему учителю, ты понимаешь это? А ты врешь! Я ведь все это вижу. Если ты мне будешь врать, обманывать меня, как же мы можем, посуди сам, быть с тобой в хороших дружеских отношениях, строить наши занятия на взаимопонимании, на доверии, а ведь мы занимаемся музыкой!

— Что вы от меня все-таки хотите? — спрашиваю.

— Я хочу, чтобы ты был честным. Моя обязанность педагога, об этом много пишут в газетах, не только выучить тебя играть на благороднейшем инструменте и привить тебе любовь к прекрасному, но и сделать тебя честным человеком.

— Значит, я вам врал, по-вашему?

— Безусловно, врал.

Я рукой махнул и сознался:

— Ну и правильно, врал.

Он так обрадовался. Встал. Потрепал меня за ухо. И говорит:

— Спасибо. Это все, что мне было нужно. А что там с тобой произошло, можешь и не рассказывать. Если это твоя тайна, можешь ее при себе оставить. Право твое. Но врать…

— Да никакой тайны нету, — говорю, — какая там тайна…

— А если нет — тем более, зачем ты это вранье затеял? Это уже совсем ни к чему!

— Да ничего, — говорю, — я не затеивал, это вы затеяли.

— Я затеял?

— Ну, не вы, — говорю, — и не я… Ничего такого и не было, просто подошел к пацану с нашего двора и как ему дам в морду! Ну, он мне в лицо вцепился…

— Кому? Пацану?! Зачем же ты это сделал?

— Когда я был маленький, он меня ногой в зад ударил…

— Ну, и ты?

— А я ему в морду дал! — сказал я радостно, уверенный в том, что Рудольф Инкович поддержит меня на этот раз.

Но он не поддержал.