Филип Рот - Унижение
— Это ужасно. Отвратительное и тяжкое преступление, — сказал Экслер. — Не удивительно, что на вас так подействовало.
— Это порок. Мне нужен кто-то, — доверительно зашептала она, — кто убил бы этого порочного человека.
— Уверен, многие не отказались бы.
— А вы? — робким голоском спросила Сибил. — Я бы заплатила.
— Будь я киллер, я бы сделал это pro bono,[2] — сказал он, взяв ее руку, протянутую ему. — Человек заражается ненавистью, когда речь идет о насилии над невинным ребенком. Но я безработный актер. Я запорю все дело, и мы с вами оба отправимся в тюрьму.
— О господи, что же мне делать? — воскликнула она. — Что мне делать?
— Быть сильной. Слушаться доктора, попытаться окрепнуть как можно скорее и вернуться домой к своим детям.
— Вы верите мне, правда?
— Я не сомневаюсь, вы видели то, что видели.
— А вы можете ужинать со мной каждый вечер?
— Пока я здесь, — сказал он.
— Я еще там, на арт-терапии, знала, что вы меня поймете. У вас в глазах такое страдание.
Спустя несколько месяцев после выписки Экслера из больницы сын его жены умер от передозировки, и брак безработной балерины с безработным актером закончился разводом, завершив еще одну из многих миллионов историй о мужчине и женщине, неудачно соединенных судьбой.
Однажды по дорожке к дому проехал черный автомобиль и остановился у сарая. За рулем «мерседеса» сидел шофер, а на заднем сиденье — маленький седой человек, Джерри Оппенгейм, агент Экслера. После того как Саймона поместили в больницу, Джерри звонил ему каждую неделю из Нью-Йорка, справлялся, как его дела, но за несколько месяцев они ни разу толком не поговорили, а в какой-то момент актер перестал отвечать на звонки агента, как и на любые другие звонки, так что визит был неожиданный. Саймон смотрел, как Джерри, которому было за восемьдесят, осторожно идет по вымощенной камнем дорожке к входной двери с пакетом в одной руке и цветами в другой.
Он открыл дверь прежде, чем Джерри успел постучать.
— А если бы меня не оказалось дома? — проворчал он, помогая старику перебраться через порог.
— Я рискнул, — кротко улыбнулся Джерри. У него вообще было нежное, кроткое лицо и обходительные манеры, что не мешало ему в интересах своих клиентов проявлять известную твердость. — Ну что ж, по крайней мере физически, ты, кажется, в полном порядке. Если не считать безрадостного выражения лица, Саймон, ты неплохо выглядишь.
— А ты, как всегда, в полном порядке, — сказал Экслер. Сам-то он по нескольку дней не брился и не менял одежду.
— Я принес цветы. И ланч для нас обоих от «Дин и Де Лука». Ты обедал?
Он даже не завтракал, так что просто пожал плечами, принял дары и помог Джерри снять пальто.
— Надо же, не поленился приехать из Нью-Йорка, — заметил Экслер.
— Да. Посмотреть, как у тебя дела, и потолковать. В Гатри ставят «Долгое путешествие в ночь».[3] Звонили, справлялись о тебе.
— Обо мне? Я больше не могу выходить на сцену, а чем жить вне сцены, ума не приложу. Я не могу больше играть, Джерри, и все об этом знают.
— Никто ничего такого не знает. Возможно, некоторые слышали, что у тебя был нервный срыв, но это не такая уж редкая вещь. Премьера планируется зимой. На улице будет жутко холодно, но ты замечательно сыграешь Джеймса Тайрона.
— Джеймс Тайрон — это много-много текста, а я не могу произнести ни строчки. И потом, это надо на какое-то время стать Джеймсом Тайроном, а я не могу им стать. Я никак не могу сыграть Джеймса Тайрона. Я никого не могу сыграть.
— Послушай, ты споткнулся тогда, в Вашингтоне. Это случается практически с каждым, рано или поздно. Талант не упрячешь в бронированный сейф. Все спотыкаются, просто так, без видимых препятствий на пути. Очередное мнимое препятствие исчезает, и ты движешься дальше. Нет ни одного первоклассного актера, которому бы не случалось отчаиваться и думать, что карьера кончена, что никогда уже ему не выкарабкаться. Нет актера, которому ни разу не случалось вдруг застыть на середине монолога, не понимая, где он и что он. Но всякий раз, выходя на сцену, ты получаешь еще один шанс. Актер может восстановить свой талант. Профессиональные навыки не исчезают, даже если ты не выходил на сцену сорок лет. Ты все равно помнишь, как выйти и сесть на стул. Джон Гилгуд говаривал, что временами жалеет, что он не писатель и не художник — тогда бы он мог в полночь изъять сыгранный накануне вечером неудачный спектакль, а утром вернуть его переделанным. Кстати, у Гилгуда бывали очень тяжелые времена, когда ничего толком не получалось. И у Оливье тоже. Оливье прошел через один просто ужасный период. У него была жуткая проблема: не мог смотреть партнерам в глаза. Просил их: «Пожалуйста, не смотрите на меня, у меня от этого начинается истерика». А временами боялся оставаться один на сцене и требовал: «Не оставляйте меня там одного!»
— Да знаю я эти истории, Джерри. Все их слышал. Ко мне они не имеют отношения. Раньше и у меня случались неудачные спектакли, после которых я не мог оправиться. И тогда я думал: «Я хороший актер. Просто не получается». Может быть, публика и не понимала, что у меня не получается, но я-то знал: чего-то не хватает. В такие вечера, когда нет этого самого чего-то, играть — тяжелый труд, и все же ты как-то вытягиваешь. За неимением лучшего можно научиться выезжать на том, что хорошо умеешь. Но тут совсем не то. Раньше после по-настоящему провального спектакля я лежал ночью без сна и думал: «Я все испортил, нет у меня никакого таланта, ничего я не могу». Так проходили целые ночи, но внезапно, в пять или шесть утра, я понимал, в чем была причина, и тогда уже дождаться не мог вечера, чтобы прийти в театр и сыграть хорошо. И мне это удавалось, и я знал, что больше не сделаю ошибки. Чудесное ощущение! Бывают дни, когда не терпится войти в роль — как будто счастливо женат на ней. Всегда готов на сцену, в любой момент. Это важные для актера дни. И у меня случались такие, много лет. Теперь всё. Теперь, выйди я на сцену, я бы просто не знал, зачем туда вышел. Не знал бы, с чего начать. В прежние времена я за три часа готовился к восьми вечера, к моменту, когда поднимут занавес. К восьми был уже глубоко в роли — нечто вроде транса, и это благотворный транс. Когда я играл в «Воссоединении семьи»,[4] за два с половиной часа до начала я был уже в театре — репетировал выход в той сцене, где героя преследуют фурии. Это было трудно, но я справлялся.
— И теперь справишься, — сказал Джерри. — Ты забываешь, кто ты такой и чего достиг. Твоя жизнь не могла обратиться в ничто. Ты годами делал на сцене такое, что даже представить себе невозможно, и этим самым в тысячный раз волновал меня и приводил в трепет публику. Ты поднялся над обычными актерами так высоко, как только можно подняться. Работа для тебя никогда не была рутиной, тебе всегда хотелось выйти за рамки дозволенного. Выйти и уйти как можно дальше. И публика верила тебе каждую минуту, всегда, что бы ты ей ни говорил. Конечно, ничто не вечно, но ничто и не теряется навсегда. Просто твой талант был утрачен на время, вот и всё.
— Нет, Джерри, он погиб. Я больше ничего не могу. Человек либо свободен, либо нет. Либо ты свободен и твой дар подлинный, настоящий, живой, либо он обращается в ничто. Я больше не свободен.
— Ну ладно, давай поедим. И поставь цветы в вазу. Дом выглядит прекрасно. И ты выглядишь прекрасно. Я бы сказал, тебя стало немножко меньше, — улыбнулся Джерри, — но это прежний ты. Надеюсь, ты не моришь себя голодом?
— Нет.
Они сидели на кухне друг против друга, между ними стояла ваза с цветами, но есть Экслер не мог. Он явственно представил себе, как выходит на сцену, чтобы сыграть Джеймса Тайрона, — и публика разражается хохотом. Вот до чего он тревожился и трусил — даже не сомневался, что над ним будут смеяться просто потому, что это он.
— Что поделываешь? — спросил Джерри.
— Гуляю. Сплю. Таращусь в пустоту. Пытаюсь читать. Еще пытаюсь забыться, хотя бы на минуту. Смотрю новости. Я, знаешь ли, слежу за новостями.
— Видишься с кем-нибудь?
— Ну вот с тобой.
— Это не жизнь для человека с твоим потенциалом.
— Джерри, очень мило с твоей стороны было приехать, но я не могу играть в Гатри. Я покончил со всем этим.
— Нет, не покончил. Ты боишься провала. Но это уже прошло, это позади! Ты просто не понимаешь, как однобоко видишь будущее, как ты зациклен…
— Разве я писал те рецензии? Это я, зацикленный параноик, их писал? Это я так отзывался о моем Макбете? Я был смешон и нелеп в этой роли, и они так и сказали. А сам бы я просто подумал: «Эта реплика не удалась, но она уже позади, слава богу, она позади». Попытался бы убедить себя: «Вчера все было не так уж плохо», когда на самом деле все было ужасно. Эти позы, эти вопли… Все, что я делал, было фальшиво, грубо, я сам понимал, что мои интонации ужасны, и продолжал говорить, и все никак не мог заткнуться. Чудовищно. Чудовищно! Ни одного удачного спектакля, ни одного.
