Джулиан Брэнстон - Вечные поиски
– Быть может, – сказал Сервантес, укрыв лицо единственной целой ладонью, – но правда в том, что Бог порой загоняет своих слуг на небо ужасом, и вознесение ему благодарности превращается в простую любезность, а главным становится выживание. Мой друг, ты вошел в мою комнату точно рассветный хор, и в моей голове будто кувыркаются шуты и помешанные.
– Ну, – сказал Педро, следуя привычному ритуалу, – если вы будете на ужин кушать только опиум, а пить только чернила, и всю ночь царапать перышком, то неудивительно, что вы бледны, как воск, который сжигаете впустую. Но я принес вам денежки, – продолжал он вкрадчиво, – и добрые вести, и похлебку, которую сварила ваша дочь, а ваша супруга ею не нахвалится.
– Сегодня, мой друг, ты что-то очень расходился, – сказал Сервантес, закатывая рукава и окуная лицо в тазик. – Нашел миллион в канаве?
– Я разговаривал с Роблсом, – сказал Педро, – ему гордость не позволяет пересчитать все его денежки, а не то бы он всю ночь кукарекал.
Педро с убедительным позвякиванием хлопнул мешочек с монетами на стол. Сервантес кивнул в знак благодарности.
– Ты так редко критикуешь своих друзей, – сказал он.
– Только потому, – без запинки ответил Педро, – что он не берет в уплату ни вещи, ни услуги, а только одни наличные! Остальные добродетели все при нем, и только один порок – мены баш на баш не признает.
Сервантес на это улыбнулся.
– Уверен, – сказал он, – что Роблс как-нибудь перенесет твое определение его характера. А сам ты? Разве ты не подзадориваешь его молодую красивую жену своими вроде бы безыскусными рассказиками о последних модах? Твоя неукротимая потребность благодетельствовать людей, забирая у них что-то ценное, посрамила бы и Воровское Содружество.
Педро уселся на край стола.
– Я разбудил вас сегодня не только для того, чтобы поговорить о красивой жене Роблса.
Сервантес утер лицо и вопросительно поднял брови.
Педро нервно кашлянул. Настало время обсудить с его другом щекотливенькое дельце. Он продолжал:
– Мне пришла в голову мысль, которая сделает повесть более коммерческой.
– Прибереги ее для бессонных ночей, друг мой, – сказал Сервантес поспешно, – мне ведь требуется только терпеливость, чтобы записывать то, что диктует Бог, и я молюсь, чтобы хватило времени для закругления этого труда.
За таким быстрым откликом кое-что крылось. Их деловое товарищество оказалось успешным, и Сервантес писал с радостью и удовлетворением, каких никогда прежде не испытывал. И все-таки, хотя его рука так удачно и твердо лежала на загадочном змие вдохновения, кольца его повести, свиваясь, вырывались на волю. Ему не удавалось удерживать ее. Действие, правдивость речи выходили за пределы смычки его руки и мозга. Собственно, он написал гораздо больше, чем было известно Педро, но не знал, что ему делать с этими отбившимися от его пера главами и абзацами. Они хранились в железном ящике под походной кроватью вместе с памятками о войне.
– Но это же комический роман, – продолжал Педро с настойчивостью, которая делает выдающегося меняльщика великим, а обыкновенного – назойливым. – И да, он комичен, но где роман?
– Старый Рыцарь влюблен в идеалы, – сказал Сервантес. – Вот и роман.
Лицо Педро выразило глубокое недоверие – каким образом такой тонкий нюанс мог оказать заметное влияние на сюжет?
– А вам не кажется, – сказал Педро, – что в вашу историю можно бы ввести женщину, любимую, на чьей груди старый Рыцарь, когда его испытаниям придет конец, мог бы упокоить свою голову?
– Ты забыл прекрасную даму старого Рыцаря, Дульсинею Тобосскую, – сказал Сервантес.
– Она не возлюбленная, – пожаловался Педро, – а мука смертная.
– Такова любовь, – сказал Сервантес, – как ты с готовностью доказал со своей достойной женой по меньшей мере полдюжины раз.
Педро проглотил этот намек на своих дочерей, не моргнув и глазом.
– А нельзя, – продолжал он, – чтобы они поцеловались или там еще что-нибудь любовное?
– Ну, если ты действительно хочешь помочь, – кротко сказал Сервантес, – то, быть может, ты утишишь мою тревогу касательно Дон Кихота, который, хотя живет и дышит во мне, не списан с кого-то, кого я наблюдал бы. Моя работа наиболее удачна, когда в ее основу ложится изучение моих ближних.
Педро соскользнул со стола – его поразила виноватая мысль. Сервантес это заметил, но ничего не сказал: сострадание внушало ему мягкость.
– Но, сказать правду, мужчины, на мой взгляд, проще, – сказал он, вглядываясь в своего друга. – Женщины – творения иного рода, и тут я не считаю себя хоть в какой-то мере знатоком.
И словно, чтобы подчеркнуть это признание, из кухни по дому разнесся смех женщин, в который перешла их перепалка.
– Ну, – сказал Педро, – меня вы уже в свою повесть поместили, вылитое мое подобие, так что люди все время пристают ко мне с вопросом, нет ли у меня брата-близнеца.
– Это, во всяком случае, успех. Но меня беспокоит характер Дон Кихота, ведь он целиком опирается на твою побасенку.
Педро увидел свой шанс.
– А! Вот где вы меня поистине поразили. – Он вдохнул побольше воздуха. – Вы написали такой верный его портрет, ну просто живой и точный во всех тонкостях.
– Живой? То есть как? – спросил Сервантес.
– Настоящий Кихот. Живой, – ответил Педро.
– О чем ты говоришь? – сказал Сервантес.
– Так он же, – поспешно сказал Педро, – сын ваших трудов! Он такое подобие того, который в книге, что второго и водой поливать не надо, до того они похожи!
Наступило молчание.
– Так твоя побасенка в основе моей повести была про живого человека, твоего знакомого? – спросил Сервантес.
Педро кивнул, улыбкой подавляя тревогу и виноватость.
– Не было бы проще прямо сказать мне? – сказал Сервантес.
– Так это бы помешало вашему дару провидения, – сказал Педро. – Зачем налагать на вас проклятие, как на Кассандру? Чистое волшебство! И можно было равно ставить, какое из его чудачеств вы опишете следующим. И вы были, ну, просто как парное молоко от коровы – без задержки и тепленькое.
– А, так ты делал ставки на мое вдохновение? – сказал Сервантес. – Вот чем объясняется твой виноватый вид минуту назад, друг мой. И в чем еще ты можешь сознаться?
– Мне сознаваться не в чем, если не под пыткой, – сказал Педро, – и только в том, что я использовал возможности, когда они мне подвертывались.
– Мой новенький дар провидения подсказывает мне, – сказал Сервантес насмешливо, – что фабрикант этого комического романа, не кто иной, как бессовестный коротышка-меняльщик здешних мест, делал с быстротой и решимостью алчных душ игорные ставки на дальнейшие поступки пока еще не упомянутого, но постоянно незримо присутствующего автора вышеуказанного комического романа.
– Ну, спроси вы меня сразу, объяснил вор судье, вместо того, чтобы сажать в тюрьму, я вам бы сам сказал, что виновен.
– Так о чем спор? – спросил Сервантес.
– А что вы и дальше будете, – сказал Педро, излагая по памяти условия заклада, который заключил со своими приятелями-игроками, – описывать старика, в глаза его не видев, с верностью до последней веснушки.
– Ну и это честно? – сказал Сервантес, уже забавляясь.
– Это доходно и тем уже честно, – сказал Педро, – а так как это предприятие с нашим товариществом никак не связано, я не могу предложить вам никакой доли в прибылях, понимаете?
– Хвалю, – сказал Сервантес, – отсутствие у тебя нравственных принципов и готовность использовать беспомощного товарища для удовлетворения тяги к азартным играм.
– Ну, жаловаться, когда все идет хорошо, это то же, что бросать спелые апельсины вслед за гнилыми, сказал актер зрителям, – парировал Педро. – И к чему лезть на стенку, если вы можете посиживать на солнышке весь день и строчить комедию?
– Все, что хорошо написано, всегда плод высокого мастерства, – сказал Сервантес, – и я раб мастерства. Только толедские оружейники выковывают свои клинки чаще, чем созидатели хорошей прозы. Удача мне улыбнулась в одном отношении: Бог жил в пустоте, пока не сотворил Вселенную. У него не было моего двора и красивой оливы, чтобы за работой любоваться ими.
– Ну и как говаривала моя старенькая матушка, – сказал Педро, – Бог сотворил мир полный забот, чтобы держать себя в узде. А если бы он не сотворил кучу любителей совать нос в чужие дела вроде тебя и желающих постичь его в полную меру, так как бы ему удавалось выкроить дни для отдыха?
Они на секунду прервали свою пикировку. Сервантес посмотрел на дерево во дворе.
– Однако, – сказал он, – я должен повидать его (подразумевая прототип, который Педро из алчности скрывал от него). Расскажи мне подлинную историю.
– Ну, помнится, – сказал Педро, радуясь, что его признание было принято так спокойно, но оплакивая потерю в будущем дохода от ставок, – все началось в Лепанто с вечера поисков утешения в таверне. День выдался просто ужасный. И вам, и мне требовалось сочувствие. Я только что заключил глупую сделку.
