Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я
В деловом квартале — заоблачные, скребышащие небо дома–небоскрёбы, стройные и простые, квадратные, пирамидальные, конусообразные, устремлённые кверху кристаллы, ровные от основания до самой вершины, со всех сторон зеркальные, с разным отливом: розовым, как свежая заря; голубым, как прозрачная вода Байкала; серым, белым, как весенние подснежники; и идущий человек отражается в зеркалах, принимая разный отлив, и отражается, и отражается, таких, как ты, становится многомного; и ты теряешься в своих отражениях в отражённом свете зеркал.
У какого‑то физика есть теория, почему все электроны одинаковые, — из‑за того, что один электрон бегает за всех и успевает обернуться. Видно, деловой квартал навеял на него подобную мысль об одиноком электроне, бегающем за всех и… отражающемся в себе самом.
Когда‑то в детстве я стукнулась сама о себя с разбегу, на празднике новогодней ёлки, вбежав в зеркальную стену, и долго у меня была шишка на лбу от встречи с самой собой… Я не знала, что это я. А сейчас «я» знаю, что это «не я». Что это «не я» иду с усами, в пиджаке и в красном галстуке. «Они» идут. Это «они» построили эти возносящиеся небоскрёбы, а не я. Я только принимала всеобщее участие в разрушении того, что было построено до меня. В пятом классе я с подружкой Скрипой, желая отличиться, выколупливала мозаику из Кронштадтского собора для нашего школьного музея. Нас тогда поймали два милиционера, но отпустили, решив, что у нас были благородные цели.
«Они — идут». А я без усов, без пиджака и без галстука, в зелёном берете и в коричневых сапогах, с белыми волосами, и мне кажется, что моё отражение лучше всех других. Каждому, наверно, так кажется в отражённом свете зеркал… про себя.
По деловому кварталу ходят предлинные лимузины — пароходы белые и чёрные… с мутнозеркальными окнами, и никого нельзя внутри рассмотреть, и даже увидеть своё отражение. Но понять можно: чем длиннее твой лимузин, тем увереннее, твёрже и быстрее ты двигаешься по плотно укатанным мостовым с лужами, обдавая проходящих брызгами своей уверенности, высоты, красоты и блондинистости… Я в настоящем лимузине ещё никогда не ездила…
Уже в сумерках мы пошли посмотреть близлежащий квартал Гринвич–Вилледж. Тут людей в деловой одежде совсем не попадалось, а наоборот, все были разряжены, — царила безудержность и неодинаковость нарядов. Всё — художественное.
Я только один раз участвовала в настоящем карнавале, в десятом классе школы, надев костюм мушкетёра со шляпой с громадным страусовым пером, но никого не поразив оригинальностью костюма, потому как все наши девчонки до единой вырядились мушкетёрами и трубадурами; и не осталось ни одной «дамы сердца», перед которой наши благородно–воображаемые рыцари, в шляпах, шпорах, доспехах, галантно преклонили бы колено, и помахали бы шляпами… и сразились на турнире.
Премии у нас никто не получил из‑за одинаковости воображения.
Как воображают и соревнуются в этих маленьких, скромных улицах Центра Мира, — дух захватывает! Столько парадных раскрасок волос! проникновенности в разорванности штанин! интеллектуальной изощрённости головных прикрытий и проницательной непринуждённости к какому‑то мнению, в раскиданности рук и ног! Один попался в вывороченной тужурке, всем показывая свою изношенную подкладку, держа в руках мешок, почти что шёлковый, с символом какого‑то шикарного магазина или ресторана. Голова одного человека была опоясана проволокой — моделью атома Бора? У другого — кристаллической решёткой лантанидов, непонятно на чём держащейся. На одних ушах?
Я бы дала им звание великих мастеров, но я не знаю, кто даёт им премии.
Кое–где стояли кучками молодые люди спинами к прохожим, похожие на молодых рыцарей в доспехах, облачённые в кольчуги и сбруи, опоясанные проводами, подвязанные блестящими шпорами, руки и ноги облачены железными обручами и бляхами. Все тела покрыты железом. Головы у одних выбриты вдоль, а у других поперёк. А на затылке у некоторых выстрижен знак рыцарства. Похоже, что они тоже никакой премии не выиграют, у них тоже не осталось «дамы сердца». Всё было освещено, но никто на них не оглядывался, не восхищался, и никого заинтересованного я не рассмотрела. Волосы у одних стояли дыбом, у других было их полное отсутствие.
Из кафе нёсся запах недоступного кофе, кто‑то промчался на деревянной доске, отталкиваясь от земли одной ногой, — к сожалению, я устарела для такого полёта; проплыл гигантский негр–небоскрёб–баскетболист, — голы в небо забивает, — как вер–блюд, но его лицо так высоко было от моего, что я видела только скользящие движения его рук. Обдала духами проходящая воображуля в японском макинтоше с букетом, завёрнутым в бумагу с драконами и знаками зодиака… Прошли, обнявшись, два красивых мужика, а одна девка сидела на асфальте просто так, ничего не продавала, а чавкала и разбрасывала какую‑то белую массу вокруг своего рта.
В этом районе живут журналисты, художники и поэты…
Говорят, что поздней ночью тут совсем интересно: показывают фокусы, поют, жонглируют, барабанят, свистят, собирая деньги в футляры от инструментов… Но я не могла углубиться в ночную жизнь и увидеть ночные перемены, посмотреть на романтические пары, послушать сердечные разговоры, из‑за наличия детей и отсутствия денег; поэтому мои описания неполные и многое остаётся для меня в тайне: кто делает всякую дрянь? кто ворует машины? и где продают наркотики? где непостижимые характеры? где вечный предмет наслаждений? кто поёт и кто пляшет? и кто играет музыку? и где американцы? и что их волнует? и какие вопросы занимают?
Мои дневные обозрения безденежные, впопыхах, на глаз. Я — в своём одно–пятнадцати миллионном Нью–Йорке, и сколько ещё своих Нью–Йорков!
Когда меня бабушка брала на воскресную ярмарку в Кирицы, там я успевала всё тщательно рассмотреть, сидя на телеге и сося петушки с наслаждением. Там ходили и гадали цыганки, предсказывали судьбу, прося позолотить ручку… Все были разряженные, но мои три тётки — тётя Катя, тётя Таля и тётя Аня — были самые нарядные и весёлые. Тётя Катя всегда плясала, и один немой так на неё смотрел, что… и у неё было так много парней–поклонников, что я жаловалась бабушке, когда она хотела с гулять ними, а не со мной… Про мою деревенскую ярмарку я могу написать с участием, а тут я — как посторонний, и мои наблюдения посторонние и иностранные: не могу на доске промчаться с упоением, сося резинку, сбрую на себя надеть и волосы дыбом поставить.
Тут я представляю бывших великодержавных славян — осколок изверженной породы треснувшей империи; и тут много таких из бывших рабов, разбойников, протестующих, несогласных, гонимых, выгнанных, разнообразных осколков от материн–ских пород — вулканических, осадочных, туфов, псевдотуфов, брекчий, погружённых в лавовый цемент, шлифуемый струями песка, свинцовой дробью, порошком алмаза, чтоб образовать порфировую структуру.
А вот и Брильянтовая улица! — По всей улице продают брильянты: кручёные, радиально лучистые, маркизы, кабашоны, круглые, овальные, звездо–образные, рассыпанные и собранные в кольца, ожерелья, брошки, подвески, серьги. Некоторые огромные, как «Великий Могул» или «Звезда Юга», лежат на чёрной фольге, отражающей характер их огненных лучей. Они мерцают, сверкают призрачной игрой до боли в глазах, и в кошельках — тоже. Чем прозрачнее, чище, тем ценнее твоё приобретение, твой брильянт. Тело из простого углерода — сажа, — а самый ценный из драгоценных камней. По Брильянтовой улице ходит много людей, одетых в чёрные шляпы, в чёрные брюки, в чёрные сюртуки–пальто; никогда я не видела таких людей в России. Из‑под шляп видны чёрные летящие закрученные локоны. Хасиды! Как мне сказал Яша, слово «хасидут» означает «верность» и «благочестие».
Это — мистическое религиозное движение, охватившее восточноевропейское еврейство в середине 18–го века. Верность Богу является наивысшим назначением человеческой личности у хасидов.
Они двигаются, без всякого внимания к происходящему, и походки их воздушные, и фигуры их летящие и отрешённые. Никто из них даже ни на секунду не оторвался от своего занятия — хранить еврейские традиции и верность Богу, — не взглянул на меня ни разу. Однако для достижения наивысшего назначения человеческой личности хасиды не должны отрываться от внешней и внутренней реальности земного бытия, что я и заметила: башмаки стоптанные, а в карманах для строительства грядущего царства всеобщего благоденствия припасён наитвердейший элемент.
Наши коммунистические первостроители кое-что почерпнули из древних первоисточников тоже, строя свой храм грядущего царства всеобщего благоденствия, лепя его из песка и глины, а наитвердейший элемент — брильянт — перетирали обратно в сажу.
Помимо запасливости, мне ещё одно понравилось у хасидов, вычитанное у Бубера: «Ученье хасидов говорит, что веселящее в мире, если мы освещаем его своим существованием, ведёт к веселению в Боге».
