Этгар Керет - Когда умерли автобусы
Однажды утром дверь была приоткрыта, и он увидел Шауля, лежащего в постели на животе, с круглым пятном слюны на простыне, у самого рта, а посреди головы — огромная круглая лысина. На маленьком столике у двери лежала значительная часть его волос. Под столик были брошены ботинки, большой совсем раздавил собою маленький. Комната казалась такой странной из-за этого валяющегося на столике комка волос, неподвижного, как труп животного, и из-за этой подозрительной лысины, способной появляться и исчезать в одну секунду. По дороге в школу он остановился у зеркальной витрины и посмотрел на мальчика напротив. Мальчика с полными губами, высокими скулами и папиными волосами. Кто знает? Его мама и не на такое способна. Между тем, как сжечь фотографии, и тем, как отказаться от своего ребенка, — она могла сделать и это тоже прежде, чем валиум ее остановил. Может, его папа сейчас лежит в могиле лысый, а он ходит с папиными волосами на голове, чтобы маме было приятно. Он попробовал сдернуть парик одним резким движением. Скальп отозвался острой болью. В левой руке остались обрывки волос. Он внимательно рассмотрел вырванные волоски: у них у всех на концах было что-то белое и блестящее. Он понюхал белые кончики — они пахли клеем. Он снова посмотрелся в витрину: волосы выглядели точно как раньше — ну, может, чуть-чуть растрепаннее. Только сейчас над ними была надпись. Он прочел ее медленно-медленно:
К-О-Р-О-Л-Ь П-А-Р-И-К-М-А-Х-Е-Р-О-В.
У короля парикмахеров был высокий трон, зеркало во всю стену и сердитая машинка — если ее совали в розетку, она начинала издавать рычание, как собака, готовая вот-вот броситься на врага. Отстригая прядь за прядью, он рассказывал прекрасные истории об африканцах с тысячами косичек и о лысых мужчинах, приходивших стричься каждую неделю. Рассказывая, он трещал ножницами, как кастаньетами, и обходил кресло со всех сторон. Закончив, король попросил разрешения собрать его волосы с пола и сохранить на память. Король уже сорок лет занимался своим делом, но таких красивых волос еще ни разу не встречал. Он сразу согласился и остался сидеть в кресле, вглядываясь в зеркало. С высоты своего сиденья он видел сидящего на троне лысого мальчика и короля, ползающего вокруг на четвереньках и собирающего волосы руками.
Дрянь Венера
Уж как перед ними преклонялись, перед богами-то. Когда они приехали, все хотели им помогать: Сохнут[6], Министерство абсорбции, Министерство строительства. Но они сами ничего не хотели. Приехали ни с чем, не просили ничего, пахали, как арабы, и были довольны. Так что в конце концов Меркурий оказался на побегушках, Атлант — на погрузке, а Деметра — на бобах, просто на бобах. Венера попала в нашу контору. В копировальный центр.
У меня тогда был совершенно говенный период. Я не знал, куда себя девать. Я был один, абсолютно один. И ужасно хотел большой любви. Когда я впадаю в такое состояние, я обычно начинаю учиться чему-нибудь новому — игре на гитаре, или рисованию, или еще чему-нибудь. И если мне удается увлечься, то становится полегче, я забываю, что у меня на всем белом свете никогошеньки нет; но в этот раз я знал, что никакой курс макраме мне не поможет. Мне было нужно что-нибудь, во что я смог бы верить. Большая любовь — такая, которая никогда не кончится, такая, которая никогда меня не покинет. Мой психотерапевт выслушал меня с большим интересом и посоветовал купить собаку. Я с ним расстался.
Она работала с восьми тридцати до шести, иногда даже позже. Делала десятки копий с распечаток и складывала их в аккуратные стопки. Даже в этой позе — потная, склонившаяся над ксероксом, щурящаяся от вспышек света из машины — она все равно была прекраснее всего, что мне когда-либо доводилось видеть. Мне хотелось сказать ей об этом, но смелости не хватало. В конце концов я написал ей письмо и оставил у нее на столе. На следующее утро меня ждали оставленные пятьдесят копий оставленного мною листа.
Она плохо знала иврит. Она была богиней и зарабатывала тысячу семьсот шекелей, включая налоги. Я знаю — я однажды подглядел в ведомости, когда оказался в бухгалтерии. Я хотел жениться на ней, я хотел спасти ее. Я так истово верил, что она сможет спасти меня. Уж не знаю, как мне это удалось, но я наконец спросил ее, не хочет ли она пойти со мной в кино. Девушка, которую Парис назвал красивейшей из богинь, улыбнулась мне самой нежной и смущенной улыбкой, какую только можно себе представить, и согласилась.
Перед выходом из дома я посмотрел на себя в зеркало. У меня был маленький прыщик на лбу. Мы с греческой богиней красоты сегодня вечером идем в кино, сказал я себе, у нас с греческой богиней красоты сегодня свидание. Я выдавил прыщик и промокнул выступившую кровь бумажным платочком. Кто ты такой, несчастный смертный, чтобы дерзнуть купить ей попкорн, чтобы посметь обнять ее во тьме кинозала?
После сеанса мы пошли чего-нибудь выпить. Я надеялся, что она не заговорит со мной про фильм, потому что весь сеанс я смотрел только на нее. Мы немного побеседовали о работе и о том, как ее семья обустраивается на новом месте. Ей здесь нравилось. Она хотела добиться большего, она обязательно добьется большего, но пока что ей здесь нравилось. «Боже, — сказала она, коснувшись моего плеча, — ты не представляешь себе, как нам было там плохо».
По дороге домой я спросил ее, действительно ли она верит в Бога. Она рассмеялась. «Если ты спрашиваешь, знаю ли я, что Он существует, — сказала она, — то ответ: «Да». Не только Он, много разных богов. Но если ты спрашиваешь, верю ли я в Него, то нет, совершенно нет».
Мы подъехали к ее дому, она уже начала открывать дверцу машины. Я проклинал себя за то, что поехал коротким путем. Я так хотел, чтобы она побыла со мной еще немножко. Я молился о каком-нибудь чуде. Чтобы нас сейчас задержала полиция, чтобы нас захватили террористы, чтобы случилось что-нибудь, что позволит нам остаться вместе. Уже стоя на тротуаре, она предложила мне зайти и выпить кофе.
Сейчас она спит, лежит в постели рядом со мной. На животе. Зарывшись лицом в подушку. Ее губы чуть-чуть шевелятся, как если бы она беззвучно говорила что-то самой себе. Ее правая рука обнимает меня, ладонь лежит у меня на груди. Я стараюсь дышать не глубже, чем это совершенно необходимо, чтобы движение грудной клетки вверх-вниз не разбудило ее. Она прекрасна, действительно прекрасна, она идеальна. И вдобавок она такая славная. Но хватит. Завтра я покупаю собаку.
Летучие Сантини
Итало взмахнул левой рукой, и нервирующий барабанный бой прекратился. Он сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Когда я увидел его стоящим на маленькой деревянной дощечке — напряженного, облаченного в блестящий цирковой костюм, почти касающегося брезентовой крыши зала, — внезапно мне все стало ясно. Я сбегу из дома и поступлю в цирк! Я тоже превращусь в одного из Летучих Сантини, буду взмывать в воздух, подобно духу, буду зубами вцепляться в трапецию!
Итало перевернулся в воздухе два с половиной раза и во время третьего переворота схватился за протянутую руку Энрико, самого младшего из Сантини. Публика вскочила с мест и взволнованно зааплодировала, папа выхватил коробку с попкорном из моих рук и подбросил ее в воздух, соленые хлопья снега легли мне на голову.
Некоторые дети должны сбегать из дома под покровом ночи, чтобы присоединиться к цирку, но меня папа привез на собственной машине. Они с мамой помогли мне уложить вещи в чемодан. «Я так горжусь тобой, сын», — сказал папа и обнял меня как раз перед тем, как я постучал в дверь фургончика папы Луиджи Сантини. «Будь счастлив, Ариэль Марчело Сантини. И думай немножко о нас с мамой каждый раз, когда будешь летать там, под куполом, на самом верху». Папа Луиджи открыл мне дверь. На нем были блестящие цирковые брюки и полосатая пижамная кофта. «Я хочу поступить к вам в цирк, папа Луиджи, — прошептал я. — Я тоже хочу быть Летучим Сантини». Папа Луиджи оценивающе осмотрел мое тело, деловито ощупал мышцы моих худых предплечий и позволил мне войти. «Многие дети хотят стать Летучими Сантини, — промолвил он после нескольких минут молчания. — Почему ты считаешь, что именно ты годишься для этого дела?» Я не знал, что ответить. Я закусил нижнюю губу и ничего не сказал. «Ты смелый?» — спросил папа Луиджи. Я кивнул. Папа Луиджи быстро поднес кулак к самому моему носу. Я не сдвинулся ни на миллиметр, я даже не мигнул. «Ммм... — сказал папа Луиджи и почесал подбородок. — А быстрый? — спросил он. — Ты же знаешь, что Летучие Сантини славятся своей быстротой». Я снова кивнул и еще сильнее закусил губу. Папа Луиджи раскрыл правую ладонь, положил на нее монетку в сто лир и сделал мне знак своими серебряными бровями. Я сумел схватить монетку прежде, чем он сжал кулак. Папа Луиджи уважительно покивал. «Раз так, нам осталось проверить только одну вещь, — он повысил голос, — твою гибкость. Ты должен коснуться своих ботинок, не сгибая колен». Я постарался расслабить все мышцы, глубоко вздохнул и закрыл глаза — точно так же, как это делал Итало, мой брат, во время сегодняшнего вечернего представления. Затем я наклонился и вытянул руки. Я видел кончики своих пальцев всего в нескольких миллиметрах от шнурков, я почти касался их. Мое тело было натянуто, как веревка, готовая лопнуть в любую секунду, но я не сдавался. Четыре миллиметра отделяли меня от семейства Сантини. Я знал, что обязан преодолеть эти четыре миллиметра. И вдруг я услышал звук. Такой звук, как если бы одновременно сломали дерево и разбили стекло, — очень громкий, прямо оглушительный. Папа, который, похоже, дожидался меня в машине, испугался этого звука и вбежал в фургончик. «Ты в порядке?» — спросил он и попытался помочь мне встать. Я не мог разогнуться. Папа Луиджи поднял меня своими сильными руками, обнял, и мы вместе поехали в больницу.
