Астрид Линдгрен - Кати в Америке
Мария-Антуанетта[9], которую везли по Парижу на гильотину, в телеге палача чувствовала, должно быть, примерно то же, что и Тетушка, ехавшая по городу в элегантном автобусе авиакомпании к аэропорту Бромма. Широко раскрыв глаза, она пристально смотрела в окошко, обводя взглядом дорогие ее сердцу улицы и дома, совершенно уверенная, что никогда их больше не увидит.
А когда мы прибыли в аэропорт, Тетушка слегка жалобно застонала. Я, утешая, похлопала ее по плечу, хотя, откровенно говоря, сама была по-настоящему испугана. Но, слава Богу, там нас ожидал Ян. Он стоял с букетиком фиалок в руках. Кажется, он никогда еще так не нравился мне. Ян, произнесший столько суровых слов о психованных, жаждущих приключений девчонках! А знаете, ведь он в самом деле был прав! Я крепко прижалась к нему, страстно желая, чтобы у меня хватило разума остаться дома. Но было уже слишком поздно. К счастью, я быстро приободрилась! И когда мы благополучно сели в самолет и он со страшным гулом пронесся по взлетной полосе, взмыл ввысь... и стал подниматься все выше и выше, прямо сквозь освещенные солнцем облака... А Ян, и моя контора, и Стокгольм, и все заботы остались там, внизу. О, в тот момент я почувствовала себя словно школьница в первый день летних каникул.
Не думаю, что и Тетушка ощутила себя школьницей. Она скептически простукала стену, чтобы выяснить, насколько прочен самолет, а затем изрекла:
— Я рада, что написала завещание!
Я сказала, что ей, мол, надо попытаться стать немного более air-minded[10]. Если бы ее ответ услышал наш искусный пилот, он был бы совершенно обескуражен. Тетушка заявила, что когда ей — очень скоро — придется плескаться в Атлантическом океане, то ей будет абсолютно безразлично, насколько она air-minded. И она хочет посоветовать пилоту отнестись к этому совершенно спокойно, иначе она потом явится ему в виде призрака.
Я попыталась представить себе Тетушку маленьким рассерженным привидением в башмаках на пуговках, парящим темными осенними ночами над Атлантическим океаном, словно второй «Летучий голландец»'. Но мои размышления были прерваны очаровательной стюардессой, появившейся с обедом на подносе.
— Во всяком случае признайся, — уговаривала я Тетушку, — что куда приятней сидеть здесь и есть холодного цыпленка на высоте двух тысяч метров, чем впихивать в себя сало и брюквенное пюре дома на улице Каптенсгатан, что ты как раз делала бы сейчас.
Мне удалось выжать из нее половинчатое согласие, и этим пришлось удовлетвориться.
О, как чудесно было лететь! Мои жизненные силы укрепились настолько, что были по крайней мере на тысячу метров выше самолета.
— Жаль, что ты не отправишься на пароходе, — твердили мне все в один голос. — Это такое волшебное путешествие!
А я регулярно отвечала:
— Да, это необыкновенно волшебно. Но только для тех, кому и вправду нравится, когда его тошнит и рвет.
Когда норвежский берег остался позади, я посмотрела вниз на Атлантический океан. Маленькие игрушечные кораблики терпеливо бороздили волны. Я подумала о Христофоре Колумбе[11], и у меня потеплело на сердце. Как он осмелился на такое! Надо же, как он на такое решился?! Столько времени преодолевать милю за милей в бескрайних водах во всей их бесконечности, да еще не ведая, что там, за горизонтом!
— Согласись, что мужчины несут в себе заряд какой-то дикой неуемности и авантюризма, — сказала я Тетушке.
— Что, кто-то собирается разводиться? — спросила она.
Я попыталась объяснить ей: я, мол, думала о Колумбе, и какое счастье для человечества, что Колумбом была не я, так как повернула бы обратно после первого же дня плавания. Страдая от морской болезни и угрызений совести, я предстала бы пред Изабеллой Испанской’ и заявила ей, что никакой Америки, по всей вероятности, не существует. И во всяком случае, лучше подождать с ее открытием до девятнадцатого века, когда упорядочится регулярное сообщение, а еще лучше — до двадцатого, когда можно будет полететь туда на самолете.
— О да, мужчины — дико неуемное, авантюрное и прекрасное племя! Почему мы, женщины, никогда не открываем новых частей света?!
— Вообще говоря, плохо быть всего-навсего женщиной, — пожаловалась я Тетушке.
Она попыталась утешить меня.
— Вспомни, — сказала она, — это мы, женщины, вдохновляли мужчин на их великие подвиги!
Она сидела рядом в своих невообразимых башмаках на пуговках, маленькая и сухонькая, с волосами, закрученными на затылке в крошечный смешной узелок, и да простит меня Бог, но я подумала, что те великие подвиги, на которые она вдохновила мужчин, могли бы свободно разместиться на котике ногтя большого пальца.
Но я любила ее именно такой, какой она была, с ее башмаками на пуговках и всем остальным, — впрочем, я любила всех людей на свете. Подумать только, как много потрясающе милых и любезных личностей удалось мне заполучить в попутчики! Особенно понравился мне один американец. Некоторое время мы болтали с ним, хотя у Тетушки все время был такой вид, словно она думала: «Ага — торговец белыми рабынями!.. Уже... Так скоро!»
Старая история с Вавилонской башней и смешением языков' была уже сама по себе великим бедствием для человечества. Ну а представьте себе, каково сидеть в самолете, сгорая от желания изложить всем переполняющие тебя остроумные идеи! А вместо этого — единственное, что удается выжать из себя, — повторяющиеся с равными промежутками «I see!» или «Is that so?»[12]. А мне хотелось бы незамедлительно поведать мистеру Хейли все, что я думаю о Вселенной, но я внезапно почувствовала, что не стоит даже пытаться открыть рот. Все мои познания в английском словно ветром сдуло! Я помнила только один-единственный вопрос из английской книги для чтения: «Сап you tell те nearest way to the Scandinavian bank?»[13] И как бы ни было забавно выпалить этот вопрос прямо в лицо мистеру Хейли, я все-таки решила отказаться от этой затеи и, наоборот, внимательно слушать его, сверкая глазами, и пусть себе мистер Хейли болтает. Мужчины ведь зачастую упиваются звучанием собственного голоса. Вообще-то мистер Хейли утешил меня, заверив, что в Америке я отлично обойдусь своим запасом слов. Мистер Хейли сказал, что считается, что в Америке не надо знать более четырех фраз: «Good morning — ham and egg — I love you — good night»[14].
— Is that so? — воскликнула я, мучительно страдая от собственного косноязычия.
— Ну, пожалуй, это ужасное преувеличение, — заметил мистер Хейли. — Одними лишь «good morning — ham and egg — I love you — good night», разумеется, не обойдешься. Надо уметь произносить еще «baseball», «popcorn», а также «coca-cola»[15].
— I see! — воскликнула я.
Постепенно настала ночь. Черная и ужасающая, она обволокла наш самолет. Мы мчались в темном бесконечном пространстве, и меня охватило чувство, будто мы с Тетушкой совершенно одиноки во Вселенной, как и мистер Хейли и все остальные, замкнутые в нашей общей крошечной хрупкой скорлупе.
Я уверена, что в эволюции моих предков в доисторические времена не обошлось, должно быть, без креветки. Наверняка достойной всяческого уважения, великолепной маленькой креветки, во всяком случае... я могу отлично, не хуже креветки, свернуться в кресле, а это колоссальное преимущество, когда приходится спать в самолете. Отметив, что другие пассажиры, откинувшись в креслах, тщетно пытаются, засыпая, куда-нибудь убрать ноги, я уютно свернулась под пледом, возблагодарив свою пращуриху-креветку, научившую меня лежать, сложившись вдвое и прижавшись коленями к подбородку.
Внезапно мы очутились уже в Кеблавике[16]. Мои представления об Исландии всегда были несколько туманны. Естественно, в глубине души я отдавала себе отчет, что они совершенно неверны, но, пожалуй, питала слабую надежду, что кто-то вроде Гуннара с гряды Речной Склон’ или Эйгиля Скаллагримссона[17] будет стоять там в аэропорту, шумно ударяя по щиту. Но ничего подобного! Те исландцы, которых я там увидела, производили такое же впечатление, как герои журнальной рубрики «Юбиляры этой недели». И единственной, кто поднял шум, была Тетушка, потому что ей наконец-то удалось заснуть, а теперь ее разбудили, чтобы она, выпрямившись, просидела полчаса в аэропорту Кеблавик. Все аэропорты, которые мне доводилось видеть, примерно так же шумны и веселы, как шведский поселок при железнодорожной станции в дождливое ноябрьское воскресенье. И Кеблавик не являл собой исключения.
Гуннар с гряды Речной Склон, вероятно, не жил в Кеблавике, потому что, держу пари, он бы наверняка быстро нашел дорогу от дверей своего дома. Нет, Исландия оказалась совершенно не такой, какой я ее себе представляла. И, только прочитав на дверях дамского туалета надпись: «Konir»[18], я почувствовала во рту терпкий привкус «Havamal»[19].
