Андрей Юрич - Ржа
— Эй, Дуди! — сказал Пашка. — Ешь песок!
Мальчик растерянно покосился по сторонам, а потом заискивающе улыбнулся Алешке.
— Он не будет есть песок, — сказал Алешка. — Он не станет.
— Дуди! — сказал Пашка, проигнорировав возражение и тыкая пяткой в песок у самого лица лежащего. — Каша! Ешь кашу! Ешь!
Малыш обрадованно схватил горсть песка и положил в рот. Стал сосредоточенно жевать. Было слышно, как песчинки влажно хрустят на зубах. Он улыбался. И так же, улыбаясь, взял и положил в рот еще одну горсть, сглотнул. Взял еще.
— Хватит! — крикнули Пашка и Алешка одновременно.
Они посмотрели друг на друга. Им отчего-то было немного страшно.
— Это что за Дуди такой? — спросил Алешка.
— Он ест песок, — ответил Пашка. — И ему это нравится. Давай не будем с ним играть.
— Играй один, Дуди! — сказали они и ушли из песочницы, оставив за спиной жутковатое, необъяснимое и притягивающее — смуглого и болезненно послушного мальчика Дуди.
Они рассказали эту историю всем своим знакомым, и с тех пор на детской площадке стало обычным развлечением — смотреть на Дуди. Вокруг маленького, в старой курточке Дуди вставали в круг мальчики и девочки и по очереди говорили:
— Дуди, сними штаны! Дуди, грызи палку! Дуди, поешь песочку!
Однажды пару месяцев спустя, когда они уже знали, что мама Дуди, такая же смуглая и улыбчивая, работает в магазине продавщицей, а сам Дуди иногда ест и нормальную пищу помимо песка, — они встретили этого вечно радостного карапуза возле строящегося двухэтажного дома. Дом получался у строителей такой же длинный, на деревянных сваях, как их собственный. В этой заполярной местности у строителей получались в основном именно такие дома. А мальчик Дуди тащил вдоль этого дома трехлитровую банку с белой краской. Индейцы пошли следом, стараясь не приближаться, чтобы не выдать себя, но и не отставать — чтобы не потерять из виду поношенный коричневый свитерок и лохматую черную шевелюру Дуди. Вскоре выяснилось, что Дуди тащит краску в песочницу. Они не знали, что он там хочет делать — покрасить песок или просто закопать банку, но в любом случае вряд ли он мог правильно распорядиться такой полезной вещью, как целая банка белой краски.
У самой песочницы они остановили Дуди. Тот, как всегда, улыбался. Банку он отдал по первому требованию и без всякого сожаления. На лице его застыло привычное идиотское выражение радостной угодливости. Казалось, он был счастлив отдать банку, которую так долго тащил.
— Знаешь, — вдруг сказал Пашка, — а ведь он похож на индейца.
— Мне он больше напоминает собаку, — сказал Алешка. — Есть такие маленькие собачки с большими вылупленными глазами, они всегда скачут от радости — даже если пытаешься их пнуть.
— Ты посмотри, у него ведь почти красная кожа и нос чуть-чуть с горбинкой, — говорил Пашка.
— У собак тоже бывает нос с горбинкой, — говорил Алешка. — Только собаки умнее его.
— Да перестань ты, — улыбнулся Пашка. — Если ему раскрасить лицо — это будет настоящий индеец. Вот увидишь!
Они помолчали, задумчиво глядя на белую банку, стоящую у их ног. Дуди тоже молчал, смотрел на банку и улыбался, чуть прищурясь, потому что в его радостно-непроницаемое индейское лицо светило невысокое солнце.
— Дай-ка мне вон ту палочку, — сказал Алешка Пашке, а потом спросил, глядя почему-то вдаль, на изломанную линию горного хребта: — Дуди! А, Дуди! Ты хочешь быть индейцем?
Дуди кивнул. Тогда Алешка взял протянутую ему длинную щепку, подковырнул ею крышку банки и погрузил щепку в густую глянцевитую белую эмаль.
— Дуди, стой спокойно и не двигайся, — сказал он, проводя белой эмалью широкую полосу по смуглому чумазому лбу бессловесного дурачка. — Ну, что, похож, говоришь, на индейца?
— Ты еще на щеках нарисуй, — азартно советовал Пашка, первый раз в жизни наблюдая нанесение на человека настоящей боевой раскраски. — По три черточки, и на носу!
— Сейчас он будет ирокез! — успокаивал Алешка товарища, тыкая щепкой в чужое улыбчивое лицо.
— Не мажь слишком густо, — говорил Пашка, наблюдая, как эмаль белыми ручейками стекает по лбу и повисает жирными каплями на бровях и ресницах Дуди. — А то вместо индейца получится белогвардеец.
Они всегда знали, что белогвардейцы ходили во всем белом и с бледными лицами, а красноармейцы носили красные шинели и буденовки и были широки в плечах — как на картинках в книжке про Мальчиша-Кибальчиша.
— А может, и правда сделать из него белогвардейца? — спрашивал Алешка, приступая к разрисовке коричневого поношенного свитерка Дуди. — Индеец получается какой-то не очень… Смотри.
Алешка окунул щепку поглубже в краску и нарисовал на плече Дуди белый эполет.
— Похоже?
— Перестал улыбаться, — сказал Пашка.
Алешка взглянул на Дуди. На смуглом личике оплывала полосами и кляксами белая масляная эмаль. Над низеньким лбом топорщились в подсыхающей краске черно-белые пучки волос. Белые капли и белый эполет сверкали на пыльной вязке свитера. Дуди не улыбался. Он смотрел прямо в лицо Алешке расширенными, как от сильного удивления, глазами. Алешка снова посмотрел на Пашку.
— Это ты на нем рисовал, — вдруг сказал Пашка. — Дуди, это он рисовал на тебе, не я.
Дуди поднял руки, провел ладошками по щекам, густо пачкая их в жирной белизне. Его пухлые губы дрожали и кривились.
— Ты сказал, чтобы я его разрисовал! — задохнулся Алешка от страха и возмущения, он не мог поверить в свою вину по отношению к полуживотному Дуди.
— Нет, — ответил Пашка. — Я сказал: если… если его разрисовать, он будет как индеец. А рисовать начал ты.
— Я… — начал Алешка.
Дуди закричал. Просто и по-детски — открыл рот и произнес жалобный, полный слез, обиды и страдания звонкий вопль.
— Ой… — выдохнул Алешка сдавленно.
— Он не сможет рассказать ничего, он же не говорит, — крикнул Пашка. — Бежим!!!
И тут же скакнул в сторону, как заяц, развернулся и помчался, пригибаясь от желания бежать еще быстрее.
Алешка стоял окаменело и глядел прямо в раскрытый рот Дуди. Тот кричал. На лице, измазанном белой краской и оттого вдруг ставшем страшным, совсем не индейским и не детским, горели осмысленные, испуганные черные глаза.
— Дуди, прости меня, — торопливо забормотал и чуть сам не заплакал Алешка. — Я не специально, я не знал, что ты так обидишься, ты же никогда ни на что не обижался, прости меня, Дуди, это не я, ты же не помнишь ничего, это не я…
Алешка бросил щепку на землю. И заметил жуткое — его собственная рука была вымазана белой краской. И на резиновых сапогах белели капли эмали. И даже рукав ветровки испачкался белым. Дуди орал. Вперемешку с краской по его лицу текли слезы. Алешке было невыносимо стыдно, страшно и почему-то очень-очень жалко этого чумазого малыша, которого он вымазал дурацкой белой краской из дурацкой банки… Не выдержав мук совести и страха, Алешка развернулся и побежал, топая сапогами по мелкому гравию поселковой дороги. Сердце его билось гулко и часто. За спиной не стихали звонкие страдальческие вопли.
Дома Алешка поставил сапоги в самый угол обувной полки, ветровку засунул комом в шкаф и долго мыл руки под краном в ванной. Он слышал, как на кухне мама гремит посудой в раковине. Краска с пальцев вообще не смывалась. Тогда он ушел в зал, сел на бахромчатый старый диван, поджав коленки к груди. Ему было страшно. Через некоторое время в дверь позвонили. С полминуты кто-то что-то говорил тихим голосом в прихожей, а потом мама позвала:
— Алеша, иди-ка сюда!
Он вышел на ватных ногах, не смея поднять взгляда на стоящих в дверях белого страшного Дуди и его смуглую, почему-то улыбающуюся, маму.
— Это ты сделал? — спросила она Алешку.
Алешка хотел было соврать, но подумал, что, во-первых, индейцы не врут, а во-вторых, у него рука в белой краске, и сказал тихо, напряжением воли сдерживая слезы:
— Я…
— Чем отмывать будем? — спросила весело Дудина мама.
— Вы знаете, у меня есть бутылка авиационного керосина, а еще скипидар, — засуетилась Алешкина мама у двери в кладовку.
Алешка остался один на один с жертвой своего преступления и его матерью. Дуди стоял перед ним не улыбаясь и хлюпал носом. Смотрел враждебно.
— Как его зовут? — тихо спросил Алешка.
— Сулейман, — ответила мама Дуди.
— А фамилия? — спросил Алешка.
— Дудиев, — ответила мама Дуди.
«Какая дурацкая фамилия», — подумал Алешка и снова спросил:
— А почему он не разговаривает?
— Он очень плохо говорит по-русски, — объяснила мама Сулеймана Дудиева. — Осенью мы отдадим его в садик, и он там научится. Вы будете с ним друзьями.
— Я осенью пойду во второй класс… — пробубнил Алешка недовольным голосом.
5
Индейцы ели гуськин лук. Вряд ли кто-нибудь знает, откуда взялось такое название и почему оно было дано невзрачной болотной траве. В этой индейской местности вообще никто не знал названий того, что росло под ногами на склонах бесчисленных сопок и в низинах тундровых долин, похожих друг на друга, как близнецы-азиаты. Взрослые делили местную растительность на четыре простых типа: мох, кусты, ягода, грибы. Иногда они знали названия грибов, но нечетко, так что даже не могли объяснить детям, какой именно гриб едят. Они утешались расхожим мнением, что в тундре все грибы съедобны. Вероятно, так оно и было, потому что никто и никогда здесь не слышал о грибных отравлениях. Еще взрослые узнавали некоторые ягоды — морошку, бруснику и голубику. Если ягода выглядела иначе, например, была похожей на малину, но синего цвета, — они удивленно молчали или говорили «эта ягода». Названия растений на языках местных жителей тоже не приживались, потому что никто не знал этих странных языков, и даже сами местные путались изрядно в родных наречиях. Меньше всего знали учителя в школе и воспитатели в детских садах: они вместе с детьми изучали живой мир по методичкам и учебникам природоведения для средней полосы Европейской России. Узнаваемыми в учебниках были только вороны и одуванчики.
