Павел Лаптев - Сказки уличного фонаря
На штофных стенах из голубого шелка и картинами в шикарных золоченых рамах особо выделялся огромный портрет Петра Великого в латах и малиново-красной мантии, подбитой горностаем; были портреты поменьше Екатерины, Елизаветы Алексеевны, императора Александра и ещё меньше неизвестных Пушкину особ.
— Здесь у меня парадные… — поведал хозяин, — А выше, на третьем этаже жилые комнаты, мой кабинет, библиотека…
— Да-а, — иронично сказал поэт, разглядывая стены с картинами. — Такой галереи и в столице не встретишь! А это? — спрашивал, показывая на картины домочадцев.
— А это как раз господа Баташовы, построившие всё это. Вот мой тесть Иван Родионович… вот его брат Андрей… А это моя Дарьюшка.
— Красивая… была, — сказал Александр Сергеевич.
— Хмм, — хмыкнул Шепелев. — Вы не видели бюст её из чугуна… как живая! Есть ведь и тестя моего покойного и императора Петра… А это Левицкий, вот Боровиковский, знаете? Портреты эти домашних Аргунова… Кораблев, Колынин… не знаете… — показывал на картины Шепелев, — Так, обед готов ли? — спросил подошедшего дворецкого.
— Готов, — отчеканил дворецкий, поклонившись господам.
— Хорошо, сейчас мы с Вами, Александр Сергеевич, отобедаем, в том зале столовая…
Они ещё прошли молча по залу, немного погодя хозяин поведал:
— Да, это мастера кисти и холста прошлые. А вот есть у меня современый, сейчас… — сказал Шепелев, подошел к столику и достал из лежащего на нем альбома несколько рисунков. — Посмотрите, каково! — открыл альбом. — Самородок выксунский! Да сын ещё крепостного.
— Бывший? — понравилось Пушкину.
— Да. Его отцу Максиму Перфильевичу покойный Иван Родионович за талант и радения вольную дал со всеми его домочадцами. И сделал управляющим Выксунскими заводами. Но, к сожалению, он рано помер. Вот сынок тоже талант, глядите, подает надежды?
— И кто это? — поинтересовался Пушкин рассматривая пейзажи.
— Алеша Горностаев… Да, кстати, был у меня соличный литератор Свиньин в начале двадцатых, году в двадцать третьем, помнится… Кстати, а сами Вы с ним не имеете честь быть знакомы?
— А как же! — знал Пушкин. — Павел Петрович, знаком, как же, — усмехнулся Александр Сергеевич. — Уж русский жук ещё тот…
— Какой жук? — не понял шутки Шепелев.
— Из моей прошлогодней эпиграммы, — пояснил поэт и прочитал:
Мое собранье насекомыхОткрыто для моих знакомых:Ну что за пестрая семья!НеЗа ними где не рылся я!..
Ну и там разные сравнения, а русский жук — это между нами, литераторами — соврать, что в воду плюнуть. Натура такая литературная…
Куда их много набралось!Опрятно за стеклом и в рамахОни, пронзенные насквозь,Рядком торчат на эпиграммах…
Вот Павел Петрович тоже приколот… Умеет, знаете ли, описывать места в которых никогда не бывал.
— Но, здесь-то был! — развел руками Дмитрий Дмитриевич.
— Здесь был… наверно… — усмехнулся Пушкин. — А в Бессарабии как-то на ярмарке приняли его за ревизора, да все почести по этому поводу оказали, а он ещё к дочери губернатора сватался.
— Да-а, — понравился Шепелеву рассказ. — Прямо сюжет какой-нибудь пьесы.
— Колоритный персонаж, — согласился Пушкин. — В этом году избран членом Академии Художеств, знаете?.. А у еще Сомова, кажется, про Павла Петровича есть стишок, на сколько помню, э-ээ:
Хвала, неукротимый лгун,Свиньин неугомонный,Бумаги дерзостный пачкунЧужим живиться склонный!Писатель, химик, астрономИ дипломатик славный,Художник, врач и эконом,Во всем нулю лишь равный.
И засмеялся Пушкин вместе с Шепелевым.
— А, кстати, Павел Петрович со мной в далеке в родстве, — добавил.
— Мир тесен! — ответил Шепелев. — И вот… Алеша Горностаев… — вернулся к альбому, — Показал я Павлу Петровичу эти рисунки, вот он взялся продвинуть Алешу в столице. Сейчас он в Царском селе пишет.
— Правда? — удивился Пушкин. — Но, на сколько я знаю, у Свиньина дела не важны сейчас. Вот и Отечественные записки закрылись. И будут ли еще выходить, Богу весть…
— Ну, в любом случае, будете в Царском Селе — непременно поинтересуйтесь…
— Непременно, — заверил Александр Сергеевич, давно ощущая неудобство в животе, и нетерпеливо ожидая окончания шепелевского экскурса, и скромно спросил:
— А-а… куда у Вас здесь цари пешком ходят?..
Обедали за большим длинным столом друг против друга. За открытой дверью суетились несколько человек обслуги, которые время от времени подходили сменить блюда или налить вина.
— У Вас есть любимые блюда? — поинтересовался хозяин у гостя.
— Есть, — с иронией ответил поэт, наслаждаясь видом сервированного стола. — Картошка по пушкински.
— Извольте… — Шепелев жестами руководил слугой с бутылкой вина.
— Да, просто все, — в нетерпении, что живот свело, говорил Пушкин. — Картошка варится в мундире, после чистится, и в постном масле обжаривается…
— Прелесть… Бургунское, — видя нетерпение Пушкина, хозяин уже поднял бокал. — Я, право, по службе к пиву привык, но этикет обязывает почитать вино…
После нескольких ложек оливье поэт похвалил яства, гостеприимство хозяина и, понимая нерадужную перспективу долгой остановки в Выксе, всё-таки напомнил о своей проблеме:
— Подорожную в связи с холерой мне не дадут. Вот я пытаюсь без неё проникнуть в Москву, — и решил спросить про Ульянкина. — А Вы, Дмитрий Дмитриевич, случайно в Сергаче предводителя Лукояновского уездного дворянства некого господина Ульянкина не знаете?
— В Сергаче? Ульянкина? — переспросил Шепелев. — Да, вроде нет. Не имел чести… Не было сношений.
— А, ну ладно, — оставил тему Пушкин.
— Нет, а что он Ульянкин? — всё же выпытывал Дмитрий Дмитриевич.
— Да… пытался я проникнуть через него, а он меня мало того не пустил, да еще и хотел смотрителем по холере сделать.
— А Вы отказались?
— Конечно! — удивился Пушкин. — Какой я смотритель? Мне в Москву надо к невесте! И, потом, этот Закревский придумал карантины, обрекая население в них на вымирание. Огромные скопления людей у этих карантинов приводят к ещё большему распространению холеры! Что за негуманные методы? Где здесь законы? Этот Арсеник-паша наводит собственные порядки, не считаясь ни с чем! — эмоционально, что покраснел, выпалил поэт.
— Что сделаешь, что сделаешь. Как на войне… — ответил спокойно Шепелев. — Как ещё остановить заразу эту?
— Вряд ли так остановишь! — категорично парировал Пушкин.
— Ну, если все будут рваться к невестам в Москву, то конечно… Не обижайтесь, любезный Александр Сергеевич… Насколько мне известно, генерал-майор ныне с инспекцией в южных провинциях, уж он то, поверьте мне, оседлает холеру, — жевал Шепелев.
— Закревский в отъезде? — полюбопытствовал Пушкин, не обратив внимание на первые слова. — Агрипина, супруга, значит одна в Петербурге. Знаете, — весело проговорил Александр Сергеевич, — довольно бурная особа, аки комета, увлекается поэтами, определила даже меня в свои наперсники, еле отвязался, — и рассмеялся звонко.
— Да уж, — усмехнулся и Шепелев. — С этими существами дамами справиться тяжельше, чем с холерой.
— А уж для генерал-майора и подавно! Только генерал-лейтенанту под силу, — пошутил Пушкин.
Дмитрий Дмитриевич сначала не понял намек, но тут же определил на себя и залился смехом, чуть не подавившись. И уже прокашлявшись, чуть успокоясь, подтвердил:
— Уж рассмешили, Александр Сергеевич, так рассмешили! Дамы, дамы… А Вы знаете ли, как мы с моей Дарьюшкой познакомились?
— Нет, извольте, — заинтересовался поэт, отправляя ложку щей из серой капусты в рот.
— В бытность уже не молодую в году, этак… — вспоминал Дмитрий Дмитриевич. — Десятом, кажется, остановился я вместе с гусарами недалече отсюда. Прознал, что у заводчика Баташова Ивана Родионовича имеется внучка на выданье. Да в то время дела мои изрядно поиздержались. Ну, поехал знакомиться, да карета моя перевернулась прямо возле этого дома, аккурат на площади вот здесь, — на окно показал. — Ногу я повредил. Пришлось меня Дарье Ивановне лечить. Ну, и долечила до мужей своих.
Пушкин хитро прищурился.
— А карета-то специально перевернулась? А? — спросил лукаво.
Шепелев тоже прищурился, но ничего не ответил, только покашлял, потом после нескольких ложек щей, поведал:
— А я, Александр Сергеевич, бывалость в гусарах тоже стишатами баловался, глядя на Давыдова. Ветер в голове, знаете, женщины… — но опомнился тут же Дмитрий Дмитриевич. — Помилуйте, конечно, стихи не от ветра в голове, хорошие, вроде Ваших. А что я рифмодуй, то бишь… — задумался Шепелев. — Ах, кокетки, конфетки, нимфетки. Трепещу, как осиновый лист. Я пред вами наивен и чист. В этом роде…
