Олег Сенцов - Купите книгу — она смешная

Итак, Джим Гаррисон начал стандартно, со слов: «Есть такая теория».

— …что на развитие европейской цивилизации большое влияние оказало колебание среднегодовых температур, приводящих как к смене сезонов, а иногда и к сильному похолоданию или потеплению климата, ледниковым периодам и прочее. Народы, населявшие Европу, были вынуждены постоянно приспосабливаться, как-то развиваться, изобретать новые технологии, постоянно бороться за выживание всего своего народа. Борьба с природой подстегивала развитие знаний. А народы Африки, Америки и части Азии, не сталкивавшиеся с такими природными катаклизмами и жившие в более благоприятных природных и климатических условиях, остались на прошлом уровне. В то время, когда в Европе уже вовсю дымили мануфактуры, большинство остального мира еще жило при первобытно-общинном строе.

— Ага, — начал привычно язвить я. — Зато теперь ваши заводы настолько закоптили все небо, что нам теперь всем грозит очередное потепление климата, прямо как в теплице. Лучше жили бы себе как вот эти, — и я махнул в сторону видневшейся вдалеке деревни, — просто и без всяких машин, то, может, и Земля была бы чище и смертность ниже, люди бы до ста лет жили!

— Ну, до ста лет можно было жить всегда! Но вот, правда, в древности средняя продолжительности жизни была тридцать лет… А вот что касаемо потепления климата, то, насколько я понял, ты имел в виду так называемый парниковый эффект?

— Да, он самый! — ответил я обиженно. Не очень люблю, когда со мной начинают разговаривать как с ребенком, но Джимми по-другому не умел.

— Насчет того, что заводы и прочие достижения техногенной цивилизации загрязняют нашу планету, я абсолютно согласен, и это ужасно, — продолжил Джим голосом самого терпеливого учителя в классе с самыми непроходимыми учениками. — Но то, что их выбросы вызывают парниковый эффект — это все чушь собачья…

— Стойте, стойте, — снова включился в разговор Джеббс. — А как же — «Есть такая теория»?

Джим рассмеялся:

— А вот тут как раз и нет никакой теории.

— Как нет? — это мы уже с Джеббсом запели хором, немного подпрыгнув, насколько позволяли размеренные полуденной жарой тела. — Все ведь только и говорят об этом, о парниковом эффекте, как о главной проблеме человечества!

— Ну, говорят и говорят, что с того, — невозмутимо парировал Джимми. — Но вот только теории, как таковой, научной, не только доказывающей, но и хоть как-то обосновывающей это предположение нет.

— Как это нет? — все не унимался Джеббс.

— А вот так, как есть, но только наоборот. Есть ряд докладов комиссии ООН, подкрепленных предположениями некоторых ученых, и все. А еще есть большая шумиха по этому поводу.

— А зачем?

— Ну как зачем? Человечеству нужна глобальная проблема. И чем она глобальней и страшнее, тем лучше. Тем лучше управлять этим человечеством. Раньше у нас раздували проблему коммунистической угрозы, теперь глобального потепления, не переживай, скоро придумают что-нибудь пострашнее, чтобы ты уже боялся наверняка и молился на своих политиков — единственных, кто сможет с ней бороться, а ты будешь наблюдать за их подвигами, затаив дыхание, и беречь свой голос до выборов.

К слову сказать, Джимми, несмотря на свой постоянный обет молчания, периодически выплескивал на людей накопившиеся мысли или знания. Видно, внутри у него им становилось тесно, и, чтобы куда-то можно было запихнуть новые, ему просто было необходимо с кем-то поделиться старыми. Но вы не сочтите Джима за ходячую энциклопедию, такого мистера-всезнайку, который знает кучу чужих мыслей, но не имеет ни одной своей, стоящей. В период сбрасывания Джимом лишних знаний в атмосферу можно было обнаружить путем анализа, что все они были им как следует переработаны, с добавлением своих идей, причем, иногда ему удавалось выдвигать полностью свои теории, ну или мне тогда казалось, что они полностью его. Просто иногда моя вера в знания Джима Гаррисона была столь непоколебимой, что скажи он мне, что Земля круглая и вращается вокруг Солнца, — я бы поверил бы безоговорочно, даже если бы на самом деле это было не так.

Но одной из моих самых любимых теорий Джима была та, которую он высказал в седьмом классе накануне каникул, когда мы отличным майским днем, после уроков, пошли за город и валялись там в поле. Все было вроде бы прекрасно: и солнце, и трава, и ветер, и какие-то птички то щебетали, то принимались летать туда-сюда, но я ничего этого не замечал — я был расстроен, что у меня по геометрии за год выходила в лучшем случае тройка. И это будет уже шестая тройка в табеле, а минимум троек, по словам тетушки Джинджер, был уже мною исчерпан еще в прошлом году, поэтому желанная летняя поездка в луна-парк оказалась под реальной угрозой срыва. Джим спросил у меня, чего я такой кислый, ведь все вокруг так прекрасно! Хорошо ему было говорить, ведь ему ставили пятерку лишь за то, что он приходил на экзамен! И я ответил, что настроение препаршивое, по геометрии будет трояк, в луна-парк и на ярмарку, скорее всего, не возьмут, и вообще все вокруг какое-то дерьмовое, и сплюнул.

— Даже этот прекрасный день? — от всей души изумился Джим.

— Этот день в особенности! Ниче в нем особенного нет, кроме того, что он дерьмовый, а впереди еще куча таких же, — и я плюнул вверх, но так, чтобы плевок по баллистической траектории попал на ближайший дерьмовый цветок. Но я промазал.

— Ты неправильно живешь и мыслишь, Билли! — Джимми не переставал мне удивляться, не плевался и обоими этими вещами тогда начал меня раздражать.

— А ты, значит, правильно?

— И многие живут вот так, не радуясь, — Джимми умел продолжать свою мысль, не обращая внимания на сопротивление собеседника. — Не понимая, что вся наша жизнь, точнее все, что мы в ней делаем, — это пашем на эндорфин.

— На кого? — я аж приподнялся на локтях. Я знал всех богачей нашего городка и всей округи, потому что планировал рано или поздно разбавить их общество кислых лиц своим присутствием, но с такой мерзкой фамилией не мог вспомнить ни одного.

— Не на кого, а на что! На эндорфин. Это так называемый «гормон счастья», он вырабатывается у нас в мозгу, и когда вырабатывается, то мы чувствуем себя счастливыми.

— И когда он вырабатывается? — не слишком веря, уточнил я.

— Когда в нашей жизни происходят хорошие, приятные вещи. Мы получили пять по геометрии или нашли сто баксов, или нам сказали, что нас все равно возьмут в луна-парк, и так далее. Всегда, когда с нами происходят приятные нам вещи, наш мозг вырабатывает сам себе эндорфин и тихонечко там радуется в своей черепной коробочке, и мы заодно с ним, потому что человеческая личность тоже живет где-то там, в мозгу… Так вот, мы начинаем чувствовать себя счастливыми не потому, что нашли стодолларовую бумажку с портретом улыбающегося дядьки Бенджи, а потому, что мы сами себе скомандовали, что найти сто долларов — это хорошо, и мозг по команде начал вырабатывать эндорфин и там ты с ним в обнимку, оба стали резко счастливые, не на всю жизнь, конечно, так, на некоторое время, но, тем не менее — счастливыми! Ну и вот, все, все, что мы делаем в этой жизни, по большому счету направлено на то, чтобы кайфовать от выработки эндорфина в мозгу. И уровень кайфа зависит не от произошедшего события, а от нашего, а в данном случае твоего отношения к нему. Найди ты два цента, ты был бы счастлив?

— Не особо…

— А сто долларов? А тысячу?

— Конечно, о чем речь!

— Так вот в том-то и дело, что Рокфеллер бы за ста долларами даже и не нагнулся. Хотя Рокфеллер бы как раз бы и нагнулся, но разогнувшись, он не был бы счастлив, понимая, что пока он нагибался, его контора заработала за это время ему еще тысячу, а он всего сто, и он посчитал бы, что остался в убытке, и еще больше бы расстроился. Но дело не в этом, а в том, что событие с вами вроде одно и то же происходит, но ты вырабатываешь эндорфин и кайфуешь, а он нет, ему надо как минимум миллион найти, чтобы он хоть какое-то удовольствие получил.

— Ну, ты сравнил… с Рокфеллером, — этот пример меня явно никак не зацепил и ни в чем не убедил, и тем более в том, что надо скакать от радости от того, что я знаю, что мне скоро светит по предмету о черчении дурацких треугольничков.

Видя, что меня не проняло это сравнение, Джимми не сдался, а поискал кое-кого поближе:

— Хорошо, ты знаешь Энди?

— Того слепого пацана с улицы Роз? — уж с ним-то Джим точно не сможет меня сравнивать — парень с рождения ничего не видит, ходит с палочкой и ста долларов не найдет никогда, поэтому эндорфин ему вообще не светит ни при каких вариантах.

— Да, он самый, — не унимался Джим. — Так вот, ты лежишь тут и стонешь о своей тройке, и не замечаешь всей этой красоты кругом — солнца, неба, травы. А Энди всего этого никогда не видел и вряд ли когда-нибудь увидит. А если бы и увидел, то наверняка сошел бы с ума от счастья. Он бы получал удовольствие от разглядывания каждой травинки, каждой букашечки и ее какашечки, он получил бы такую дозу эндорфина, что поначалу был бы самым счастливым мальчиком на земле. Но у него никогда этого не будет, а ты уже это все имеешь и не хочешь быть счастливым! А он никогда не будет иметь, и, тем не менее, он все равно пытается быть счастливым — я вчера шел по его улице и видел, как он сидел на скамейке перед своим домом, читал книгу для слепых и улыбался. А потом две маленькие соседские девочки взяли его за руки и бегали с ним по дороге, и он радовался и смеялся, потому что уровень эндорфина у него в мозгу зашкаливал. Он может получать удовольствие от простых вещей, и я могу, и ты сможешь, если перестанешь расстраиваться по пустякам, или что еще хуже — постоянно изображать из себя крутого парня, выпускать из себя дым и напускать важный вид. Я видел однажды одного мальчика, у которого есть все, ну, вот вообще все — мы ездили к родственникам в Даллас и жили у них несколько дней. Они очень богатые, очень, у них огромный особняк, самый большой в районе, и у их единственного сына (я был тогда помладше, а ему было как нам сейчас) уже тогда было все, даже собственная машина. Водительских прав у него еще не было, а машина была, и говорят, что это уже третья — предыдущие две продали, потому что они ему разонравились, да и третьей, когда мы приехали, он был уже недоволен. А кроме этого он был недоволен и всем остальным, и был очень несчастным. У него было все, но он ничем не был доволен и не знал, что ему еще надо, чтобы стать счастливым. Но он не умел получать удовольствия не только от простых вещей, но и от всего того огромного количества интересных вещей, что он имел, в том числе и от машины. Не умел и всё, и был несчастен. Очень. А там, на той же улице, ребята играли в футбол и были счастливы, все, что у них было — это мяч, игра и они сами. И они от всего этого получали столько удовольствия, ну просто море, и с эндорфином у них тоже все было в порядке. Я пытаюсь донести это до своего отца. Но он не понимает. И если мы едем куда-то далеко, то он долго ищет самую дешевую заправку, чтобы сэкономить доллар, нервничает, раздражается — не хочет быть счастливым, получать кайф от дороги, от путешествия, от своих пассажиров. Сам эндорфин не вырабатывает и нам с мамой не дает! Он считает, что получит удовольствие или свою дозу эндорфина потом, когда сэкономит этот доллар или тогда, когда будет его тратить — он же бонусный! Но он не получает удовольствия ни когда ищет заправку, ни когда экономит этот несчастный доллар, ни когда потом прощается с ним. И вместо того, чтобы получить три раза свою среднечеловеческую порцию эндорфина, он ее вообще не получает и поэтому живет несчастливо, ища причину в несэкономленном где-то долларе.