Эльдар Рязанов - О бедном гусаре замолвите слово
– Надо ж додуматься! – продолжал кипеть Покровский. – Боевых офицеров на расстрелах проверять…
– А на чем же, дорогой? Не на танцах же…
– Это гадко! – крикнул полковник.
– Не спорю, – согласился Мерзляев.
– Отвратительно!
– Вы совершенно правы…
– Это подло!
– И я такого же мнения, – вздохнул Мерзляев. – Более того, его превосходительство, шеф нашего третьего отделения, тоже возмущен. По секрету добавлю: сам государь император пришел в негодование и порвал бумагу, но потом велел склеить и подписал… Надо! Понимаете, Иван Антонович, надо! Все мы так: мучаемся, но дело делаем.
– А я как благородный человек и дворянин заявляю: поцелуйте меня в одно место!
– А я вам как благородный человек и дворянин заявляю, – повысил голос Мерзляев, – если отечество потребует, – поцелую!
Тут жандармерия перешла в атаку на армию:
– Дорогой Иван Антонович! Время-то сейчас трудное… В Европе – смуты, волнения, – Мерзляев перешел на шепот, – кое-где баррикады. Вредные идеи – они в воздухе носятся. Там выдохнули, здесь вдохнули… На кого государю опереться? Кому доверять? Только армии… Но, как говорится, доверяй, но проверяй…
– Ну, вы мой полк не марайте! Мои орлы не дураки! Газет не читают, книг в глаза не видели, идей никаких не имеют!
– Не надо перехваливать, Иван Антонович… Вот, например, получен сигнал: некий корнет Плетнев в одной компании вольнодумно высказывался.
– Да мало ли что спьяну сморозил?! Все болтают.
– Болтают все, – глубокомысленно заметил Мерзляев. – Не на всех пишут… А вот поставим его лицом к лицу с бунтовщиками – и сразу будет ясно, что за человек. Спьяну болтал или нет.
– Я за Плетнева ручаюсь как за себя!
– Дорогой Иван Антонович, – грустно сказал Мерзляев, – такое время – ни за кого ручаться невозможно… Вот, послушайте… Вроде бы птички Божии, а что позволяют. – Он свистнул, и попугаи немедленно отозвались: «Царь-дурак…», «Царь-дурак…», «Дурак!», «Долой самодержавие!»
Лицо полковника перекосилось. Мерзляев тоже несколько изумился новой формулировке попугая.
– Вот такие настроения витают не только в обществе, но и в природе! – подытожил Мерзляев, радуясь тому, что жандармерия в который раз одержала победу над армией.
На улице перед зданием городской тюрьмы Настенька Бубенцова пыталась уговорить караульного пропустить ее внутрь. Караульный, однако, был непреклонен.
Настенька пыталась сунуть караульному кредитку, тот оглядел кредитку и презрительно вернул ее…
Г о л о с з а к а д р о м:
«Тюрьма Губернска не входила в число достопримечательностей этого славного города: примитивное, безвкусное здание с решетками на окнах. Одним словом, тюрьма как тюрьма. Внутренняя отделка казематов тоже не радовала глаз. Но, в конце концов, не в этом дело. Как говорится, не место красит человека, а наоборот…»
Узник Бубенцов являл собой яркое пятно на фоне унылых тюремных сцен – ведь его привезли прямо со спектакля в мундире генерала Венецианской республики. Бубенцов старательно пытался стереть с лица сажу, заменявшую в те далекие времена грим.
– Ну как? – спросил он наблюдавшего за его стараниями тюремщика. – Очистился?
– Арапом быть перестал, – подумав, сказал тюремщик, – но и до русского тебе еще мыться и мыться… Сдавай!
Бубенцов взял колоду карт.
– Значит, так, – говорил мулат Бубенцов, мастерски тасуя колоду. – Мои сапоги против твоей табакерки.
– Табакерка бронзовая, – набивая цену, сказал тюремщик.
– Сапоги генеральские, – парировал Бубенцов.
— Сапоги-то поношенные, – скривился тюремщик.
– А табакерка занюханная, – отбрил Бубенцов.
– Сдавай! – вздохнул тюремщик.
Играли, естественно, в «двадцать одно», или попросту – в очко.
– Двадцать! – Тюремщик радостно открыл свои карты.
– Два туза! – ласково произнес Бубенцов и взял табакерку. – Хорош табачок, – добавил он, нюхая. – Теперь предлагаю так: моя табакерка против твоей сабли.
– Заключенному сабля не положена! – заупрямился тюремщик.
– Отдашь, когда выйду на свободу, – нашел выход Бубенцов.
– Если проиграю тебе саблю, меня ж посадят, – справедливо рассудил тюремщик.
– А ежели посадят, зачем тебе сабля? Заключенному сабля не положена.
– Тогда сдавай! – махнул рукой тюремщик, сраженный безупречной логикой партнера.
Карты были розданы, тюремщик попросил еще одну и с отвращением швырнул их на скамью:
– Перебор, чтоб ты сдох! – Рука тюремщика рванулась к сабле.
– Не торопись, – испуганно остановил его Бубенцов, – я ж сказал: потом отдашь, потом.
Заскрипела тюремная дверь. В камеру вошел здоровый детина с рожей, не предвещавшей ничего доброго. Это был тюремный экзекутор.
– Бубенцов! – пробасил он. – На экзекуцию!..
Тюремщик сладострастно захихикал:
– Ну, везунчик! Сейчас наш Степа за меня отыграется… Он из тебя краснокожего сделает.
– Позор! – завопил Бубенцов. – Пороть артиста! Дикость! Куда мы только идем?
– В подвал! – коротко ответил на этот риторический вопрос громила и поволок извивающегося Бубенцова из камеры…
Через несколько минут хромавший по тюремному двору Артюхов услышал нечеловеческие вопли, доносящиеся из подвала:
– Ой!.. Мама, мамочка! Больно!.. Сатрапы! Палачи!
Услышав знакомые слова, Артюхов остановился.
– Над кем это Степка работает? – спросил он у караульного.
– Актеришка какой-то, – равнодушно ответил тот.
– Славно кричит! – тоном знатока отметил Артюхов. – И сколько ему прописали?
– Полсотни…
В голове Артюхова неожиданно промелькнула мысль, что само по себе было событием довольно редким. Он вдруг заволновался и, сказав загадочную фразу: «Неэкономно кричит! Охрипнет!» – быстро заковылял к подвалу.
А в этот момент в подвале жертва и палач мирно сидели друг против друга. Бубенцов раскидывал карты.
– Значит, так, – шепотом говорил Бубенцов, – снимаешь еще десять ударов, а я ставлю камзол… – И внезапно во весь голос заорал: – Ой, мамочка моя! Убьешь, мерзавец! – И снова перешел на шепот: – Согласен?
– Сдавай! – прохрипел экзекутор.
Он жадно схватил две карты и потребовал:
– Еще!
– Убийцы! – заорал Бубенцов.
– Не ори в ухо, – рявкнул экзекутор и понизил голос: – Карту давай, сука!
Бубенцов протянул карту.
– Девятнадцать!
– Мало! У меня – очко! – И Бубенцов открыл десятку с тузом…
– Убью, сволочь! – с искренней ненавистью сказал экзекутор, схватил розгу и, со свистом рассекая воздух, стал колотить ею по пустой лежанке: – Р-раз! Д-ва!.. Т-три!
– Сатрап! Живодер! Негодяй! – поставленным голосом вопил Бубенцов. – Мясник! Инквизитор!
На «инквизитора» Степан неожиданно обиделся:
– Ты ори, да знай меру!
– Извини! – шепотом сказал Бубенцов. – А «кровопийца» можно?
– Можно… Это многие кричат.
– Кровопийца! Изверг! – заревел Бубенцов и… осекся. Он увидел в дверях подвала Артюхова, который с нескрываемым восхищением наблюдал эту сцену. Степа обомлел.
– Ну брат, – завистливо сказал Артюхов артисту, – ты – большой талант. Тебя, милый, к стенке поставить – лучше не придумаешь!..
Поздний вечер. Перед особняком мадам Жозефины, освещенным интимным светом красного фонаря, толпились на привязи десятка два гусарских лошадей, ожидавших, пока отдохнут их лихие хозяева.
Г о л о с з а к а д р о м:
«Согласно статистике, в Губернске было изобилие магазинов, много церквей, видимо-невидимо трактиров, полно питейных заведений и одно заведение просто. Оно так и называлось: «Заведение мадам Жозефины». О заведении в городе шла дурная слава, и поэтому там не было отбоя от посетителей»…
Артистка Настенька Бубенцова не без робости приблизилась к этому злачному месту и, преодолев волнение, дернула шнурок звонка. Дверь заведения гостеприимно распахнулась, и на пороге возникла фигура швейцара. Увидев девушку, швейцар сделал строгое лицо:
– Мадемуазель, наше заведение только для мужчин!
– Мне надо войти! У меня срочное дело, – с нервной настойчивостью сказала Настенька.
– Жен, сестер, матерей пускать не велено! Дебоширят! – Швейцар попытался захлопнуть перед Настенькой дверь, но та выпалила:
– Подожди! Я наниматься пришла!
– Так бы сразу и говорила. – Швейцар взглядом специалиста окинул фигуру девушки. – Пожалуй, подойдешь… Мадам в зале. Ступай!
Преодолевая страх, Настенька вступила в притон разврата.
То, что она увидела, превзошло все ее ожидания, ибо она не увидела ничего особенного. В зале были обычные провинциальные «посиделки». За роялем сидел полковник Покровский, а несколько усталых барышень и не менее утомленных гусаров трогательно пели на два голоса протяжную песню. Возможно, эту:
Зима пронеслась, и весна началась,И птицы, на дереве каждом звеня,Поют о весне, но невесело мне,С тех пор как любовь разлюбила меня.
Настенька дождалась конца куплета и попыталась тихо спросить у одной из барышень: «Извините, не могли бы вы сказать…»
