Арчибальд Кронин - Мальчик-менестрель
— Написано во время его первой поездки на Таити, — прошептал Десмонд.
Но я уже перевел взгляд на восхитительную картину Сислея — набережная Сены в Пасси, — затем на не менее восхитительное полотно Вюйара — светло-желтое и багровое, — потом на Утрилло — обычная улица на парижской окраине, абсолютно пустая, но полная, да, полная Утрилло.
— Его лучший период, — прошептал мой наставник. — Ранний, когда он добавлял в краски гипс.
Однако я его не слушал: я жадно впитывал в себя дух этих полотен, которые так хорошо знал и которые как магнитом притягивали меня к себе.
Тогда Десмонд встал, решив, что на сегодня импрессионистов с меня довольно, и направился в коридор. Я последовал за ним в последний зал, где были представлены картины итальянских мастеров Раннего и Высокого Возрождения. Однако флорентийские и сиенские религиозные композиции не слишком меня интересовали. Я уселся на скамью в центре зала, а Десмонд стал медленно обходить овальный зал, останавливаясь у любимых полотен, пристально вглядываясь в них, тяжело дыша от восторга и время от времени обращая глаза к небесам.
— Десмонд, ты слишком драматизируешь, — заметил я.
— Нет, Алек. Эти изумительные сокровища прошлого, с их духовным воздействием и такой простой, но возвышенной идеей, порождают во мне божественное ощущение бытия. Посмотри на эту картину Пьеро дела Франческа и на эту божественную Мадонну, которая, несомненно, была центральной частью триптиха флорентийской школы, года примерно тысяча пятисотого, или вот эту Пьету[12]… А вот и моя любимая картина. «Благовещение» кисти Бартоломео делла Порта.
— А почему делла Порта?
— Он жил неподалеку от Порта-Романа. В тысяча четыреста семьдесят пятом. Дружил с Рафаэлем. Мне она так нравится, что я даже раздобыл небольшую репродукцию.
Я с похвальным терпением внимал его восторгам, пока не услышал, как в концертном зале этажом ниже оркестр начал настраивать инструменты. Тогда я решительно поднялся и сказал:
— Маэстро, музыку!
Десмонд улыбнулся, кивнул и, взяв меня за руку, спустился по широкой каменной лестнице в роскошный театр, который городские власти Уинтона от щедрот своих предоставили в пользование местным жителям и в котором днем, по субботам, можно было бесплатно послушать хорошую музыку в исполнении шотландского оркестра. Когда мы входили в зал, Десмонд взял отпечатанную на машинке программку.
— Черт побери! — воскликнул он, когда мы уселись в конце полупустого зала. — Ни Вивальди. Ни Скарлатти. Ни Керубини.
— Зато будет прославленный Чайковский и несравненный Римский-Корсаков.
— Твои проклятые русские!
— Они порождают во мне божественное ощущение бытия!
Десмонд рассмеялся, но потом сразу притих. Появился дирижер, которого приветствовали сдержанными аплодисментами, он взмахнул палочкой — и в зал полились первые звуки музыки из балета «Лебединое озеро».
Для провинциального города наш оркестр был очень неплох: он даже начал приобретать определенную известность в Европе и Соединенных Штатах. Оркестр великолепно исполнил Чайковского, а после перерыва — на том же высоком уровне — музыку к балету «Шахерезада».
После того как стихли последние аккорды, мы какое-то время приходили в себя, не в силах произнести ни слова. Молчание нарушил Десмонд, уныло заметивший:
— Боюсь, на этой неделе в Кингз ничего интересного для нас не предвидится.
— А что там будет?
— Одна из этих идиотских музыкальных комедий. «Девушка с гор». Кажется, так. Каких гор? Эвереста? Канченджанги? Волшебных холмов? Мамины друзья из Дублина сообщили, что в Уинтон приезжает Карл Роса.
— Прекрасно!
Это было еще одной нашей страстью, секретом, который мы тщательно оберегали от школьных товарищей, чтобы они не подняли нас на смех. Мы оба любили оперу и всякий раз, как оперная труппа приезжала в наш город, обязательно покупали шестипенсовые билеты на галерку на спектакли в субботу вечером в театре Кингз. Шестипенсовые билеты мы брали исключительно по моему настоянию, поскольку дорогие были мне не по карману, но время от времени Десмонд, ненавидевший сидеть на галерке, предлагал мне места в партере, уверяя, будто это бесплатные билеты, которые иногда получает его мать.
— Карл Роса был удивительно хорош в прошлом месяце, — заметил я. — Мне действительно понравился Доницетти.
— «Лючия ди Ламмермур», — улыбнулся Десмонд. — Тебе, как истинному шотландцу, он не мог не понравиться!
— А певица была выше всяких похвал. Ведь ария невесты чертовски трудная!
— Я рад, что ты сказал «ария невесты». Было бы грубо назвать ее «арией сумасшедшей». Да, Джеральдина Мур — кумир Дублина.
— Она просто изумительная! Такая молодая и такая красивая!
— Алек, я непременно передам ей твои комплименты, — мрачно заметил Десмонд. — Когда увижу, конечно.
И при этих словах мы оба дружно рассмеялись. Могли ли мы тогда предполагать, что эта прелестная и одаренная женщина в будущем сыграет важную, причем весьма активную, роль в судьбе и карьере Десмонда?
Большая часть публики уже успела покинуть зал — обычно мы ждали, пока все выйдут, поскольку Десмонд терпеть не мог «ломиться в дверь вместе с толпой».
— Может быть, чаю? — вопросительно посмотрел я на Десмонда.
— С удовольствием, Алек, — просиял он.
С самого начала нашей дружбы с Десмондом мама как-то сказала мне: «Мы не нахлебники. И по возможности должны платить добром за добро». — «Конечно-конечно… Но мы почти не…» — «Да, мы бедны, — яростно перебила мама. — Но нам никогда, слышишь, никогда не следует этого стыдиться».
И теперь Десмонд по субботам пил чай у меня в гостях, хотя первое посещение нашего скромного жилища, несомненно, потрясло его. Когда мы вышли из парка и свернули в не самый престижный район под названием Йоркхилл, Десмонд с нескрываемым отвращением разглядывал дешевые лавки и принюхивался к чудовищным запахам жареной рыбы с жареной картошкой, доносившимся из открытых дверей заведения Антонио Мосено, который, уже облаченный в передник, стоял на пороге и призывно махал мне рукой.
— Здрасьте, здрасьте, мистер Шеннон! Зеленый горошек готов. Картошка поспеет минут через десять.
— Друг? — осторожно поинтересовался Десмонд.
— Да, и очень хороший. Если я прихожу за жареной картошкой на пенни, он всегда дает мне двойную порцию.
Когда мы проходили мимо лавки мясника в конце улочки, хозяин, одетый во что-то сине-полосатое, перепоясанное кушаком, приветственно мне помахал.
— Еще один друг, — поспешил я предупредить вопрос Десмонда. — Он шотландец. И если мама зайдет в его лавку в субботу перед самым закрытием, то обязательно получит первоклассный товар.
Десмонд как-то странно притих, и, когда мы вскарабкались на крутой холм, на котором стоял наш многоквартирный дом, я понял почему. Так вот, после того как мы вошли в дом и не без труда преодолели четыре лестничных марша до нашей квартиры на верхнем этаже, он остолбенел рядом со мной, запыхавшись и явно потеряв дар речи.
— Послушай, Алек, — наконец выдохнул он. — Высоковато вы забрались!
— Глупости, Десмонд, — отрезал я. — Утром после холодной ванны и трех кругов вокруг дома, что составляет около мили, я птицей взлетаю по ступенькам.
— Правда? — бесцветным голосом спросил Десмонд.
Я достал ключ, открыл дверь и провел своего друга на кухню, где мама, перед тем как деликатно удалиться, сервировала кухонный столик под чистой белой скатертью всем, что требуется для чаепития, и даже поставила большую тарелку с песочным печеньем.
Десмонд рухнул на один из двух стульев, стоявших у стола, и принялся молча наблюдать за тем, как я зажигаю газ, кипячу воду в чайнике, со знанием дела завариваю чай и разливаю его по чашкам.
Затем, судорожно сглотнув, сказан:
— Замечательно, Алек. Очень бодрит.
Я долил ему чаю и придвинул поближе тарелку с печеньем. Десмонд взял одно, осторожно надкусил, и лицо его просияло:
— Послушай, Алек, печенье просто восхитительное!
— Домашнее. Угощайся.
И мы принялись за дело. В скором времени Десмонд практически опустошил тарелку, хотя, конечно, и не без моей помощи.
— Я еще хуже, чем старина Бошамп с его французскими пирожными, — извиняющимся тоном заметил Десмонд, прежде чем взять девятое по счету, и последнее, печенье.
В ответ я в третий раз наполнил его чашку чаем.
Восстановив силы и слегка ожив, Десмонд стад рассматривать обстановку, и взгляд его остановился на занавешенном алькове за моей спиной.
— Алек, ты что, здесь занимаешься?
Я ногой отдернул занавеску, открыв нашему взору аккуратно застеленную узкую железную кровать под серым покрывалом.
— Мамина спальня, — сказал я. — Хочешь посмотреть мою?
