Эдуард Русаков - Рассказы
— Какие лётчики?
— Я ж вам рассказывала — с аэропорта Внуково. На одну ночь останавливаются у нас, в новом корпусе. Зачем номерам пропадать? Ведь писателей-то почти нет, вы же сами видите. Вот и пускаем лётчиков. Под них и кабак открыли. ну не только под них, конечно.
— Так, может, сходим туда? — предложил вдруг осмелевший Сухов. — Я угощаю.
— Вы шутите! — рассмеялась она. — Меня могут уволить, если узнают, что я с пациентами… то есть с клиентами… то есть с писателями гуляю. У нас это не поощряется.
— Какие пустяки! — отмахнулся Сухов. — Значит, договорились. Встречаемся в холле второго этажа, ровно в девять.
— Сегодня?
— Конечно, сегодня! И никаких отговорок, Катенька! Будьте гуманной — сделайте мне приятное. Ну, хотя бы, в знак читательской благодарности — как любимому автору… Я же ваш любимый автор?
— Это точно, — и она вздохнула. — Ну хорошо. Я постараюсь.
— Чего тут стараться? Приходите — и все дела! — Ладно. Если приду — буду ровно в девять. А если меня не будет, то вы уж не ждите.
Он ждал её до десяти — она так и не пришла. То есть она пришла, но значительно раньше и не одна. Уже с половины девятого она была в ресторане «Дети Солнца», но не с ним, а с молодым лётчиком Витей. Поэтому Сухов её и не встретил. Он уже хотел уходить, когда увидел спускающуюся по лестнице Катю в обнимку с лётчиком Витей. Лётчик Витя был в красивой форме и сам был красивый, издалека было видно, что это лётчик, а не писатель. Лётчик Витя был молод и пьян. Он был весел и добродушен. Он был очень обаятелен и знал это. Его круглое лицо с кошачьими усиками излучало любовь ко всему миру и в том числе к писателю Сухову, оказавшемуся на их пути.
— Как же так, Катя? — прошелестел оскорблённый Сухов. — Я вас жду, жду… а вы.
— А что — я? — скрывая смущение, сказала очаровательная Катя.
— Вы обманули меня.
Катя была хороша — в сиреневом лёгком платье и светлых туфельках, с распущенными короткими волосами и сияющими карими глазами. Она была свежа и аппетитна, как черешня.
— Ну, извините меня, простите, — забормотала она.
— А в чём проблема, малышка? — продолжая щедро улыбаться, спросил лётчик Витя. — Чем ты обидела дедушку? Это твой дедушка — я угадал?
— Нет… это писатель… он очень хороший писатель!..
— Да верю я, верю! А фамилия — не Альцгеймер? Шучу! Шучу! — и лётчик Витя радостно, как родного отца, обхватил Сухова за худые плечи. — Сам я, конечно, вас не читал, но — ей верю! Котёночек врать не станет! За что я её полюбил? За чистую правду в каждом слове! — Лётчик Витя притянул к себе Сухова и жарко зашептал ему на ухо:
— Слушай, писатель… пошли сейчас с нами, в мой номер, там выпьем ещё по чуть-чуть — и ты пойдёшь спать, а мы… ну, ты меня понимаешь?
— Оставьте меня! — воскликнул, чуть не плача, Сухов. — Оставьте меня в покое!
— Фу ты, какой обидчивый, — лётчик пожал плечами, — очень обидчивый дедушка, спасу нет… Ну, извини. Пошли, Котёнок! Прощай, Альцгеймер!
И он повлёк за собой покорную Катю.
А Сухов вернулся в свой номер и сел на продавленный сотнями писательских задниц старый диван. Нет, он не плакал и не рвал на голове редкие пегие волосы.
Так тебе и надо, старый дурак, думал он, глядя сухими глазами на драные выцветшие обои. Очень скоро вы все — такие, как ты, — вымрете — и придёт конец великой русской литературе. И — пусть! Так и надо! Мы — тени, мы — призраки, еле живые трупы, наши книги никому не нужны, мы жрём чужой кислород, нам всем пора в братскую могилу. А там, рядом — в ресторане «Дети Солнца» — там юные, наглые, счастливые хозяева жизни. Лётчики-пилоты, бомбы-самолёты… молодые-деловые… Они — живые. С ними — жизнь! А читать им некогда, да и незачем… да и что — читать-то?!
Чёрный день
Седов был ещё не старым человеком, ни одного седого волоса (вопреки фамилии), ему и пятидесяти не исполнилось, когда с ним приключилась эта беда, настоящая беда, по сравнению с которой все прежние горести и напасти были сущими пустяками.
Он всегда заботился о завтрашнем дне. Выросший в бедной многодетной семье, Седов с юных лет задался целью — обеспечить будущее своих будущих детей, а поэтому как только начал работать после вуза инженером на заводе, от каждой скудной получки не менее червонца клал на сберкнижку. На «чёрный день». Инженером он был смышлёным, и всё чаще ему стали приплачивать за «рацухи», а когда появилась возможность организовать кооператив, он тут же занялся бизнесом. И на «чёрный день» стали откладываться уже не червонцы, а сотни и даже тысячи.
Он женился, завёл детей — дочь и сына, и будущее наследников казалось безбедным и лучезарным. Но тут рухнула советская власть, а следом грянула инфляция — и Седов лишился всех своих сбережений. Если бы он хранил денежки дома, а не в сберкассе, то смог бы наверняка успеть их хоть как-то реализовать. Но в сберкассах вдруг перестали выдавать вклады, а если и выдавали, то не более пятисот рублей за раз, это ж курам на смех, короче, Седов потерял свои капиталы. Однако после этого он не пал духом — и впредь решил не доверять сберкассам, а хранить денежки дома. К тому времени его приняли на работу в городскую администрацию, в отдел приватизации, где «откаты» текли сами в руки, достаточно было лишь ставить подписи на предлагаемых документах, и главное — всё по закону. Дети подрастали, жена расцвела краше прежнего, они купили дачу и машину, но Седов не забывал о «чёрном дне» — и хранил свои деньги в домашнем сейфе. Однако судьба снова посмеялась над ним: разразился дефолт 1998 года и все седовские накопления обесценились в несколько раз. Он с запозданием понял свою ошибку: деньги надо было хранить не в рублях, а в долларах! И в дальнейшем Седов постарался это учесть и с ещё большим рвением принялся копить баксы на «чёрный день».
И ведь накопил за десять лет приличную сумму. Не будем её называть — пусть это останется тайной Седова. Только его тайной. Только его. Ибо только он, Седов, знал, где запрятан заветный сейф с долларами, а запрятан он был на дачном участке, под полом беседки, и об этой тайне Седов не поведал никому, даже верной и любимой жене, не говоря уж о легкомысленных детях.
На эти денежки его семья могла бы безбедно прожить хоть полвека, даже если бы Седова вышибли с работы. Но его не вышибли. Случилась куда худшая беда — инсульт.
Седова разбил паралич. Ещё вчера он был жизнерадостным и активным чиновником мэрии, любящим мужем и заботливым отцом, рачительным хозяином, пекущимся о благосостоянии своих близких. А сегодня он превратился в немую беспомощную развалину, в живой труп, нуждающийся в постоянном постороннем уходе и надзоре. Это было ударом для всей семьи. Жена и дети очень скоро почувствовали всю катастрофичность ситуации — ведь дочь с сыном ещё учились в университете (без стипендий, кстати, на платной основе), жену недавно сократили в той фирме, где она получала хоть какие-то гроши, а сберкнижки ни у кого из них не было. И парализованный Седов не успел дать на этот счёт никаких распоряжений и даже намёков. Сейф с долларами лежал себе в сырой земле под полом беседки на дачном участке — и никто об этом не знал, кроме немого паралитика Седова.
Он с ужасом и тоской смотрел на своих недоумевающих домочадцев и был не в силах ни слово произнести, ни даже шевельнуть пальцем. Он лежал, как бревно, с открытыми глазами. Он лежал и думал о том, что судьба опять, уж в который раз и теперь окончательно, обыграла его, одурачила, оставила с носом. Он смотрел на шалопая-сына, про которого знал, что тот прогуливает лекции, гоняет на отцовской «Хонде» с девками, просиживает часами на порносайтах и не способен заработать даже рубль. Он смотрел на лихую дочурку, которая путается с такими же лихими парнями и не спешит замуж, да и кто её теперь возьмёт, бесприданницу, а заработать она может разве что своим юным телом. Он с отчаянной жалостью смотрел на постаревшую жену — безработную, бестолковую и беспомощную.
Как он мог — не оставить завещания? Как он мог — не посвятить жену в тайну спрятанного сейфа? Старый перестраховщик, идиот, маразматик. Ах, он, видите ли, не думал, что всё именно так обернётся! Он не думал, видите ли, что его славная лучезарная жизнь завершится так быстро и так унизительно… А ведь надо, надо было предвидеть! Ибо жизнь, любая жизнь, даже самая героическая, всегда и у всех заканчивается только этим, и ничем больше. Вот теперь и лежи, догнивай тут смердящим обломком, любуйся, как твои близкие с отвращением и брезгливостью ухаживают за тобой (ведь на медсестру у них нет денег), подкладывают под тебя судно, протирают тебя камфорным спиртом, меняют тебе бельё, стараясь не дышать и не смотреть на твои гниющие зловонные пролежни.
И ему захочется умереть, поскорее исчезнуть, но даже это он будет не в силах сделать. Он не в силах ускорить смерть. Он не смог распорядиться не только своей жизнью, но даже и смертью.
