Владимир Маканин - Пойте им тихо

— Я в этом мало понимаю, Петр Трифонович, — говорила Дашенька, — но мне кажется, что первого шага нам делать не надо.

— Да?.. Почему?

— Кустиков — человек горячий, неровный. Сам все выложит… А тогда можно и подумать, что ему пообещать.

Директор и сам все это знал. И наперед именно так подумал и решил. Но, лишний раз перезваниваясь с Дашенькой, он как бы любил убедиться в своей правоте. «Светлая голова у девчонки», — думал директор, и так он думал всякий раз, когда вешал трубку.

Звонили Дашеньке и другие люди. Потому что и другие люди устроены так, что им нужны мягкие слова и спокойные советы. И кроткая улыбка тоже играла свою роль — вокруг немало женщин с влиянием, но все они своенравны, нервны, задерганы. А Дашенька — нет.

Что касается цветов, то на Восьмое марта их понанесли целую гору. Квартира была завалена сплошь, были и мимозы, были и розы. Дашенька и Андрей праздновали вдвоем, он и она — и больше никого. Получился прекрасный семейный вечер, они выпили вина, а потом Андрей пел под гитару.

В дверь звонили.

— Опять тебе цветочки, — смеялся Андрей.

Дашенька открывала.

Пришедший, как правило солидный и очень смущенный человек, откашливался и говорил все то, что положено говорить в этот день. Жал руку. Андрей откладывал гитару и звал солидного человека «пропустить стаканчик саперави» — после вина и двух добрых слов человек уходил совершенно просветленный.

Андрей смеялся:

— Ну, Дашуля, ты — верх совершенства… Еще чуточку стиля, и ты станешь самой влиятельной молодой женщиной в Москве!

Из принесенных коробок конфет Дашенька и Андрей построили пирамиду, пирамида доходила им до пояса. Они шутили, смеялись, вечер был замечательный. И оба — Андрей и Дашенька — думали, что, может быть, это и называется счастьем: двое любящих, и хороший вечер, и жилье, заваленное цветами. И еще одно умиляло Дашеньку: у Андрея не осталось ни друзей, ни приятельниц — только она одна. Только она.

И вообще Андрей как муж очень получшал. Он давным-давно ни на шаг не отлучался из дома, давным-давно не вмешивался в семейный бюджет и уже совершенно не протестовал, если за Дашенькой кто-то вдруг начинал ухаживать, — все было «на отлично». Кроме одного… он был слишком говорлив. А ведь на говоренье уходит много сил.

— Ну прошу тебя, Андрюша… Ну помолчи, — вздыхала Дашенька.

Едва она приходила домой, он тут же открывал рот. И что-то объяснял, что-то рассказывал, хотя вполне мог бы помолчать. Получалось, что в квартире шумно, — у Дашеньки уже сил никаких от него не было.

— Я, Дашуля, пытаюсь молчать… Но не получается, — оправдывался Андрей.

— А ты попробуй.

— Пробую — но ведь не получается.

— Учти: чем меньше тебя слышно, тем ты для меня милее.

— Но мне же поговорить хочется…

Они крупно поссорились, Андрей даже руками махал. Пришлось прибегнуть к серьезной мере — у Дашеньки сердце обливалось кровью, но что было делать. Дашенька взяла отпуск и уехала на юг. А он остался круглые дни сидеть дома и учиться молчанию. И ведь чем больше он будет молчать, тем больше он напишет статей. Перед отъездом они помирились, на перроне Дашенька всплакнула.

— Дашенька, — Андрей звонил на юг, — я научился, родная, кашу варить.

— Умница!

— Разумеется, не так, как у тебя, но все же получается вкусно.

— Андрюшенька! Если бы ты знал, как здесь хорошо. Не море — а чудо чудес. Я ведь никогда не видела моря…

— Отдыхай, родная.

— Как работа?

— Тружусь. Пыхчу, как старый паровозик.

— Ты мой милый и старый паровозик.

— А ты моя ласточка.

В конце разговора он уточнял: как все-таки варить кашу? Никаких каш он не варил, это он лгал, чтобы успокоить Дашеньку и чтобы загорала она у моря с легким сердцем. Питался он хлебом и чаем.

А на исходе последней разговорной минуты Андрей делал шаг к окончательному примирению:

— Дашенька… Я… Я учусь молчать.

— Учись, родной. Вот ведь ты какой милый.

Дашенька уже очень загорела. По утрам она смотрела дельфинов, они играли в море совсем как люди. А вечером Дашеньку ожидала уже сладившаяся и совсем неплохая компания — молодые женщины и мужчины.

Была, например, среди них Елена Скворцова, которая каждый день меняла туалеты, такая вот модница, — ее не видели дважды в одном и том же платье, ее не видели дважды в одном и том же купальнике.

Был в компании и молодой кинематографист по имени Кеша — он прекрасно плавал кролем. Он вообще был довольно интересен и давал понять Дашеньке, что она ему по сердцу, он многим молодым женщинам давал это понять.

Иногда Дашенька звонила своему шефу и интересовалась — как дела? Все ли в институте идет гладко?

Директор отвечал:

— Дела-то идут. Но скучаем без вас, Дашенька… Скучаем.

И это было правдой. В предприемной без нее стало вдруг безлюдно и пусто. «Вернется Дашенька, потолкую с ней, посоветуюсь — а уж тогда буду делать дело», — думал посетитель и, постояв в предприемной минуту-две, уходил прочь.

Жизнь в институте продолжалась, как и положено, но несомненно, что дни и часы этой жизни изменили свою окраску на более серенькую. На более тусклую, на более будничную. Потому что Дашенька — это уже была не только молодая, и ласковая, и смягчающая деловые неурядицы женщина. Это было уже понятие. Это было уже нечто из сферы образов — ДАШЕНЬКА. Как зелень листьев. Как весна, которая для человека не только весна и не только очередное время года. Как дождь, который для человека не только дождь.

Дашенька позвонила в Москву своей новой подруге Гале, велела зайти и проведать Андрея — подействовало ли на него одиночество и научился ли он наконец молчать? пошел ли урок впрок?.. Дашенька догадывалась, что каш он не варит и что ему сейчас несладко. Но хватило ли этого для перековки? — вот вопрос.

И кажется, хватило.

Подруга Галя навестила и была поражена — Андрей был не только катастрофически худ, он еще и одичал. Он ни разу за все эти дни не выходил из квартиры. Отвык. Дашенька уж давно отучила его от улицы. Он был весь домашний. Он бродил по квартире и грыз сухую макаронину, от голода его шатало. Правда, мозг его функционировал и работать он продолжал — стол был завален листками, свежеиспещренными цифрами и формулами.

Галя сказала:

— Вы же дикий человек…

— А?

— Разве можно так жить?! Вы вот-вот протянете ноги…

Андрей молчал. Он только покорно улыбнулся. Теперь он без труда мог молчать и час, и два, и три.

Галя посоветовала:

— Сходите в магазин и купите еды. Хлеба. Масла. Сыр. Колбасу. И еще есть такие супы в пакетиках, если уж вы не умеете варить сами.

— И все это можно купить?

— Ну, разумеется.

Нечто такое, под названием «магазин», Андрей помнил, но помнил смутно. Он много дней не ел.

— И хлеба можно купить? — Андрей вдруг начал глотать слюну.

— Если есть деньги, конечно, можно.

— Вот так прямо даю им деньги — а они мне в обмен хлеб?

— Ну ясно.

Галя ушла, Дашенька строго-настрого наказала ей — не помогать оставленному и одичавшему мужу. Только навестить.

Она немедленно позвонила Дашеньке и доложила, в каком жутком состоянии находится ее муж.

— А как у него с речью? — спросила Дашенька.

— То есть?

— Он разговаривает?

— Да.

— Надо ему, видно, еще побыть в одиночестве…

— Смотри, Дашенька, не перегни палку.

— Я и сама уже волнуюсь. А что — он так уж плох?

— Еле двигается…

— Еле двигается, а все-таки говорит — ох уж эти мужчины… Как ты думаешь, сколько он еще выдержит?

— Дня три или четыре, не больше.

— Ладно. Завтра вылетаю. Думаю, он молчать все-таки научился… Спасибо тебе, Галя.

— Не за что.

— Спасибо. Ты настоящая подруга.

Дашенька последний раз поплавала всласть в море и теперь выходила из воды. На ней была голубая шапочка и нежно-голубой купальник, белокурые волосы чуть выбивались у висков. Она выходила из моря, рождалась из морской пены.

Воды уже было по колено — отмель. Дашенька выходила и улыбалась. Она дивно провела лето. И ведь Андрей научился молчать, теперь все в порядке, семья как семья.

Воды было уже по щиколотку, Дашенька выходила на сухой песок и не переставала улыбаться. Ей было двадцать пять лет. «Пора заводить ребенка», — подумала она. И уточнила: «Одного. Разумеется, одного. Жизнь все-таки нелегка…» И Дашенька опять улыбнулась.

Колышев Анатолий Анатольевич

Рассказ

К примеру, оказался не в духе заведующий библиотекой. Или ладно, чего там заведующий — просто дежурный библиотекарь, который стоит сегодня на выдаче книг и в данную минуту, стало быть, главный. Крупная и красивая женщина — она принимает у читателей книги и выдает, и голос ее весьма строг. А он, Колышев, допустим, билет свой читательский еще не продлил. Или дома забыл. Или иная провинность. Или совсем хорошо — кто-то начеркал на книге что-то вроде пушкинских головок, этакие милые женские профили. Притом не Колышев их начеркал, но могут подумать, что Колышев, потому что последний-то книгу читал он. И главное — он сам предчувствует, что могут на него подумать. И будто бы уже виноват. Будто бы пойман. Такая вот жила и таилась в Колышеве дрожь, не боязнь — а именно тихая дрожь, трепет, волнение, да и боязнь тоже.