Александр Пелевин - Здесь живу только я
— Гениально! Гениально! — зааплодировала Сонечка.
— Это стоило назвать «Преемственность и цитирование в современном искусстве» и подавать не как перфоманс, а как семинар, — подытожил Герман.
— Вы не очень-то жалуете современное искусство, — догадался Веня.
Успев ухватить последний кусок гипноторта, Сонечка решила переменить тему.
— А ты сегодня неразговорчив, — обратилась она к Петру.
— Я всегда неразговорчив, — пробурчал тот.
— Сегодня особенно.
— Я знаю.
— Как твои панические атаки?
— Прошли месяц назад.
На кухне повисла тишина. Так бы она и висела, несчастная, под потолком, размеренно покачиваясь и вываливая посиневший язык, если бы Петр не обрезал веревку, начав говорить:
— А у меня был один знакомый, который работал в магазине. Этой зимой он поскользнулся на скользких ступеньках, наклеивая объявление «Осторожно, скользкие ступеньки». Упал вниз головой и умер.
На последних словах он рассмеялся, но его примеру никто не последовал.
Не дожидаясь, пока тишина снова совьет себе на люстре петлю, Сонечка встала с колен Венедикта (поэтому Петр и стоял к ним спиной) и отправилась в ванную, сообщив напоследок, что скоро вернется.
Она была пьяна.
Через пару минут Венедикт вскочил со стула и, слегка покачиваясь от выпитого портвейна, отправился в ванную следом за ней.
— Что-то она слишком долго. Пойду посмотрю. — сказал он, уходя.
Герман и Петр остались вдвоем. Петр отошел от подоконника, уселся на стул и обхватил голову руками.
— Все-таки не понимаю, — заговорил Герман. — Что ты нашел в этой девице. Она глупа. И тот факт, что она выбрала себе этого Никонова, прекрасно это подтверждает.
— Ты не знаешь, — тихо и медленно сказал Петр.
— Не знаю. Но прекрасно все вижу.
— Я перепил. У меня болит голова.
— Значит, не будет похмелья.
— Не будет. — Петр провел рукой по лицу и закрыл глаза. — Как думаешь, чем они занимаются в ванной?
Оттуда донеслось еле слышное пыхтение.
— Полагаю, беседуют о современном искусстве.
Вместо ответа Петр брезгливо поморщился, схватил пульт телевизора и с силой надавил на первую попавшуюся кнопку, будто пытаясь выжать из пульта остатки зубной пасты. Ни на одном канале он не задерживался больше нескольких секунд.
— …от жары чуть удар не сделался. Даже что-то вроде галлюцинации было. Нет, пора все бросить и в Кисловодск.
— …женское «Динамо» впервые в своей истории выиграло кубок России по хоккею с мячом…
— …христианское милосердие — это милосердие не к одному человеку, а ко всему миру. Поэтому Пушкин — вот то созидающее начало, которое всем нам необходи…
— Надя стойко приняла удар и вместо того, чтобы расстраиваться, всю ночь успокаивала Катю, которой непросто далось решение…
— …и теперь вы можете купить её по суперцене!
— Я очень хотела быть мафией! Я не мафия.
— … мы нажали кнопку — вот мы хотим, чтобы кого-нибудь наказали.
— …жанр для несколько других людей. Оперетта, конечно, демократичнее…
— Да, это глупо. (закадровый смех)
Телефонный звонок с утра, её радостный голос, её светлое солнечное «да». Сегодня он наконец-то снова увидит её! Будет любоваться хитрой улыбкой, держать её руку в своей, прятать лицо в светлые волосы и безудержно целовать. Все будет так же, как и в первые дни, будто и не было этих двух недель без неё, будто все началось только вчера и теперь продолжается с новой силой.
Петр быстрым шагом двигался по залитой солнцем набережной, и перед его глазами играли разноцветные калейдоскопы, а в ушах сладко переливались голоса заоблачных менестрелей. Горячий воздух вибрировал, словно чувствуя, как дрожит его сердце, околдованное эйфорической радостью. Весь мир смеялся вместе с Петром и гладил солнечными лучами его волосы, иногда почесывая за ухом — и тогда он чувствовал себя мартовским котом и хотел кричать от счастья.
Когда он дошел до метро и уже готов был увидеть дантовский Эмпирей, в кармане зазвонил телефон.
— Да, Сонечка! Я уже у метро, скоро буду!
Её голос в трубке был уставшим:
— Извини, я сегодня не смогу.
Петр остановился.
— Подожди. То есть как?
— Не могу и все. Извини.
— Подожди, подожди… Может быть, что-то случилось?
— Все нормально. Не переживай. Просто не смогу.
— Да почему? — Петр повысил голос, сам того не заметив.
— Потом расскажу. Когда увидимся в следующий раз.
— Когда? — телефон стал скользить в мокрой ладони.
— Может быть, на следующих выходных.
— Может быть?
— Может быть. Не знаю. Как-то оно все…
— Как? — его голос задрожал. Он все понял.
— Да вот как-то так. Извини. Пока.
Её слова сменились короткими гудками — такими же короткими и нелепыми, как её смущенное «извини».
Теплый разнеженный сентябрь вдруг превратился в октябрь — и весь мир, до того момента сладко припекавший солнцем неприкрытую голову, вдруг ливнем обрушился на Петра, мокрым холодом затекая за воротник его рубашки. Секунду спустя октябрь стал ноябрем, и мир стал бить Петра по лицу колючими пощечинами ветра с Финского залива. И когда ноябрь за одно мгновение сменился декабрем, а затем январем и февралем, весь мир, вся чертова вселенная, все созданное когда-либо господом богом мигом заледенело, не успев стечь с крыши дома. Оно повисло над головой Петра огромной двухметровой сосулькой; и едва февраль стал мартом, оно с оглушительным колокольным звоном сорвалось вниз и рухнуло на голову. Врезалось ровно в темечко заостренным концом, пробив череп и войдя в мозг, затем размолотило язык и зубы, прошило насквозь все тело: рассекло сердце, легкие, желудок и печень, переломало ребра и вышло из правой ступни, пригвоздив Петра к замерзшему асфальту до следующего лета.
— Слушайте все! Не тратьте патроны! Нужно дождаться, когда монстр подберется ближе, чтобы нанести точный удар!
— То есть можно дозвониться. Услышать голос живого человека, интонацию. Это другое…
— …поднять уровень боевой готовности армии Соединенных Штатов по всему миру…
— …позволяет также добавлять воду прямо во время готовки. Обратите внимание. Чтобы ваша пароварка заработала…
— А второе я сделал специально для Пикачу. Видите, я смешал его с гелем!
— Пожалуйста, перестань.
— …новый нападающий явно не справляется со своими обязанностями, и вот мы видим, как его мяч…
— Пожалуйста, успокойся и перестань.
— …и очень может быть, что мы никогда не осознаем фатальности этой ошибки…
— Успокойся и перестань щелкать каналы. — Герман выхватил пульт и выключил телевизор.
Петр поднял глаза к потолку: тишина затянула шею петлей, прыгнула с люстры и закачалась, тело её выгнулось в судороге, лицо покраснело и перекосилось.
Через несколько минут Сонечка и Венедикт вышли из ванной — потные, разгоряченные. Они прошли в кухню, смеясь. Петр посмотрел на них, и его правое веко задергалось.
— Убирайтесь отсюда, — произнес он так слабо, что даже тишина продолжала качаться под люстрой, не услышав его слов.
Они растерянно переглянулись и обменялись улыбками.
— Убирайтесь, — сказал он тверже.
Герман молчал. Тишина перестала качаться и спустилась на веревке пониже, чтобы как следует все расслышать.
— Просто убирайтесь к чертовой матери. Я надеюсь, что никогда больше не увижу вас. Я не хочу больше видеть вас.
Из-за угла коридора в кухню осторожно заглянул кот.
— Слушай, это конечно твое дело… — начала Сонечка.
— Мое. Это мой дом. Здесь живу я. Здесь живу только я. Убирайтесь отсюда! — неожиданно взревел он, встав со стула и вцепившись руками в край стола.
Сонечка взяла Никонова за руку и, не оборачиваясь, быстрым шагом пошла к двери. У самого порога Венедикт оглянулся и увидел, что Петр до сих пор стоит у стола с бешеными глазами и тяжело дышит.
— Я приду поплясать на ваших могилах, — сказал он, отдышавшись. — Закрой за ними дверь.
И опустился на стул.
Герман направился к двери и выпустил их из квартиры, сухо попрощавшись с Никоновым коротким рукопожатием.
Когда он вернулся на кухню, Петр сидел в той же позе, нервно потирая рукой подбородок и разглядывая крошки от торта на столе. Его лицо оставалось красным, и правое веко по-прежнему дергалось.
Вокруг его ног крутился Мюнхгаузен.
— Ты правильно сделал, — сказал Герман. — Меня от них воротит.
Петр молчал. Герман пододвинул к нему стул и сел рядом.
— Успокойся, — он положил ему руку на плечо.
Петр недовольно дернулся. Герман убрал руку, встал и подошел к окну. Закурил.
— Где они? — спросил вдруг Петр.
— Они ушли. Ты прогнал их.
— Да, помню.
Он снова стал разглядывать стол. Через минуту спросил:
