Олег Павлов - Дневник больничного охранника
Смешная медсестра в неврологическом отделение — ее даже не замечаешь, потому что вся она какая-то маленькая и кругленькая, но мучается и в ухо тебе орет, чтобы стать заметной: «Здравствуй!»
Из рассказа одной медсестры… Разведенные поселковые бабы ходят на почтамт за алиментами все вместе. Идут весело, говорливо. У почтамта на скамеечке, когда получили, обсуждают алименты. Считают деньги, интересуются, сколько кому прислали, у кого больше всех. Потом толпой идут в продмаг, где алименты отовариваются. Покупают бабы одно и то же — хлеб, молоко, колбасу. И расходятся, устав, навеселившись, по домам, как будто это был у них праздник.
Полина — медсестра. Выпрашивала у меня для сына туфли: я купил себе, но оказались малы. Принес в больницу — и она вцепилась. Обхаживала меня, как инвалида: «может, чайку», «может, покушать», «может, сигареточку»… Выпросила все-таки, чтобы отдал за полцены, да и то как бы в рассрочку. Приходит сын из армии — не во что одеть. Баба. Жизнестойкая. Рожала с весом в сто двадцать килограмм — потом похудела до восьмидесяти. Терпения в ней — как в корове.
Бомж, привезли с улицы. Отмыли — а это молодой, красивый. Умер тут же, в корыте чугунном, в котором отмывали. Бабы охали, прониклись жалостью: «Какой красивый!»
Бедствующая старуха с кошкой. Как-то к ней в руки попала бездомная кошка, с которой они похожи — что пальто у старухи вытерто, что шкура у кошки драная. Старуха — в одной руке загробного вида сумка, другой прижимает к груди кошку, которая вырывается от нее. Старуха умоляюще: «Не уходи, не уходи…» Кошка отчего-то вдруг успокаивается — едет на старухе по городу, как в автобусе, эдакой пассажиркой, а старуха бредет, и бредет, и бредет, унося куда-то кошку. Мне еще показалось, что и в сумку у ней была запихана кошка, потому что в ней что-то, как в мешке, шевелилось и, чудилось, воняло.
Стрельба по неврологическому отделению. Стреляли из пневматики по окнам больницы. За день до того стреляли по воронам, трупы их потом подбирали дворники. Тихо, и вдруг цок — дырка. Окно не бьется — но в нем пулевое, по виду, отверстие. Паника, вызвали нас, мы милицию — но менты убрались, не захотели возиться. После того как милицейский газик смотался, по окнам опять слышно и невидимо ударила дробь. Дом напротив — примерно понятно даже, на каком он там этаже, этот урод. В общем, справились так: вышли под окна этого дома и с полчаса объясняли матом, кто он такой и что мы с ним сделаем, если поймаем. Люди выглядывают из окон, перепуганные, ничего не понимают — но видят, что в омоновской форме. Никто не пикнул — а стрельба прекратилась.
Вызвали в неврологию — старикан с ножом. Напился. Угрожал всем, особо ничего не требуя. Орал, что из зоны. Успокоился ни с того ни с сего, будто что-то и не по его воле переключилось в мозгу. Через минуту: тихий, жалкий, пугливый.
Санитарка выпила — и вдруг наружу вышла вся ее забитость. Вспоминала свою умершую мать — властную, наверное, — и было видно, что до сих ее боится. Плакала, что ей скоро шестьдесят лет, а она второй год себе туфли купить не может: нет денег. Куда больше оказывается в жизни того, перед чем она беспомощна, бессильна: мать и смерть ее, и туфли, которых безысходно не может купить.
Мать и сын — видимо, наркоман. Как она уговаривала меня заключить его обратно в больницу чуть ли не силой. Когда я ушел, он ей сказал: «Сука, иуда…» Похожую картину видел, когда приходили в терапию мать и сын. Но там мать заступалась за сына, на которого нам заявили, что его надо выкинуть из больницы. Они навещали кого-то третьего — кого-то кровно родного человека. Она только жаловалась, что он своровал незадолго до этого, еще дома, какое-то ее редкое лекарство. Не держалась на ногах, расшатывалась и падала. А он противно крыл охрану, говоря матери, чтобы она не разговаривала «c ментами», то ли в забытье, то ли со зла не замечая, что охрана все слышит.
Вызвали ночью ментов, чтобы забрали одного урку — а они приехали женихаться, прямо с порога липли к медсестрам: «Ну давайте, доставайте, чего у вас есть выпить и закусить».
Володя Найденов пропал.
Бутылки в морге — как знак его присутствия и состояния; то грязные и наставленные, то чистенькие и расставленные по емкости и по рядам. И вот — много дней пусто.
Везут покойника в морг — а у каждого найдется словцо, да еще и этот народ, который на все имеет свое мнение. Кто крестится, кто отворачивается, кому-то все безразлично, кто начинает рассуждать, как наши лифтеры — они-то всегда о смерти. Получается, не в морг везем, а происходит жизнь — полно жизненного действия, хоть ничего и происходить не должно. Везут-то труп! Расступись, замолчи, везут труп!
Была ночь пьяниц, будто нарочно. Самый нелепый, который пришел ложиться на костылях с язвой, а потом пытался торгануть свой костыль, и когда не получилось, то уплелся без хромоты. Видимо, хотел проникнуть в больницу, чтобы там кому-нибудь продать, зная больницу изнутри, потому что сам в ней лежал, в чем и признался. С ним были еще двое, дружки, у них всегда на почве водки образуются стайки — пьющий человек один не выживет, в одиночку они не ходят. И те двое вздумали брататься с санитаркой и так ее хотели расцеловать, что чуть-чуть не дошло до драки.
Заведующий приемным отделением — мы у него в подчинении, в общем. Вдовец, восемьдесят лет. За глаза называют его «юным гинекологом» — тянет в гинекологию и когда в кабинетах проводят осмотр женщин, особенно молодых. Всем понятно, почему — но он ведь врач, да еще заведующий. Удовольствие ему доставляло говорить, что «голой больную не оставим». Женщина пришла на осмотр к гинекологу, кто-то знакомую свою привел. Когда подоспел гинеколог, позвал на осмотр в кабинет, то она удивилась и говорит ему, что ее уже осмотрели, велели ждать у кабинета. Гинеколог, удивился, кто же ее осмотрел. А она говорит: «Вон тот дедушка в очках». Правда, кажется, что он все-таки не осознает, что ведет себя как маньяк. Я видел, как он раздевал пьяную, которую привезли под утро, — и как почти дрожал, но в то же время это и было его долгом, и он ей помогал, но это смешалось со старческой его похотью. Ему хочется быть значительным, спасителем, чтобы его благодарили. Вмешивается он во все — во многом по этой причине. Перитонит, по напыщенному его выражению, — это «пожар, пылающий в организме». Когда помогли ему склеить картонные папочки, дерьмо бумажное хранить — отчеты идиотские и сводки, то благодарил почему-то за «сообразительность», целую речь произнес. И я трудился, склеивал. Походило это в точности на то, как работают слабоумные, — они вечно что-то склеивают, это еще называется трудотерапией. Со мной был в смене Юрик — садист. Так вот такой тихий стал и светленький, когда склеивал, и так ему это занятие внутренне нравилось, как нравится только издеваться над бомжами, наверное.
Завхоз выбрасывал котят из больницы… Никому, в общем, не мешали, — но решил навести порядок. Кошку оставил — хорошая кошка, ловит крыс, мышей. Притом она как будто на работе — придавит где-то в подвале крысу, а укладывает у его дверей. И он ее за это кормит. Пригорюнился после этого только кот-отец… Ну да, предчувствовал: через день завхоз выкинул за шиворот и самого.
Простая русская женщина, которая тягала на адской той низенькой каталке то ли мужа своего, то ли отца — в горку, без помощи со стороны, как выяснилось, на перевязку. В каталке из-под одеяльца виднеется истощенное до безвозрастности голое существо. Понятно, что не жилец. И тут ее яростное, с ненавистью, упорство — чтобы, не дай бог, не везли его вперед ногами, когда я помочь ей согласился. Пожалуй, она меня возненавидела — дальше помогать почти не дала. Я-то для нее умер, стал ничтожеством, а вот который в каталке — был всем, такова сила ее воли, даже чем-то пугающая. И другая женщина, уже вечером — та же почти картинка, когда возила на такую же перевязку свою тетку. Сама она появилась у меня на глазах, робкая и покорная, днями тремя раньше, когда искала эту тетку в хирургии, а нашла в реанимации — тут даже обрадовалась, что нашла, а то мотали ее по больнице без толку, ничего не разъясняя. Потом навещала каждый день. Очень добрая, нежная. С виду внушающая какую-то к себе теплоту, будто воробушек. И вот вижу — идет плачущая по коридору. Не довезла. Будто, как ни старалась, не осилила. Там была у тетки какая-то тяжелая запущенная грыжа.
Бомж. Привезли в самые морозы с улицы — лечили, обжился. Но лечение закончилось. Здоров. Выписывают. И он плачет… Собирался полдня, хотя и нечего собирать. Вызвали нас. Умолял отпустить последний раз помыться. «Ну дайте помыться, парни, завтра же Рождество!» Но нам приказали его выкинуть. Я сказал всем, что сам выведу его — иначе бы избили. Вижу — он уже замерзает. Отдал ему свою шапку — только чтобы ушел и чтобы не видеть этого.
У нас новичок — бывший мент. Но называет себя «юристом». Зануда. Жлоб. Бабник. Тут же прилепился к медсестрам. Его фразочки: «Желающим могу оказать сексуальные услуги». Или: «Помогу во всем. Если не смогу помочь делом, помогу словом, все объясню».
