Александр Кабаков - Невозвращенец
«…столица Эстонской Республики. Здравствуй-те, дорогие русские друзья! Передаем новости. Вчера в лагере для интернированных граждан России произошли беспорядки. Федеральная полиция приняла меры. В парламенте Прибалтийской Федерации депутат от Кенигсберга господин Чернов сделал запрос…»
Я крутил настройку: от «Прибалтийского голоса свободы» точного времени лишний раз не дождешься.
«…в Крыму. Так называемое симферопольское правительство дает приют отребью, бежавшему на остров. Бандиты из пресловутой Революционной Российской Армии готовятся к вторжению в нашу страну. Всеобщее возмущение прогрессивной интеллигенции демократических стран вызывает в этой связи позиция печально известного сочинителя Аксенова, благословившего своей последней бездарной книжонкой „Материк Сибирь“ кровавый мятеж азиатских повстанцев, продолжающих зверствовать в Оренбурге, Алма-Ате и Владикавказе. По сведениям газеты американских коммунистов „Вашингтон пост“, недавно этот якобы русский писатель был принят верховным муфтием всех татар Крыма…»
Я выключил — батарейки садились, а время говорить, видно, не собирались. Теперь они говорят время все реже, чтобы заставить побольше слушать всякую чушь.
— Ото ж сволочи! — убежденно сказала моя спутница и швырнула окурок в кусты. И тут же без всякой видимой связи спросила: — А у вас, конечно, извиняюсь, талоны откуда? Может, за границей кто есть или как?
Черт его знает, сколько мне еще пришлось бы пережить переворотов, чтобы отучиться от этой даже не привычки — порока: полной, полнейшей беспомощности перед этими, перед захватчицами!
Я не сказал о родственниках жены.
— Да так… на работе, — бормотал я, выключая транзистор и пряча его во внутренний карман. — Нам платят так…
— А где же вы работаете? — она говорила все тише, теперь она шептала, хотя недавно, когда было опасно и надо было молчать, она голосила вовсю. — А где, а? Извиняюсь, конечно…
Мы уже сидели, обнявшись. Автомат резал ремнем шею и давил и мне, и ей грудь, я стащил его и положил рядом на скамейку. Она просунула руки под мою куртку.
— Замерзла… вот же ж лавка холодная, ты смотри — на ней же мороз…
Я действительно увидел на лавке, на ее выпуклых планках, иней… Ее кожаное пальто свесилось полой, пола слегка дергалась и мела по снегу…
— Ну… ты не сказал… — ее акцент сейчас был почти незаметен, и слова она уже не пела, а выдыхала. — Не сказал… где… где ты работаешь…
Я сел, снова свернул листок с табаком, чиркнул зажигалкой. Она поправляла волосы, знобясь, застегивая пальто.
— Где, а?
— Ну… в газете, — буркнул я. Я был уже учен и давно не говорил без крайней надобности, где я служу. Тут же спохватился: она могла и знать, что в редакциях талонами не платят…
Но она не знала.
Когда я поднял глаза, она стояла передо мной, и ствол моего автомата был направлен мне прямо в лоб.
— Сучка, — сказала она. — Сучка, говно. Давай сюда талоны свои сраные, журналист хренов. Ото из-за таких гнид и началось все! Жили, как люди, все было нормально, мужик по шесть тыщ «горбатых» за хороший день зароблял, а вам все было плохо! Завидущие твари! Леонид Ильич вам плохой был, а у нас при нем в городе такая чистота была, и деловым людям, которые жить могли, жизнь была!.. Сталин вам плохой был, Брежнев вам был плохой, вам Горбачев угодил!.. Давай талоны сюда, а то убью интеллигента московского, вот точно — убью!
Я медленно привстал со скамейки, и она с коротким визгом отскочила подальше, вскинула ствол…
— Тише… — я полез во внутренний карман. Я бы охотно отдал ей эту сотню талонов, но вовсе не был уверен, что она после этого не разрядит с перепугу в меня рожок. И в мирное время эти не слишком были милосердны… — Тише… сейчас я отдам тебе эти поганые талоны… только не стреляй, дура… тебя же Комиссия сразу возьмет… тише… сейчас…
Можно было, конечно, упасть плашмя, рвануть ее за ноги в скользких полусапогах — и ничего бы она не успела, подумаешь, террористка… Но одно она могла успеть: выпустить очередь у меня над головой, а здесь, среди этих обреченных домов, шум почти так же убийственен, как и пуля.
Я уже готов был вытащить из кармана руку с талонами, когда в дальнем конце улицы раздался рев моторов. Вот уже показался передний танк — легкий, десантный, следом одна бээмпэ, другая, грузовик под брезентом и танк замыкающим… На Спиридоновке начиналась очередная ночь.
Она оглянулась на шум. В тот же момент я резко рванулся к ней, правой рукой зажал сзади ей рот, левой, крутнув в запястье, вывернул ее правую, лежащую на спуске автомата — сильно сжав, чтобы, не дай Бог, не успела нажать. И вместе с ней рухнул наземь, за кусты сквера.
Теперь они позвонили домой.
Я собирался в институт, жена готовила завтрак, и приемник на кухонном столе бормотал беспрерывно — она включила его на все утро. «…Быстроходные катера в Персидском заливе… продолжается выдвижение делегатов… письма наших слушателей подтверждают — альтернативы перестройке нет… Всесоюзная девятнадцатая… а вот мнение академика Татьяны Заславской…»
Я снял трубку.
— Это Сергей Иванович, — услышал я радостный голос стажера. — Только вы вслух не повторяйте, Юрий Ильич, а то жена… Здравствуйте.
— Здравствуйте, — сказал я с омерзением и отчаянием. Значит, это еще будет продолжаться! И кончится ли?
— Очень надо! — радостно сообщил Сергей Иванович. — Очень надо встретиться! Вы же ведь уже написали? Вот и хорошо. Только в институте уже неудобно, Юрий Ильич. Так что вы приходите лучше к гостинице, Юрий Ильич, ага, к «Интуристу». Так точно, четырнадцать часов, Юрий Ильич. Ну, до свидания, Юрий Ильич, Юрий Ильич, Юрий Ильич…
— До свидания.
Я швырнул трубку.
— Кто это? — спросила жена.
— По делам, — сказал я, и тут же ужаснулся: значит, я уже выполняю их указания, скрываю от жены. — По делам, из «Вестника»…
У интуристовского подъезда меня ждал один Сергей Иванович, стажер. Как и положено, он был на посылках. Молча обменялись рукопожатием, молча ехали в лифте в толпе гогочущих и перекликающихся, как в лесу, немцев. Бабка в линялых джинсах, с сиреневой завивкой с доброжелательнейшим интересом разглядывала Сергея Ивановича. Я посмотрел на него ее глазами: нечто пухлощекое, пухлогубое, чубастое — на гигантском теле девяностокилограммового мужика. Она могла принять нас за отца с сыном — впрочем, одет по-сыновьему был я, на нем был приличненький универмаговский костюм с галстуком.
Игорь Васильевич встретил нас в номере радостными рукопожатиями и штатной улыбкой. Теперь я попытался и его портрет сформулировать: получилось нечто среднее между невзрачным современным киногероем и человеком с плаката по технике безопасности. Но улыбка у него была хорошая…
— Как путешествовалось, Юрий Ильич? — улыбаясь этой прекрасной улыбкой, морщившей все лицо, Игорь Васильевич двумя руками потряс мою руку и немедленно усадил в кресло у журнального столика, сам сел напротив, а Сергей Иванович пристроился на краю кровати. Номер был полуприбран, как при смене постояльцев. На столик тут же водрузилась пепельница, и мы, как водится, закурили разом. — Довольны экскурсией?
— Ну, — замялся я, — сами понимаете… интересно, конечно…
— Я думаю, — немедленно перебил Игорь Васильевич, — это ж надо: девяносто третий!
— Я сам всю жизнь мечтал, — вставил и Сергей Иванович, как Гюго прочитал, так и возникло желание: обязательно девяносто третий. Некоторые хотят, например, две тысячи какой-нибудь, а я почему-то именно в этот самый девяносто третий — и все…
— Ну, нам не положено, — с легкой грустью заметил Игорь Васильевич, — это уж вам… Как говорится, и с профессиональной точки зрения. Думаю, у вас в институте многие хотели бы, да не могут. На полгодика-годик — пожалуйста, а чтобы сразу в другую пятилетку… Ну, это же понятно: у вас способности… Если хотите знать, я уже двадцать лет вашими экспериментами интересуюсь, и вот даже Сергею говорил, не даст соврать: Юрий Ильич, говорю, из экстраполяторов самый в институте способный. Еще вы обычным экстраполятором работали, а я как только в «Вестнике» ваш отчет прочту, так и говорю: обязательно надо бы Юрию Ильичу на пятилетку-другую рвануть! И руководству даже докладывал… Да ведь вы сами понимаете, Юрий Ильич, времена были другие. Кто бы вас тогда на пятилетку вперед отпустил? Считалось — нецелесообразно… Даже однажды — помнишь, Сергей, ты еще только стажером пришел, семнадцать лет назад — требовали, чтобы я на вас, Юрий Ильич, написал субъективку, как говорится — ну, это у нас так называется, мое, значит, субъективное мнение, а я говорю: хотите — пожалуйста, вот я кладу билет на стол, и можете тогда делать, что хотите, только я Юрия Ильича знаю и ручаюсь… Видите, Юрий Ильич, и в те времена у нас тоже разные люди были.
— А здорово вы ее, — неожиданно сказал Сергей Иванович и улыбнулся. В отличие от старшего, он улыбался сдержанно и тонко. — Здорово! Раз — и скрутили. Могла ведь шум поднять! Убить, конечно, не убила бы, а шуму было бы много…
