Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания

Весь мокрый выхожу на площадь. Она почти пуста – дождь все сильнее.

– Скажи, друг, где мне купить чаю? Там? Может быть? Большое спасибо. Что? А, нет-нет, это я по-русски тебе сказал. Потому что я – русич.

Я зашел в лавку, спросил чаю. Продавец посмотрел на меня, как на идиота. Я взглянул на полки за его спиной: компакт-диски, кассеты и еще всякая дрянь.

– А Высоцкий у вас есть?

– Что-что?

– Высоцкий есть? – Я теперь нарочно стал со всеми говорить по-русски, пусть привыкают.

– Я не понял. Вы говорите по-английски?

– Я-то говорю, мой милый! И по-английски, и по-датски, и даже по-украински могу объясниться, но я хочу теперь говорить по-русски. Ты понял?

– Нет. Подождите, я спрошу Хану, может, она знает ваш язык? – Продавец мотнул своими дредами, парой десятков, наверное, повернулся ко мне спиной и крикнул вглубь лавки: – Хана!

Вышла заспанная рыжая девка. И тут-то я их и сразил, спросил на чистом английском:

– Чай у вас есть? Продавец расхохотался:

– Так бы сразу и сказал, шутник! Чая у нас нет, чай – там (он показал в окно, куда-то на площадь), но я могу дать тебе пакетик.

Он ушел в подсобку, вернулся с пакетиком зеленого чая.

– Сколько? – спросил я.

– Что – сколько? Денег? Нисколько, так бери.

– Спасибо, – сказал я опять по-русски.

– На каком языке ты говоришь?

– На русском. Я – русич! – и с хохотом вышел в дождь.

На площади – ни души. Лишь какой-то хмырь с маленькими весами в руках прятался под навесом бара. Он зазывно посмотрел на меня. И я купил у него кусочек гашиша для новых друзей.

– Ты Чумового Жинито не видал? – спросил я.

– Чумового Жинито? Он только вечером здесь бывает. Он с утра побирается где-нибудь. Передать что ему, если увижу?

– Передай, что мы у Джошуа сидим, ок?

– Ок.

Мне очень захотелось посмотреть на парня, который убил девятнадцать человек, да еще уши у них отрезал. Я-то думал, что он попрошайка, а он вон какой! Мир открывался мне с новой стороны.

– На-ка вот, накрой голову, – хмырь протянул мне полиэтиленовый пакет.

– Спасибо, – ответил я по-русски, но он словно не услышал, странный какой-то, наверное, обдолбанный.

Я натянул пакет на голову и пошел обратно, живо представляя, как буду задыхаться. Меня мать в детстве пугала такими пакетами, каждый день раз по десять твердила: «Не вздумай надеть на голову, задохнешься и умрешь!» А я взял как-то и специально натянул его, чтобы узнать, как умирают. Полчаса ждал в ванной комнате, что умру, но не умер. Наверное, пакет был дырявый.

Вышел на берег, обернулся на площадь – пусто, только два полицая входили в тот бар, где я покупал травку. Я решил, что это они меня ищут. Небось отец ждал, ждал меня да и сообщил в полицию о моем исчезновении. Или не меня? Откуда ему знать, что я в Христиании? Хорошо, что я не ругаюсь матом, а то бы вернулся и сказал бы им все. Да и черт с ними. Тьфу, ты! – поскользнулся. Я вообще-то промок до нитки, но это ничего. Там, на другом берегу, меня ждали мои новые друзья. Я приду, заварю чай, подарю им гашиш, спою им Высоцкого. На той неделе мне переведут деньги, я отдам их Тане. Она купит билет в свой Таиланд и улетит, и мы будем с ней общаться… Как? Да просто – через звезды. Хотя если она действительно ангел, в чем я было усомнился, когда она заманила меня на матрац, то и билета ей не нужно. Я сейчас, вот прямо через полчаса, как приду туда, сам все проясню до конца. Потому что до сих пор я мог и ошибаться. Может, они улетали туда, куда мне хода нет. Я-то не ангел. Господь превратит меня в ангела, я не сомневаюсь, но только после того, как я исполню свою миссию. Да, кстати, в Москве кроме «Московского комсомольца» есть еще и газета «Известия».

Я видел ее, серьезная газета. Она даже лучше. Потому что у меня будет именно известие для всей России. Сегодня же позвоню этому… Рогову. Мое известие, моя весть, мое Евангелие не может пройти незамеченным.

И еще я не люблю коммунистов. Не больше, чем евреев, американцев, демократов и мусульман, но тоже не люблю. Я не люблю, как они пахнут. Мне отсюда, издалека, кажется, что они все пахнут портянками. И рожи у них у всех такие наглые, толстые, как у американцев. Нет, не как у американцев, хуже. Потому что у американцев рожи тупые и безразличные, как у свиней, а у коммунистов – тупые, но и какие-то жесткие. Они измывались над Россией семьдесят три года, а никто их теперь не трогает. Они как камни на моем пути, огромные валуны: оттащить тяжело, а терпеть нет сил. Только взрывать.

Пакетик чая промок в руке, сочится желтым. Возьму его в рот, чтобы не пропадало добро. Тьфу, гадость. Скользко, мокро, холодно. Проклятая страна. То ли дело русский здоровый холод! Нет, чай пропадет, надо немедленно его выпить. До Джошуа еще идти и идти. Вот дом. Он тоже на сваях. Осторожно иду по мосткам. Стучусь.

– Вам что? – выглядывает из-за занавески женское лицо.

– Простите, вы не нальете мне немного кипятка. А то мой пакетик совсем размокнет…

– Заходи.

Она открыла дверь. Звучит музыка, на стенах картины. Она кутается в большую меховую шубу, тертую-перетертую, не иначе на помойке нашла, художница. Крашеные короткие волосы торчат во все стороны. Не говоря ни слова, идет на кухню и включает электрический чайник. Берет у меня пакетик, – надо же, никакой брезгливости! – кладет в кружку. Руки красные, перепачканные краской. И все молча. На этюднике – кусок картона, на нем разноцветные пятна. Веселенько!

– Ты художница? – спрашиваю.

– Да.

– Откуда?

– Из Гамбурга. Ха, немка!

– Я тоже когда-то рисовал неплохо. Теперь давно не рисую.

– Понятно.

Льет кипяток в кружку, протягивает мне:

– Сахар?

– Да, я люблю сладкий чай. Спасибо.

Я кладу пять кусочков сахара, размешиваю. Она ждет. Потом идет к шкафчику. Достает полотенце, протягивает:

– Вытрись, весь мокрый.

– Спасибо.

Я одной рукой вытираю лицо, шею, грудь под курткой – везде. Другой – держу кружку, отхлебываю горячий чай.

– Ты Джошуа знаешь? Вон из того дома.

– Да. Мы тут все друг друга знаем.

– Он что делает?

– Он ничего не делает, он поэт. Говорит, что дружил с Бобом Диланом.

– Спасибо. Теперь мне легче, я могу идти. Попрошу Джошуа почитать свои стихи. Тебя как зовут?

– Магда.

– Меня Алекс. Я – русич.

– Понятно.

– В самом деле понятно? Я русич.

– Ну да, понятно: ты – из России, – говорит она, зевает, смотрит на свою мазню.

– До свиданья, Магда.

Я ставлю кружку на стол, выхожу. Дождь льет и льет.

Выбрасываю полиэтиленовый пакет на серый песок – что толку? Только дышать тяжело. Сколько времени – непонятно. Кажется, что вот-вот сумерки. Или это просто темно из-за дождя. Огибаю дальний конец озера, теперь по прямой до Джошуа. Скользко, пару раз чуть не упал, поэтому иду то по траве (все равно ноги промокли), то по самой кромке берега.

А в этом доме горит свет. Окно не занавешено, и я останавливаюсь. Лампочка под потолком, и телевизор в углу, видно хорошо. На всякий случай отхожу под дерево, чтобы незаметно. В телевизоре – парад. Фашисты! Фашисты! Их штандарты со свастикой, тысячи солдат в касках. Я знаю этот фильм! Полгода назад, когда я был у матери в гостях, она со своим Стуре смотрела его на диске, а меня выгнали, когда я вошел, но я все равно кое-что увидел через щелочку. Это «Триумф воли» Лени Рифеншталь, точно вам говорю, у меня память – сто процентов. Я мать и Стуре просил мне его дать посмотреть, а они сперва смеялись, а потом злились, говорили – нельзя. Фильм, скажу вам, – не оторваться! Неужели такое было? С трудом верится. Но если было, то почему теперь нет?!

Чья-то тень скользит в окне. Ого! Мужик словно с экрана сошел – блондин, в черном фашистском мундире, две молнии на рукаве – SS. Стоит в углу, тоже смотрит, хорошо, мне не загораживает. Смотрим вдвоем: он от окна, я из-за дерева. Какая удача! Зайду, попрошу кассету. Я уже подхожу к доске, перекинутой на крыльцо, уже ступаю на нее, шаткую, как вдруг вижу: мужик, не отрываясь от экрана, быстро-быстро расстегивает штаны и начинает дрочить. Быстро-быстро. И корчится…

Я делаю шаг назад, и меня начинает тошнить. То есть буквально тошнит. И видимо, очень громко. Потому что на крыльце возникает этот мужик в мундире. Небрит, и ширинка расстегнута.

– Эй, проваливай!

В ответ я издаю дикий рык, и непереваренные колбаски летят в озерную воду. И плывут, а сверху по ним барабанит дождь.

– Ты слышал?! – орет фашист. – Проваливай!

И что-то еще орет. По-немецки. Как собака лает. Кулаки его, все в веснушках и рыжих волосках, наливаются яростью.

Согнувшись пополам, медленно ухожу. Потому их и нет, потому они и проиграли, исчезли. Исчезли, потому что дрочили при виде своего орла. Слабели, вместо того чтобы оставаться сильными. И я решаю навсегда покончить с онанизмом. Навсегда.

А перед нами все цветет,За нами все горит.Не надо думать – с нами тот,Кто все за нас решит!На первый-второй рас-считайсь!Первый-второй…Первый – шаг вперед, и в рай…Первый-второй…А каждый второйТоже герой,В рай попадетВслед за тобой.Первый-второй, первый-второй,первый-второй!..

Я разогнулся и запел, чтобы веселее было шагать под дождем. Если хочешь чего-то добиться в жизни, нельзя уступать слабостям, нужно копить ярость. Я так решил, допел песню и пошел быстрее, почти побежал: первый-второй, первый-второй, первый-второй…