Е. Шульга - Выданная замуж насильно
Он же лишь избил меня, и я заперлась в ванной, желая проглотить все, что смогла стащить из медпункта. Я отключилась, а назавтра, все ещё живая, практически в коматозном состоянии, шатаясь, поплелась в школу. Но в классе я все-таки потеряла сознание, и мне вызвали "скорую". Я очутилась на больничной койке, и все во мне кипело гневом. Я ненавидела весь мир, ненавидела отца и Бога.
Отца рядом не было, Бог не отвечал, зато мне прислали психолога, который сказал: "Лейла, давай немного поговорим."
Абсолютный внутренний барьер. Я почувствовала себя ещё более одинокой. Мне не нужен был психолог. Мне нужен мой отец. Это он должен был стоять сейчас рядом со мной и спрашивать: "Что произошло? Зачем? Ты несчастлива? Расскажи, что тебя беспокоит. Расскажи мне обо всем, я защищу тебя. Ты моя дочь, я люблю тебя." Его голос я хотела слышать, а не твердый, профессионально сочувственный тон специалиста по мозгам, говорящего: "Тебя не отпустят домой, пока мы не поговорим. Я здесь, чтобы выслушать тебя"
Поначалу я только стискивала зубы, но на следующий день, не желая больше оставаться там, я состряпала незатейливую историю, признавшись, что чувствовала себя несколько подавленной, но сейчас уже все позади, и я в порядке. Отец не пришел навестить меня.
Психолог клюнул. Он сказал моим родителям, что у меня просто кризис переходного возраста. Три дня в голове царила сумятица, я была прикована к кровати, обиженная на всех и на себя в том числе - я даже не знала, как умереть, чтобы, наконец, освободиться. Я поняла, что никогда не смогу говорить о своем глубоком чувстве вины, о том, что я приговорена навечно быть узницей. Я предпочитала фиглярничать перед друзьями. Я была профи по части превращения унизительных семейных сцен в занимательное театральное представление - к таким увеселениям у меня был талант. Я и сейчас от случая к случаю веду себя как печальный клоун, обреченный смешить публику, чтобы отчаяние не просочилось наружу. Все остальное я тщательно скрываю в себе.
В тот день, когда у меня впервые начались месячные, мне было очень страшно, ведь ни моя мать, ни какая-либо другая женщина никогда не говорили со мной об этом. Так что однажды утром я просто проснулась и чуть не умерла от осознания катастрофы. "Меня убьют! Меня убьют! Мама решит, что ко мне кто-то прикасался там!" Неужели моя девственность могла просто так взять и исчезнуть, без предупреждения?
- Ты всех задерживаешь, - ворчала мать из-за двери ванной. - Поторапливайся!
- М-м-м, э-э... - замялась я.
- Открывай дверь!
- Нет! Я не могу! Не могу!
Никто из девчонок в школе никогда не говорил на подобные темы. Будь у меня старшая сестра, она наверняка рассказала бы мне об этом, но в тот момент меня просто охватила паника. В конце концов, мать все же вошла в ванную, открыв дверь маленькой ложечкой, а потом расхохоталась, но от этого мне почему-то не стало легче.
- Ничего страшного не случилось. Я дам тебе все, что нужно... Теперь, девочка моя, тебе нужно быть внимательнее. У тебя будет такое каждый месяц. Тут уж ничего не поделаешь.
По какому ещё поводу мне нужно быть внимательнее?!
Позднее, на уроке биологии, учитель рассказывал о том, как устроено человеческое тело, и тогда я поняла, что со мной происходило. Однако после материных слов только две вещи засели в моем сознании: "каждый месяц" и "внимательнее".
Конечно же, отец был немедленно оповещен - таков был заведенный порядок для дочери, за которой нужен глаз да глаз. Разговор немногим отличался от всех остальных.
- Осторожнее с соседями! Предупреждаю тебя!...
- Ну что еще, не волнуйся, я ничего не сделала!
- Если выданная замуж дочь не будет невинной, клеймо позора ляжет на всю семью, так что поосторожнее!
Ни у кого из нас в квартире не было собственной комнаты. В каждую было втиснуто по три-четыре человека. Я не могла допустить, чтобы мужская половина семьи хоть раз наткнулись на мои прокладки. Когда мне понадобился бюстгальтер, я не могла просто сказать: "Мама, я уже достаточно взрослая, чтобы носить лифчик". Не думаю, что ей самой приходила в голову такая мысль. Не уверена даже, что она сама их когда-нибудь надевала.
К тому времени, когда возникла необходимость самой справляться с возникшими женскими проблемами, я уже окончательно превратилась в пацанку, которая умела драться лучше, чем подбирать подходящее для своего возраста нижнее белье.
Моя подруга, белая француженка, отдавала мне свои старые лифчики. Я увязла в средневековье, живя в 1990-х годах во Франции, - в отличие от других девушек, чьи родители не были похожи на моих ни в общественном, ни в культурном плане.
Мало-помалу я узнавала о собственных корнях, проводя каникулы в глубине Северной Африки. Но эти поездки только ещё больше сбивали меня с толку, вместо того чтобы помочь в самоопределении. В младшем возрасте я не раз спрашивала себя: кто я - берберка или арабка?
Моя мать - арабка, отец - бербер, а я - француженка. Что выбрать? Я ощущала себя скорее арабкой - по той простой причине, что отец учил нас говорить только по-арабски. И все-таки по-французски я говорю легче, чем по-арабски, поскольку родилась во Франции и учила этот язык в школе. Мне, впрочем, также приятно осознавать себя берберкой, потому что женщинам там, несмотря на их покорность мужчинам, дано больше свободы. На праздниках и свадьбах они танцуют с мужчинами, их не заставляют покрывать голову платком, и в обществе к ним больше уважения.
Моя мать ходила в школу до восьми или девяти лет. Потом ее мать решила оставлять дочку дома, потому что та становилось слишком красивой, чтобы свободно гулять по горной деревушке. Моя мать училась быть примерной хозяйкой; ей было запрещено покидать дом даже на семейные праздники. Нельзя было ни с кем заговаривать и даже просто брать воду из колодца. Уже когда ей исполнилось восемь или девять лет, мужчины начали свататься к ней. Когда мать рассказала об этом, я даже поверить не могла в то, что такое вообще возможно. Она и не мечтала о другой жизни - вне стен собственного дома.
- Я очень благодарна своей матери, - часто говорила она. - Не будь она так строга со мной, из меня не вышло бы такой хорошей жены.
Держаться подобного жизненного пути для меня было неприемлемо.
На протяжении многих лет я видела деревню своей матери такой: несколько домов гнездятся среди оливковых деревьев, кругом прекрасные пейзажи, но нет ни водопровода, ни электричества. Сегодня жизнь там тоже отнюдь не сахар. Мать проводила целые дни, перемалывая зерно, давя масло из оливок, варя обеды и подметая полы, ползая на четвереньках, - тогда не знали о такой вещи, как веник, и ей приходилось пользоваться маленькой щеткой высотой лишь до колена. Мне и самой случилось подметать ею, и всякий раз я бросала это занятие из-за убийственной боли в спине.
Моя мать ни в сем не нуждалась материально - ее семья считалась богатой. Она всегда была хорошо одета, имела украшения, но, как и я, являлась домашней служанкой, единственной дочерью среди множества сыновей. Ее красота была в деревне притчей во языцех, и отец воспринимал ее как ценнейшие сокровища. Она никогда не покидала стен дома.
Мой отец попытался разузнать, кто же такая эта загадочная красавица. Он вместе с другими юношами прятался в ветвях деревьев, нависающих над колодцем, надеясь хоть краешком глаза увидеть её, когда она придет набрать воды. Увы, ей не было позволено даже этого. Но однажды, когда моей матери было пятнадцать, она упросила мою бабушку отпустить ее на чью-то свадьбу.
Уступив, бабушка завалила ее указаниями.
- Стой в самом дальнем углу зала, подальше от прохода! И не открывай лицо! Я тебя предупреждаю: если мне скажут, что тебя видели рядом музыкантами или другими мужчинами, если я услышу о тебе хоть одно дурное слово, клянусь, я убью тебя!
И моя мать пришла на праздник, закутанная в хаик - традиционное белое покрывало, скрывающее все, кроме глаз. На дворе были шестидесятые, и женщины в их деревне все ещё носили хаик. Вот тогда мой отец, наконец, увидел ее, завернутую в ткань с головы до пят, тихо стоящую в углу. Мой дед придумывал тысячу предлогов, чтобы его дочь, которую он берег как зеницу ока, подольше не покидала отчий дом. Однако её поклонник не унимался почти год. После долгих прений дед, в конце концов, сдался перед такой настойчивостью. Начались свадебные приготовления.
- Я не хочу замуж, я его даже не знаю! - без конца повторяла мать.
- Тем не менее, ты будешь его женой, - отвечал ей отец.
Все деревня вознегодовала, когда обнаружилось, что прекраснейшую из девушек отдают какому-то чужаку. Люди готовы были убить моего отца, но тут вмешался его будущий тесть, авторитет которого, к счастью, привел к мировой. Он публично заявил местным возмущенным Казанковым:
- От него ничего не зависит. Это было мое решение! Он хотел ее - таков ее удел. Она моя дочь, и я отдам ее тому, кому пожелаю. Если кто-то из вас захочет прийти на свадьбу - приходите; если же нет - признайте свое поражение.
