Мартин Эмис - Деньги
Ему достаточно было разок глянуть на меня — на пепельницу, бутылку, четыре кофейника, на мою рожу и мое брюхо, мертвым грузом свисающее за край белого полотенца, — достаточно было одного взгляда, чтобы понять, каким крепким топливом я заправляюсь.
В глубокой вентиляционной шахте под моим номером привязан пес. Настоящий талант по части лая, аж стекла дрожат. Я вдоволь наслушался его, пока сидел и изнывал с Лорном на проводе. Каждые полчаса стены каньона вибрируют в такт этому чудовищному предупреждению. Ярость положена псу по должности. На нем большая ответственность — судя по звуку, он охраняет врата ада. Его легкие бездонны, ярость беспредельна. На что ему такие легкие? Ясно, на что: никого не впускать и не выпускать.
Пожалуй, не мешало бы выдать всю подноготную о Селине, и побыстрому. Сучка ты сучка, что со мной вытворяешь?
Как и многие девушки (на мой взгляд) — особенно компактной, верткой, гибкой, постельно искушенной разновидности, — Селина живет в закаленном страхе Агрессии, приставаний, грязных домогательств. Мир нередко творил над ней насилие прежде, и она полагает, что мир не прочь продолжить в том же духе. Ночью в койке, или откинувшись на спинку соседнего сиденья во время долгих и тревожных поездок на «фиаско», или под конец обеда в навороченном ресторане, когда всё уже выпито, Селина часто развлекала меня историями надругательств и обид времен детствa и юности: елейное «Девочка, хочешь конфетку?» на пустыре, потливые допросы в сарае, какой-нибудь неуклюжий дебил в тупике или проулке, вплоть до одержимых нарциссизмом фотографов и страдающих приапизмом манекенщиков, увивавшихся на работе вокруг да около, и наконец сердитые панки, троглодиты-болельщики, автобусные бяки и буки, что злонамеренно подпирают стены, то и дело норовят ущипнуть ее за попку, за грудку и вообще не делают секрета из своих намерений... Это, должно быть, утомительно — осознание, что половина населения планеты, один на один, могут сделать с тобой все что им в голову взбредет.
А Селине должно быть особенно тяжело— притом, что, даже проторчав долгие часы у зеркала, в лучшем случае она способна добиться компромисса между недотрогой-школьницей и нимфоманкой с большой дороги: фифти-фифти. И вкусы ее тоже строго аналогичны, честное обещание бордельного ноу-хау и модного нижнего белья. Например, сопровождаю я Селину за покупками, она рассекает себе в драных шортах в обтяжку и футболке, севшей от стирок почти до нуля, или в сарафанчике с оборочками, едва прикрывающем загорелые бедра, или в чем-нибудь кисейно-прозрачном, ну вылитый презерватив, или вообще едва ли не в школьной форме... Мужики пялятся и содрогаются, пялятся и содрогаются. Гнутся в три погибели и разворачиваются в пол-оборота. Зажмуриваются и хватаются за ширинку. А иногда, видя, как я нагоняю подружку-малышку и обнимаю за мускулисто-осиную талию, они смотрят на меня и будто говорят: ведь ты этого так не оставишь, правда? Куда это годится, расхаживать в таком виде. Не тяни, если не ты, то кто же.
Я неоднократно корил Селину за ее вид. Я обращал ее внимание на тесную взаимосвязь между грязными домогательствами и ее летним гардеробом. Она же только смеется. Раскраснелась, довольна. В кабаках и на пьянках я все время вынужден защищать ее честь. Стоит кому-нибудь приложиться к ней, ущипнуть, недвусмысленно подмигнуть — и я опять устало вскидываю свои клешни, все в боевых шрамах. Я говорю ей, что это все из-за того, что она расхаживает, как обложка «Плейбоя». Это ей тоже смешно. Ничего не понимаю. Иногда мне кажется, что она готова торчать как вкопанная перед надвигающейся колесницей Джаггернаута, лишь бы водитель неотрывно пялился на ее буфера.
Кроме грязных домогательств, Селина боится мышей, пауков, собак, поганок, рака, мастэктомии, кружек со щербиной, рассказов о привидениях, галлюцинаций, знамений, гадалок, астрологических прогнозов, глубокой воды, пожаров, наводнений, афтозного стоматита, бедности, молнии, внематочной беременности, склероза, больниц, старости, водить, плавать и летать. Как и ее толстого бледного хахаля, с книжкой Селину не застанешь. Работы у нее больше нет, денег тоже. Ей двадцать девять или тридцать один, максимум тридцать три. Она все тянет и тянет и прекрасно это знает. Но сделать решительный шаг все же придется, и лучше бы поскорее.
Отнюдь не факт, что Алеку следует верить — но Селине верить нельзя ни в коем случае. Весь мой опыт свидетельствует, что с бабами нельзя быть уверенным ни в чем. Ни в чем и никогда. Даже если застанешь ее с поличным — скажем, согнутой в три погибели над спинкой кровати, с хреном твоего лучшего друга в зубах, — ни в чем нельзя быть уверенным. Она будет с негодованием все отрицать. И совершенно искренне. Зажмет хрен в кулаке и, словно в микрофон, скажет, что ты все не так понял.
Черт побери, я не изменял Селине Стрит больше года. Я пытался, честное слово, Но ничего не получалось. Просто потому что не с кем. Их не устраивает то, что я могу предложить. Им подавай заботу, чистосердечие, сочувствие — короче, как раз то, с чем у меня напряженка. Они миновали тот рубеж, когда перепихон обладал самостоятельной ценностью. Селина тоже миновала этот рубеж, давно миновала. Да, раньше она была настоящей боевой подругой, но теперь ей приходится думать о завтрашнем дне. И о деньгах. Ну хватит, Селина. Скажи мне, что это неправда.
Утром за аппаратом пришлось как следует попотеть, что да, то да, а счет какой придет... Оглоушенный кофеином, я походил на лихорадочно дергающуюся заводную куклу, жертва часовых поясов и перепоя. Телефон попался допотопный — с дисковым набором. А пальцы мои были уже до такой степени сбиты и изгрызены, что пуговицы на рубашке обжигали, словно капли расплавленного припоя. В какой-то момент пришлось задействовать левую клешню.
— Ваш номер, пожалуйста, — с вкрадчивой монотонностью гудела телефонистка, и так каждый раз.
— Это опять я, — отвечал я, и снова: — Сто первый номер. Это же я, опять я.
Начал я с собственной квартиры и звонил туда неоднократно. У Селины есть свои ключи, она вечно то там, то здесь... Я поговорил с Манди и Дебби, ее как бы соседками. Я позвонил в ее прежнюю контору. В ее танцкласс. Даже ее гинекологу. Никто не знал, где она. Параллельным курсом я тралил эфир в поисках Алека Ллуэллина. Я поговорил с его женой. С тремя из его подружек. С куратором, у которого он отмечается, пока идет его условный срок. Все без толку. Ну и кошмары лезут в голову в трех тысячах миль от дома.
Подал голос пес. Собственное лицо казалось мне крошечным и растерянным между толстыми пунцовыми ушами. Я откинулся на спинку и пронзительным взглядом впился в телефон. Несколько секунд тот крепился, но все-таки зазвонил. Естественно, я решил, что это она, и жадно схватил трубку.
— Алло!
— Джон Сам? Говорит Кадута Масси.
— Наконец-то, — сказал я. — Высокая честь для меня.
— Рада вас слышать, Джон. Но прежде чем мы встретимся, хотелось бы кое-что прояснить.
— Что именно, Кадута?
— Например, сколько, по-вашему, у меня должно быть детей?
— Я думал, одного хватит.
— Нет, Джон, не хватит.
— Что, больше?
— Гораздо больше.
— Сколько примерно? — спросил я.
— Джон, я считаю, у меня должно быть много детей.
— Ладно. Почему бы, собственно, и нет. Сколько все-таки — три, четыре?
— Посмотрим, — произнесла Кадута Масси. — Джон, я рада, что вы меня поняли. Большое спасибо.
— Рад стараться.
— И вот еще что. По-моему, у меня должна быть мать — седая, в черном платье. Но это не так важно.
— Хорошо, договорились.
— И вот еще что. Как вы думаете, может, мне изменить имя?
— На какое?
— Еще не знаю. На какое-нибудь более подходящее.
— Как скажете. Кадута, давайте встретимся.
После этого я заказал в номер целую батарею коктейлей и штабель тарталеток. Заказ принес тот же чернокожий коридорный, балансируя серебряными подносами на кончиках напряженных пальцев. Мелких купюр у меня не оставалось, пришлось дать ему на чай пятерку. Он скользнул взглядом по ряду бокалов, затем по мне.
— Угощайся, — предложил я, протягивая ему коктейль.
Он мотнул головой, сдерживая улыбку, отвернул подвижное лицо,
— Что так? — невозмутимо поинтересовался я и отхлебнул. — Слишком для вас рано?
— Большой компанией вчера гуляли? — спросил он, не в силах сохранять одно и то же выражение дольше пары секунд.
— Как тебя звать?
— Феликс.
— Нет, Феликс, — ответил я. — Это я все один.
— А... собираетесь гулять?
— Собираюсь. Но опять же один. Проклятье. У меня такие проблемы, что ты даже не представляешь. Другое расписание, Феликс. По моим часам давно пора обедать.
Он вскинул круглый подбородок и с усилием кивнул.
— Да, мужик, — сказал он, — на тебя только посмотришь — и к бабке не ходи, ясно, что, как начнешь, так никогда и не остановишься.
