Юрий Бригадир - Мезенцефалон
Я прошел еще метров двести. Потом медленно, даже комично побежал. Бег в моем исполнении мало чем отличался от ходьбы. Скорее даже шел я быстрее. Со стороны глядя, больной выполняет заповеди врача-юмориста. Типа – я, любезный, конечно, понимаю, что вы… эээ… малооперабельны. Но бег вам, ей-богу, не помешает. Не поможет, конечно, но и не помешает. Так что надевайте белые кеды и давайте в ближайший лесок – к земле, понимаешь, привыкать. А мне, понимаешь, некогда. Ха! Лечить ведь надо! И хлопает отечески полутруп по плечу.
Но сначала всегда так. Сначала ты должен привыкнуть к воздуху. К движению. К самому себе. К тому, что вот ты, скотина, пил, а мир без тебя прекрасно обходился. И природа без тебя жила и жить будет. И что ты сейчас к ней прикасаешься, а она тебя не хочет. Брезгует.
Ковылять. Ползти. Перемещаться. Течь, как слизень. Цепляться зубами. Кусать воздух. Жрать туман. Запихивать его клочья себе в трахею и давиться кислородом. Сначала медленно. Смешно. Но с каждым разом все быстрее.
Сегодня мне нужен был факт, что я просто бегал. Не за пивом и не от ментов. А ради самого себя…
Лес был рядом. Я осторожно перебежал дорогу и углубился в него. И по извилистой, еле угадываемой тропинке побежал дальше. Впрочем, не более километра. Сердце, отравленное за год алкоголем, больше не могло работать, и я поневоле перешел на шаг.
Вдох-выдох.
Вдоооох-выыыыдох.
Еще много дней я буду изображать клоуна. Но рано или поздно начну бегать по-настоящему. Вдох-выдох. Кислородный коктейль…
– Сиреневый туман… – вдруг кто-то невидимый ехидно пропел совсем рядом.
– Над нами проплывает! – обрадовался я. – Зомби, ты, что ли?
– Сам ты, блядь, восставший из ада! – засмеялся туман голосом Зоткина. – Как жизнь?
– Да вот, пить бросил.
– Вижу. Пьяный ты в другую сторону бегаешь.
– Ты где был-то? Я тебя ждал-ждал. Звал. Что, трудно было прийти?
– Да ладно. Тут вот недалеко бревно лежит – пошли, посидим.
– Пошли!
Бревно то я знал. И Саша знал. Там по неизвестной причине лет десять назад покачалась, да и упала сосна. Верхушку у нее общипали на костер, а середку с комелем не смогли. Получилась скамейка эксклюзивного дизайна. Но находилась она далековато от дороги, поэтому тут мало кто бывал. Тем более в туман…
Сели мы на одно, конечно, бревно, но лицами в разные стороны. Отчего друг друга толком не видели. Хотя так ли уж важно видеть?
– Слушай, – спросил я, – ты там на плоту остался… Куда плыли-то?
– Это я плыл. А ты так – повалялся только.
Туман сочился между деревьями, простирал свои щупальца и медленно скользил над землей.
– Повалялся… – Я встал и повернулся, глядя ему под сердце. – Я тебя ночами звал… Подыхал от водки, зубами скрипел… С уродами всякими общался. Ты мог хотя бы присесть рядом, скотина! Каждую ночь цикады эти, черти по углам, крылья черные… Ты мог хотя бы голос подать?
– Зачем? – пожал плечами Зоткин. – Хули сопли жевать? Я что тебе – жилетка, куда сморкаться можно? Я – обыкновенный мертвый. Я тебя что, при жизни не слышал? Зачем приходить? Чтобы ты мне начал истории всякие душещипательные про рвущуюся пополам душу или про то, как все тебя, суки, не понимают? А что тут понимать? Сто килограмм неудачи и два литра спирта в центре тела каждый день. А еще все, конечно, тебе враги. И скопом, и по отдельности, и даже, если не ошибаюсь, вся природа тебя тоже не жалует. Лучшая песня последнего в прериях могиканина. Исполняется впервые! Ты, поди, хотел, чтобы я тебе подвыл? Ну, на луну, там, на Сириус?
– Засранец! – улыбнулся я. – Ну, спели бы хоть. Хором.
– Ну, была мысль, если честно. Только не интересно уже.
– Что не интересно?
– Да все не интересно. Ты вот в Бога веришь?
– Нет. Я это… знаю, что Он есть. А верить как? Что верь, что не верь. Солнце же тоже есть! Какая ему разница, верю я или не верю в него. Какая мне разница, слышит оно меня или нет… Мы оба есть… Вот и все.
– Слышит…
– Что? – не понял я.
– Слышит, говорю. Ну, Бог.
– Нас тут на планете шесть миллиардов. Даже больше. И что, всех слушать?
Зоткин помолчал и сказал:
– Вот есть такая теория… Ну, не теория, а, скажем, соображение. Я еще, когда жив был, размышлял. Если существует загробный мир, то он у каждого свой. Вкратце – как ты себе его представляешь, таким он и будет. И чем подробнее в своей голове ты нафантазируешь, тем четче он и будет. Просветлился перед смертью, рай прочувствовал – в него и попадешь. Проклял себя, к страданиям приготовился – точно в микроволновку попадешь. Ну, или в мясорубку. А если атеист и физическую смерть признаешь, как окончательную, – ничего у тебя и не будет. Только чернота. А вернее – полное отсутствие света. Абсолютно черное тело, если уж в физических терминах. На веки вечные. Но большинство все-таки всю жизнь сомневаются или им глубоко насрать.
– Тебе тоже было насрать? – спросил я.
– Нет, я всю жизнь сомневался. Как и ты. В результате – что?
– Что?
– В результате я шляюсь, сука, как ебаный всадник без головы. Понятно?
– Почему без головы?
– Потому что лошадь хоть представляет, куда ехать. А я лично – нет.
– И долго будешь шляться? – поинтересовался я.
– Не знаю. Но ты меня больше не увидишь. Собственно, это и хотел сказать.
Я прошелся по поляне, разгоняя туман, вернулся и снова сел на бревно.
– А что… Нормально… Даже заебись. Одному легче. Конечно, никто не поможет. Это, как ты знаешь, не новость. Но ведь и помогать никому не надо. Лунные лагуны… Я тут про тебя стих сочинил. Эээ… как там…
Сквер был тёмным и зелёным,
Но уже который день
На меня роняют клёны
Алых листьев поебень.
Ветер сквер метёт лениво,
Видно первую звезду,
У меня открыто пиво,
Но не пьётся ни в пизду –
Плачу письменно и устно,
Килька виснет на ноже…
С другом было бы не грустно,
Только нет его уже…
Зоткин помолчал. Потом сказал:
– А я утром умер. Обычное такое утро… Во дворе собака гуляла, водолаз. В окно видел. Еще подумал, странно так подумал, словно о другом, я ведь эту собаку не переживу. И тут же сердце остановилось. Заклинило. Лопнуло, как шарик воздушный. Каждый день могло, конечно. А лопнуло в это утро, когда собаку увидел. Я уже падал, а она в этот момент голову подняла, посмотрела в глаза и дальше побежала. Лапы большие, язык толстый, глаза ясные, нос мокрый – как положено… Вот…
– У них у всех нос мокрый.
– У всех. Если здоровые, конечно. Я теперь с ним иногда гуляю. С водолазом этим. Он сейчас ежа пытается развернуть. Нашел в кустах. Сейчас ему надоест – прибежит. Не пугайся. Вот он…
Из тумана вынырнул огромный, весь в блестках росы и старых листьях, великолепный ньюфаундленд, сел напротив меня и зевнул. Потом улыбнулся и еще раз зевнул.
– Как кличут? – спросил я.
– Длинно кличут. Он породистый. Но я зову его Негр. Он не против.
– А хозяин не теряет его?
– Бывает. Матерится, бегает с поводком. Но я не часто с ним гуляю… А сегодня вообще последний раз…
– Ну, это правильно. И что уходишь – правильно, и что попрощаться забежал. Следующих три года я точно проживу.
– Да. Проживешь. Ладно, бывай, я, пожалуй, пойду…
Глаз у меня на спине нет, но я почувствовал, как Зоткин встал. Негр тоже вскочил и помахал роскошным хвостом. Поднялся и я.
От бревна мы пошли в разные стороны. Собака – к своему дому. Саша – в свой туман. А я – по своей тропинке.
Сначала медленно. Потом быстрее. Потом побежал. Хрен с ним, с сердцем. Нечего его жалеть. Сто метров, триста метров, полкилометра. Вдох-выдох. Главное – правильно ставить ноги. В тумане – особенно. Перелески, полянки, кусты, деревья, силуэты живых и умерших, воздух, разрывающий легкие, пот, прожигающий кожу насквозь, мышцы, озверевшие от безделья, черные металлические крылья за спиной, и одинокое перо, упавшее на перекрестке большой дороги и маленькой, еле заметной тропинки.
Я не знаю, куда я бегу.
И даже – зачем.
За свою жизнь я ни разу не сошел с дистанции.
Упрямство, ведущее в никуда.
С чем, с кем я боролся все эти годы?
Или, может, прочитать, наконец, инструкцию?
Ведь где-то же должен быть написан мой путь!
Ну, хоть криптографией какой, хоть клинописью! Что за хрень такая, в конце концов – бежать незнамо куда? Марафон по ленте Мёбиуса, твою мать… Прелые листья под ногами, лужи цвета неба, одинокая птица, летящая над полем, паутина в стеклянных бусах, рябина с кровавыми гроздьями, и все это – в тумане, куда уходят мертвые и куда попадут живые. А дороги как не было, так и нет.
Бесконечное дежа-вю белки в колесе… Менструальный, блядь, цикл вселенной. Но вот какая штука…
Если долго бежать, колесо обязательно сломается.
