Маргарита Хемлин - Дознаватель
Сима притихла.
Но однажды к Мирону по месту работы пожаловала Лилия Воробейчик. Он их с Евкой, конечно, различал. Но в первую секунду испугался, потому что не обнаружил живота. До такой степени Евка ежесекундно сидела у него в печенках. Думал только про нее и ее живот.
Лилька сообразила, почему Мирон испугался до побеления. Засмеялась. Сказала: «Вот, Мирон Шаевич. Видите, как хорошо. Вроде и Евка. А без живота. Как ничего и не было. Пойдемте прогуляемся. Я к обеду зашла. Чтоб ваше рабочее время не занимать ерундой. Пирожков привезла. Домашние. Мы с Евкой пекли. Покушаем на скамеечке где-нибудь. Пошли, Мирон Шаевич».
И так посмотрела, что Мирон понял: будет решительный момент в его жизни. И придет этот момент от Лилии.
На скамеечке в сквере Лилька ему изложила план. Если он бросит жену, хорошо не станет. С Евкой ему все равно не жить. Евка из сомнительной семьи. Лилька ему предложила: «Хотите, так устрою, что ваш с Евкой ребенок будет у вас с Симой?» Мирон не понял сути. Лилька разъяснила: Евка рожает и добровольно отдает ребеночка Симе и Мирону. И все. Все понятно. Был живот — и нету живота. Чтоб живот исчез — это главное. Распространят слух, что Евка скинула. Люди поговорят — и забудут. А у Мирона с Симой останется ребенок. И Евка опять свободна до новых встреч.
Мирон спросил, согласна ли сама Евка. Лилька заверила, что с сестрой уладит. Мирон попросил пару дней на размышление. Лилька ответила, что надо сию минуту. Пока она доест пирожки. И ела пирожки в количестве пяти штук один за другим. Ела и смотрела в глаза Мирону. Ела и дышала на него куриными потрохами с луком и шкварками. Когда она потянулась в кулек за очередным, Мирон согласился.
Лилька дала ему пирожок. Руки себе вытерла травой. И сказала: «Вы Симе ничего не говорите. Вы в стороне. И покушайте обязательно. Чаем запейте. А то в горле застрянет. Горло у вас ходуном ходит. Подавиться можно».
Как, что дальше — Мирон не знает.
Евку он до самого переезда в Остер после того, как его турнули с должности с понижением, не видел. А Сунька — вот. Вырос у них. Родной сын. Сима в нем уверена как мать. И он как отец уверен и жизнь за него отдаст, если, конечно, потребуется.
Нового для меня оказалось только, что сюда свою голову сунула Лилия Воробейчик. И ее роль на данный момент и на данные обстоятельства меня мало интересовала. Хоть предстояло еще осмысление.
Меня важнее интересовало другое.
Разбег у Мирона кончился. Но я чувствовал, что он меня еще не ненавидит. Не разозлился он еще на меня до безумия. Не выложит последнюю правду. А что последняя есть — я не сомневался. Если б ее не было — он бы так легко предпоследнюю не выложил. Про Суньку — это только предпоследняя.
И я приговорил:
— Это я и без вашего рассказа знаю. Вы пейте, пейте потихоньку, Мирон Шаевич. А что Лаевская у вас в доме по милицейским карманам шныряля, вы в курсе?
И тут не то что разбег, а сердце у Мирона кончилось. Тут он меня в порошок бы и стер. Именно тут. На Лаевской. А когда человек другого стереть не имеет возможности, он себя стирает. В пыль стирает. Себе же и назло. Чтоб силу свою выпустить. А то разорвется. Лопнет.
— А, Полина… От нее моя Симка всю жизнь терпит. И я терплю. Родственница. Она мне девок Воробейчиков подсунула. Чтоб я спасал. Она знала, что Сима бесплодная. Сима всех врачей замучила. Толку нема. Полина перед ней вихлялась — у нее трое детей было. Одна другой лучше. И умные, и красивые. Высшей марки. Сима ночами плакала: зачем Полинка ей глаза колет своими детьми. Поплачет, поплачет — и на меня лезет. Вдруг у нас получится. У нас не жизнь была, а пытка. Каждую ночь мне пытка была. Сначала нервы, потом это самое. И что? И ничего. На меня такая усталость прилепилась, что я ничего не мог. Так и сказал Симе: «Ты бесплодная, и я теперь без сил. Давай помиримся на этом месте. Живут люди без детей. И мы будем». Я, между прочим, еще молодой был. У меня кровь играла. А на Симку гляну — и вся игра к черту летит. Симка к Полинке. Чтоб мне или врача устроила для совета, или бабку какую-нибудь нашла. Полинка ей говорит:
«Тут не врач нужен, а молодая красивая девка. Я устрою». Ну, подсунула мне. А я на ответственном посту, как опора нуждающимся. С Евой закрутилось. Я считаю, Полина заранее рассчитала. И Лильку подключила.
Я кивал и не пил.
Мирону подливал.
Файда отхлебнет, подышит в глубину и опять заводится, как «студебеккер» от рукоятки. Он и руками такие движения проводил, вроде рукоятку заводит. И не сел ни разу. Я ему табуретку под колени — он отшвырнет пяткой. И дальше.
— Мирон Шаевич, вы про свои нижние потребности перестаньте. Противно слушать. Вы мне про Полину. Знали, что она по моим карманам лазила? У вас же в доме?
— Знал. В комнату зашел, когда она хотела мешок развязать. У нее не получалось. Попросила меня. В окно выглядывала, чтоб вас не пропустить. Я не смог. Она в карман кителя полезла. Лично. Что-то достала и в лифчик себе засунула. Я ей, конечно, сказал, что не надо. Тем более из кителя. Из мешка еще так-сяк, а из кителя с погонами… Она шикнула и смылась. Что взяла? Важный документ?
— Ерунду. Пшик она взяла. А вас повязала. Сообщник вы. Все вы сообщники.
Мирон присел на край табуретки. Не придвигал к столу. Помнил, что она дальше стоит, что оттолкнул он ее. Оттолкнул вроде в сердцах. А запомнил. Сел, не промахнулся.
— То есть как? По какому делу я ей сообщник?
— Это тайна следствия — по какому. Вы мне расскажите. Без баб своих. Без детей. Зачем Лаевская к вам приезжала? Чего она вообще моталась туда-сюда?
Мирон сидел тихо. С отвращением смотрел на стакан. На бутылку почти пустую.
Я спросил:
— Вторую начинать?
Он отрицательно заявил, что видеть не может больше эту гадость. Чтоб я под стол убрал. А то на душе тошнит.
Я не убрал. Вылил себе в стакан остаток из первой, долил из второй до краев.
Поднял стакан и провозгласил:
— Давайте выпьем, Мирон Шаевич, чтоб вы и ваша семья оказались ни при чем. А заодно за помин души Довида. Или лучше сначала за помин Довида, а потом, отдельно, за то, чтоб вы сухими из воды вышли. Смешивать не надо. Точно? Не надо смешивать? Вам — жить, а Довиду в земле лежать.
Я выпил залпом. И снова налил себе.
— Вот это уже за вас и вашу семью. За Суню, Симу, за вас лично. Надо чокнуться. Вы за Довида не выпили. А за своих живых выпейте.
Я налил полный стакан Мирону и твердо поставил перед ним.
Он не чокнулся, не посмотрел на меня, выпил.
— Ладно. Будем считать, что вы с повинной явились, Мирон Шаевич. Говорите.
Мирон вскочил и выбежал из каморки. Я слышал, как он грюкал по каменным плитам. До улицы не добежал. Вывернуло его еще в помещении. Понятно по звукам.
Я сидел и ждал. Думал, умоется, вернется назад.
Пять минут ждал, десять.
Вышел на стон Мирона. Он лежал почти на пороге, на камнях. И так хорошо лежал, голова немного на возвышении. А то б захлебнулся.
Я позвал кого-нибудь. Подошла баба-уборщица. Поохала, поохала.
Сказала:
— Горе у него. Приберу. Пускай на холодке полежит. Очухается. Тут камни всегда холоднючие. В чувство приведут бедного. А вы милиционер с Чернигова?
— Да. Мы Довида поминали.
Она кивнула, что-то пробормотала по-еврейски.
На улице было светло. От сумрачности в каморке глаза устали. Теперь я смотрел новым взглядом. И делал план.
Еще до ночи — раскалываю Мирона на пару с Симой. Вместе посажу и буду колоть.
Потом — в Рябину. Наведу порядок с Любой.
Потом — в Чернигов к Лаевской.
Судьбу Гришки и Вовки я решил. Забираю.
Шел по направлению к дому Довида. Ключи находились у меня — забрал у Мирона, как только восстал от болезни. Мирон отдал без особого желания. Он, наверно, считал этот дом уже своим. Если б хлопцы остались у него — так и дом у него тоже.
Когда я забирал ключи, Гришка с Вовкой еще не оформились у меня в мозгу. Но теперь они точно мои. И дом тоже мой. Когда вырастут — получат и распорядятся втроем с Ёськой. По закону.
В пустом доме обошел все углы. У Зуселя перевернул тряпки на топчане. Обсмотрел под и над. Ничего. Ни листочка из религиозных книжек, ни еврейских причиндалов. Если б Зусель все с собой утащил — ему б тележка понадобилась или чемодан большой. А он и сам на ногах своих стоял сомнительно.
Обстукал половицы, стены в комнатах и в сенях.
Спустился в погреб. В темноте зажег свечку — там же на приступочке нашел вместе со спичками.
Пустота. Собрался вылазить, но споткнулся о поломанный ящик — гвоздем распорол брючину. Со зла толкнул ящик ногой. Верхняя планка треснула, и нога попала как в капкан. Дергал и так, и так. Не получалось освободиться.
Свечка погасла.
Волоком дошкандыбал до лестницы — сверху падал свет. Высвободил ногу и руками понял, что к боковой стенке ящика изнутри прикреплена торбочка. Скорей, кисет. С твердым. Но не куском. В кисете на ощупь перекатывалось отдельное друг от друга. Также тугая трубочка, плотная, небольшой длины.
