Лев Кассиль - Вратарь Республики
И тогда, совершенно не зная как, решительно и убито, Антон проговорил:
— Вот… на дубу три ветки, а на каждой по три яблока. Сколько всего?
— Ну, девять, — изумилась Настя.
— Э-э, разве на дубу яблоки растут? — сказал с превосходством Антон. — А еще инженер!
— Ой, смешной вы, Антон! — ласково засмеялась Настя. — Хороший вы, славный, чистый вы весь какой-то… И отчего мне с вами так хорошо?
Антон уставился на Настю, потом вдруг радостно, решительно и косолапо обнял ее.
Она стала сразу строгой и чужой. Она схватила Антона за руку. Пальцы у нее были холодные и жесткие.
Антон не разжал рук.
— Мертвая хватка… будьте покойны… — бормотал он, усмехаясь, плохо соображая, что говорит. — Так и в газетах написано: «Кандидов — мертвая хватка».
Настя сердито вырывалась:
— Кандидов, пустите сейчас же!.. Эх, вы…
Антон взглянул ей в лицо и обиженно выпустил.
Настя хотела еще что-то сказать, но вдруг беспомощно махнула рукой, резко повернулась и ушла, не попрощавшись, строгая и неумолимо обиженная.
Антон постоял секунду, потом сорвался было с места, бросился вслед:
— Вы куда?.. Настасья Сергеевна… Настя!
Он остановился и с размаху ударил себя в щеку:
— Ой, арбузник я, арбузник!..
На пруду что-то легонько бултыхнулось. И у самого берега, дразнясь, квакнула лягва.
Глава XXXVI
ПОРТРЕТ НА ОБЛОЖКЕ
Через день Антон сидел в кафе с Бобом Цветочкиным, Димочкой и Ладой. Настроение у Антона было скверное. Сосредоточенно сопя, он пытался через соломинку высосать сливки из стакана «кофе-гляссе». Это было трудное и необычное занятие. Сливки пузырились и разлетались брызгами.
— Ну, что вы такой кисляй сегодня? — спросила Лада. — Расскажите что-нибудь из волжской жизни.
Антон молчал. Лада подсела поближе:
— Отчего вы такой грустный-грустный?
— Вовсе я не грустный-грустный-грустный, — хмуро отвернулся Антон.
— Сейчас я его живо развеселю! — воскликнул Димочка и сделал жест фокусника. — Делаю раз!.. Два!.. Алле, гоп! — И он вынул из портфеля журнал.
Закрывая от Антона, он показал что-то Ладе. Та восхищенно всплеснула руками. Димочка повернул журнал обложкой к Антону. Во всю обложку спортивного журнала большого формата был напечатан портрет Антона. Антон был великолепен. Он был изображен во всем своем голкиперском величии: в свитере, в перчатках, с мячом. Антон схватил журнал обеими руками. Так крупно его еще никогда не печатали.
— Так это я тут? Ох ты, черт, а?!
По-детски обрадованными глазами он обводил присутствующих, всматривался в журнал, отводил его в сторону, смотрел издали.
— Вот так петрушка! Ай да Антон-тамада!.. А ничего ведь парень, типичный Кандидов.
Он так фыркнул в соломинку, что пена и сливки веером брызнули на окружающих. Потом он вдруг встал.
— Вот нашим-то сюрприз, — сказал он. Голос его потеплел.
Его не отпускали. Лада повисла у него на руке. Антон осторожно высвободился:
— Неловко, и так третий день носа на работу не кажу.
— Не умеете вы себя поставить, — сказал Цветочкин своим обычным методическим голосом. — Вот я, например. Я прежде всего спортсмен. Ну хорошо, спортсмен с завода «Магнето». Но утомляться на производстве? Зачем мне это? Есть масса специальных приемов неработы в конце концов. Я занят прежде всего на тренировке — раз, массаж — два, моцион — три. Отдых после матча нужен, как по-вашему? Безусловно. Четвертое — обдумать методу требуется время? У меня все время расписано. Куда же вы?
…Ребята работали у малого гидроканала. Настя нагнулась, просовывая руку в заевший механизм. Она провела пальцем по мотору, потом вытащила руку. Палец был в ржавой грязи.
— Вот вам ваш знаменитый Антон! — сказал в сердцах Бухвостов.
— Да, забурел работничек, — огорчился Фома.
В эту минуту вошел возбужденный Антон.
Яркий галстук его развевался на ходу, как флаг. Среди усталых, выпачканных товарищей он выглядел франтом и бездельником. Он почувствовал это. Пыл с него слетел, но по инерции он протягивал уже журнал со своим портретом на обложке:
— Вот, глядите!
Все молчали.
— Тебя вот куда глядеть поставили, а ты? — укоризненно сказал Фома.
Бухвостов сгоряча схватил руку Антона и ткнул ее в засорившийся механизм:
— Тебя это нисколечко не занимает…. лишь бы о тебе шумели, и больше ничего…
Антон резко вырвал свою руку.
— Пошел к черту! — сказал он. — Не приставай! — и вышел, хлопнув дверью.
Антона вообще перестало занимать все, что происходило в общежитии. Карасик встречал его в разных местах, и всюду он был весел и общителен, дома он напускал на себя вид томный, тоскующий. У него произошло еще несколько стычек с Бухвостовым. Даже с миролюбивым Фомой он перестал ладить.
После одной из таких размолвок с Антоном Фома и Бухвостов едва не рассорились между собой.
— Он думает, Коля, что все дело в зависти. Будто мы его карьеру заедаем, дурака!
— Это ты, может быть, завидуешь, — обиделся Бухвостов.
— Я? Вот те здравствуйте!.. Уж кто бы говорил, кажется… Я ведь тоже глаза имею…
— Ну, и что же ты видишь своими глазами?
— Это уж мое дело, что я вижу. У тебя очков не прошу.
— Ну и молчи тогда!
— И молчу.
Антона очень редко можно было теперь застать дома. И с Карасиком он перестал вести ночные дружеские разговоры, когда сквозь тьму они тянулись друг к другу на огонек папиросы. Карасик долго набирался духу, но в конце концов решился:
— Слушай, Антон, что с тобой такое?
— А что? — неохотно отозвался Антон. — Ничего особенного.
— Да какой-то ты такой стал…
— Какой?
— А ты что, сам не понимаешь?
— Бросьте вы это!..
Разговор шел в темноте, но Карасик слышал, как Кандидов сел на кровать.
— Что такое, в самом деле? Вечно улыбаться я вам должен, что ли?
— Улыбаться необязательно. Глупости ты, Антон, болтаешь… Я просто не понимаю, не то ты нарочно тоску напускаешь, не то правда что-нибудь у тебя не ладится. Но раз не хочешь отвечать, не надо.
Карасик шумно повернулся к стенке.
— Что ж, тоска растит человека — это дрожжи, человек всходит от нее.
По тому, как гладко выговорилось это у неловкого на язык Антона, Карасик понял, что Кандидов повторяет чужие слова.
— Держался бы ты подальше от этих тоскующих арапов. Боюсь я за тебя, Тошка! Ты не сердись, очень уж ты на внешний лоск падок. И в словах, и во всем. Я слышал, Антон, как ты сегодня насчет своей натуры распространялся Бухвостову, что тебя, человека большой воды, на мелководной машине не удержишь… Говорил?
— Ну, говорил.
— Потом насчет времени. Что всем нам вечно некогда, мы, мол, уходя куда-нибудь, смотрим на часы, как на икону. Как тебе не стыдно, Антон! Ведь это же ты с чужого голоса поешь. И насчет стихии ты такой вздор порол, что мне просто страшно и совестно за тебя стало.
— Ты, пожалуйста, не бойся за меня, — бросил Антон.
— Погоди, Тоша. Я, знаешь, Блоком увлекался. Он тебе бы тоже пригодился. И вот, понимаешь, прочел у него в дневнике, как он радуется гибели Титаника. «Жив океан!» — пишет… Такое трагическое поражение человечества, а он радуется: «Жив океан!» Не могу с тех пор им как человеком восхищаться. Но я понимаю, у него это от перегруженности культурой. Ему казалось, весь мир в железо взят, техникой раздавлен. А откуда это у тебя пошло? Я, положим, знаю… Это козлобородый тебе напевает с Димочкой. Где же твой нюх прославленный?
— Ну, это уж, знаешь!.. — возмутился Антон. — Просто, культурные малые. Вот меня и тянет на хороший разговор. А ты! Тебе хорошо… получил с детства все готовенькое… И ты меня, пожалуйста, не учи. У меня стаж с 1921 года. А ты кто, чтобы учить, какие твои данные? Что ты на своем горбу в жизни имел, уж если так? Давай поговорим… Ранец ты только разве с книжками таскал. Ты потник вот поноси с кладью да походную сумку… а после разговаривай.
— Да, да, верно, конечно… — забормотал упавшим голосом Карасик. — Данных, конечно, нет. Ну, извини, Тоша. Я без права, просто хотел так… Извини…
И он, натянув одеяло на голову, повернулся к стенке.
В номере журнала с портретом Антона была большая статья «Сухой» вратарь». Это накатал Димочка. Он не жалел красок и выражений. Он возносил Антона до небес. «Великий вратарь», «обаятельный исполин», «волжский богатырь» — такими выражениями пестрела статья Димочки.
— Вот как писать надо! — сказал Антон Карасику. — А ты все скупишься. Женя, как бы не перехватить нечаянно…
Кандидов все чаще стал отлучаться из дому. Он где-то шатался с Цветочкиным, пропадал у Токарцевых. Не то, чтобы ему очень нравилось там, но у Токарцевых все, кроме профессора, в оба уха твердили Антону, что он феномен, что он необыкновенный человек, что его седая прядка действительно знамение, что его миссия предопределена исторически. Сперва все эти разговоры казались ему смешными и лишь приятно щекотали его честолюбие. Но постепенно, сам не замечая этого, он начал верить в свою необыкновенность. Он начал подозревать, что действительно чем-то отличается от простых людей и что дорога в жизни должна быть у него особенная. У него в голове гудело от собственной славы. А гидраэровцы никак не хотели признавать его гениальности. «Парень как парень, — говорили они, — а на поле действительно чудо природы. Вот привалил талант человеку!» И у Антона появились высокомерные нотки в голосе.
