Халед Хоссейни - Бегущий за ветром
Стоило нам пересечь границу, как бедность и нищета обступили нас со всех сторон. Разбросанные между скал кучками детских кубиков убогие деревушки, растрескавшиеся саманные хижины… Да что там хижины! Четыре деревянных столба и кусок брезента вместо крыши — вот и все жилище бедняка. Дети в лохмотьях пинали ногами шмат тряпок — играли в футбол. На сгоревшем советском танке, словно вороны, сидели старики. Женщина в коричневой одежде тащила на плече откуда-то издалека большой кувшин, осторожно переступая натруженными босыми ногами по разбитой проселочной дороге.
— Как странно, — заметил я.
— Что странно?
— Кажусь себе туристом в собственной стране. — Я глядел на пастуха в окружении шести тощих коз.
Фарид осклабился:
— Ты все еще считаешь эту страну своей?
— Она у меня в душе, — ответил я резче, чем следовало бы.
— И это после двадцати лет жизни в Америке?
Фарид осторожно объехал рытвину.
— Мое детство прошло в Афганистане.
Фарид фыркнул.
— Тебе смешно? — спросил я.
— Не обращай внимания.
— Интересно узнать, почему ты фыркаешь?
Глаза у шофера блеснули.
— Хочешь знать? — ехидно спросил он. — Давай сыграем в угадайку, ага-сагиб. Ты, наверное, жил в большом доме за высоким забором, два или даже три этажа, большой сад, а за фруктовыми деревьями и цветами ухаживал садовник. Отец твой ездил на американской машине, и у вас были слуги, хазарейцы, скорее всего. Когда в доме устраивались приемы, комнаты украшали специально нанятые люди. На пиры приходили друзья, пили и болтали про свои поездки в Европу или Америку. И клянусь глазами моего старшего сына, ты сейчас впервые в жизни надел паколь. — Фарид ухмыльнулся. Зубы у него были гнилые. — Я все верно описал?
— Зачем ты так?
— Ты ведь сам спросил. — Фарид указал на бредущего по тропе старика в лохмотьях, который, сгорбясь, тащил на спине мешок с соломой: — Вот настоящий Афганистан, ага-сагиб, тот, который я знаю. А ты всегда был здесь туристом. Откуда тебе знать, как живут люди?
Рахим-хан предупреждал меня, чтобы я не рассчитывал на теплую встречу со стороны тех, кто остался и перенес все тяготы войны.
— Мне жаль, что твоего отца убили, — сказал я. — Мне жаль, что твои дочки погибли. Мне жаль, что ты потерял пальцы на руке.
— А что мне толку с твоих слов? Ты-то зачем вернулся сюда? Продашь отцовский участок и с денежками в кармане упорхнешь обратно в Америку к мамочке?
— Моя мама умерла, когда рожала меня.
Фарид молча закурил.
— На обочину!
— Что?!
— Сверни на обочину и остановись! — просипел я. — Меня сейчас вырвет.
И я выскочил из машины и замер, зажмурившись.
Близился вечер. Дорога спускалась в долину Ланди-Хана, сожженные солнцем вершины и голые бесплодные склоны сменились пейзажами, куда более радующими глаз. За Торхамом вдоль дороги появились сосны, правда, их было как-то меньше, чем помнилось мне, и многие деревья стояли без хвои. Мы подъезжали к Джелалабаду. Ночевать мы собирались у брата Фарида.
Еще до захода солнца мы въехали в Джелалабад, столицу провинции Нангархар. Когда-то город был знаменит прежде всего своими фруктами и мягким теплым климатом. Каменные дома и многоэтажные здания по-прежнему украшали центр города, но пальм поубавилось. Зато тут и там появились развалины.
Фарид свернул в узкий незамощенный переулок и остановился у пересохшей канавы. Я выскользнул из машины, распрямил мышцы и вдохнул полной грудью. В старые добрые времена ветерок донес бы с орошаемых полей сладкий запах сахарного тростника, весь город был пропитан им. Я закрыл глаза и принюхался. Приятные ароматы отсутствовали начисто.
— Идем, — поторопил меня Фарид.
Мимо голых тополей и разрушенных саманных стен мы пробрались по засохшей грязи к обветшавшему домику. Оглянувшись, Фарид постучал в дверь.
Выглянула молодая женщина в белом платке, подняла на меня зелено-голубые глаза и отшатнулась. Но тут взгляд ее упал на Фарида. Лицо женщины осветила радость.
— Салям алейкум, Кэка Фарид!
— Салям, Мариам-джан. — Фарид впервые за весь день улыбнулся и поцеловал ее в макушку.
Женщина отступила в сторону, пропуская нас в дом. На меня она глядела с опаской.
Низкий потолок, совершенно голые стены, пара светильников в углу, соломенная циновка на полу. Обувь полагалось снять, что мы и сделали. У стены на тюфяке, прикрытом одеялом с обмахрившимися краями, скрестив ноги, сидели три мальчика. Высокий, широкоплечий бородач встал, чтобы поздороваться с нами. Они с Фаридом обнялись и расцеловались.
— Это Вахид, мой старший брат, — представил бородача Фарид. — А это Амир-ага, он приехал из Америки.
Вахид усадил меня рядом с собой, напротив мальчиков, которые так и повисли на Фариде. Как я ни противился, Вахид велел старшему сыну принести еще одеяло, чтобы мне было удобно на полу. Мариам занялась чаем.
— Как доехали? Не повстречали грабителей на перевале Хайбер? — шутливым тоном спросил Вахид. Хайбер во все века был знаменит своими разбойниками с большой дороги. — Хотя какой уважающий себя дозд покусится на колымагу моего брата.
Фарид устроил шутливую возню — повалил младшего сына Вахида на пол и принялся щекотать его здоровой рукой. Мальчик визжал и брыкался.
— Какая ни есть, а машина, — возразил Фарид обиженно. — Как там поживает твой осел?
— На моем осле ездить куда удобнее, чем на твоем механизме.
— Хар хара мишенаса, — съехидничал Фарид. — Осла узнаешь не скоро.
Братья засмеялись, и я вместе с ними.
Из соседней комнаты послышались тихие женские голоса. С моего места было хорошо видно, что там происходит. Мариам и пожилая женщина в коричневом хиджабе — наверное, ее мать — разливали чай по чашкам.
— Чем ты занимаешься в Америке, Амир-ага? — спросил Вахид.
— Я писатель.
Хихикнул Фарид или мне показалось?
— Писатель? — неподдельно удивился Вахид. — Ты пишешь про Афганистан?
— Писал когда-то. Но сейчас работаю над другими темами.
В моем последнем романе «Пепелище» университетский преподаватель застает жену в постели со студентом и уходит в табор к цыганам. Пресса у произведения была неплохая — некоторые обозреватели именовали роман «хорошим», а один критик даже удостоил его определения «захватывающий». Но мне почему-то вдруг стало стыдно. Хоть бы Вахид не спросил, о чем я сейчас пишу.
— Может, тебе стоит опять взяться за Афганистан и рассказать всему миру, что творят талибы в нашей стране? — предложил Вахид.
— Знаешь… не уверен, что справлюсь. Я ведь не публицист.
— Вот оно что, — смутился Вахид. — Тебе, конечно, виднее. Кто я такой, чтобы давать тебе советы?
Вошли Мариам и ее мать с чаем. Я вскочил с места, прижал руки к груди и согнулся в поклоне:
— Салям алейкум.
— Салям, — поклонилась мне в ответ пожилая женщина. Нижняя часть ее лица была прикрыта хиджабом. Не глядя мне в глаза, женщина поставила передо мной чашку с чаем и неслышно вышла из комнаты.
Я сел и отхлебнул черного ароматного напитка.
Вахид прервал напряженное молчание:
— Что привело тебя обратно в Афганистан?
— А что их всех приводит в Афганистан, дорогой братец? — Фарид говорил с Вахидом, но глаз не сводил с меня. В них читалось презрение.
— Бас! — цыкнул на него Вахид.
— Всегда все одно и то же, — не унимался Фарид. — Продать участок, дом, взять денежки и смыться, словно крыса. Как раз хватит, чтобы съездить с семьей в Мексику.
— Фарид! — взревел Вахид. Все вокруг вздрогнули от неожиданности. — Как ты себя ведешь? Ты у меня дома, Амир-ага — мой гость, своим поведением ты меня позоришь!
Фарид открыл было рот, но передумал и не сказал ничего, только устроился поудобнее у стены. Его пронзительный взгляд так и преследовал меня.
— Извини нас, Амир-ага, — уже спокойно сказал Вахид. — У него с детства язык опережает разум.
— Это моя вина, — попытался улыбнуться я. — Я ничуть не обижен. Мне следовало с самого начала объяснить ему, зачем я вернулся на родину. Я не собираюсь продавать недвижимость. Мне надо найти в Кабуле одного мальчика.
— Мальчика, — повторил Вахид.
— Именно так.
Я вытащил снимок из кармана брюк. Стоило взглянуть на улыбающегося Хасана, как сердце у меня заныло и на глаза навернулись слезы. Я протянул фото Вахиду.
— Вот этого мальчика? — уточнил он.
Я кивнул.
— Хазарейца?
— Да.
— Он тебе чем-то дорог?
— Его отец был мне очень дорог. Он рядом с ним на снимке. Его убили.
Вахид сощурился:
— Он был тебе друг?
Скажи «да», шептал мне внутренний голос, будто не желая, чтобы я выдал тайну Бабы. Только лгать больше не хотелось.
— У нас один отец. — Признание далось мне с трудом. — Только матери разные.
