Кадзуо Исигуро - КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ

— Не волнуйся. Наверное, просто какой-нибудь мешок со старым тряпьем.

Несколько минут мы молчали, потом он напугал меня неожиданным смехом.

— Школьные деньки! — воскликнул он. — Все теперь вспоминается. Наверное, они были не так уж плохи. Взглянув на Моргана, я заметил в его глазах слезы.

— Знаешь, нам нужно было держаться вместе. Двум жалким одиночкам. Вот что надо было делать. Ты и я — мы должны были держаться вместе. Не знаю, почему мы этого не делали. Тогда мы не чувствовали бы себя выброшенными из жизни.

Я повернулся к нему в изумлении, но его лицо, выхваченное из тьмы неверным светом проплывавшего мимо фонаря, подсказало мне: в мыслях он где-то далеко.

Как уже писал когда-то, я довольно хорошо помню, что Энтони Морган действительно был в школе «жалким одиночкой». Не то чтобы все на него нападали или дразнили как-то по-особому — скорее, Морган сам выступал в этой роли с самого начала. Это он предпочитал ходить отдельно и всегда тащился на несколько ярдов позади основной группы; это он в солнечные летние дни отказывался играть на воздухе вместе с остальными и сидел в комнате один, чертя в блокноте какие-то каракули.

Все это я прекрасно помню и, увидев его в тот вечер в темной гостиной отеля, в первую очередь представил, как мы гурьбой пересекаем площадку между кабинетом искусств и крытой галереей, а он угрюмо и одиноко плетется сзади. Но его утверждение, будто я был таким же «жалким одиночкой», который мог бы составить ему компанию, показалось мне настолько ошеломляющим, что я даже не сразу сообразил: то было лишь самообманом со стороны Моргана, сказкой, которую он придумал много лет назад, чтобы скрасить память о несчастном детстве. Повторяю, понял я это не сразу, и скорее всего мой ответ мог показаться ему бестактным, потому что произнес я нечто вроде:

— Ты, должно быть, с кем-то меня путаешь, приятель. Я всегда был очень компанейским парнем. Наверное, ты имел в виду Бигглсуорта. Эдриана Бигглсуорта. Тот и впрямь был немного нелюдим.

— Бигглсуорт? — Морган немного подумал и кивнул. — Я помню этого парня. Такой коренастый, с оттопыренными ушами? Старина Бигглсуорт. Да-да. Но нет, я имел в виду не его.

— Однако и не меня, старик.

— Именно тебя. — Он снова покачал головой и повернулся к окну.

Я промолчал и некоторое время смотрел на вечерние улицы. Мы снова проезжали по шумному району, и я стал вглядываться в лица людей в надежде увидеть Акиру. Потом мы очутились в жилом квартале, утопающем в зелени, и вскоре шофер остановил машину, въехав во двор большого дома.

Морган поспешно вышел из автомобиля. Я тоже — водитель не сделал при этом ни малейшей попытки помочь — и последовал за ним по гравиевой дорожке, огибавшей дом. Наверное, я ожидал, что здесь происходит большой прием, но теперь стало очевидно, что это не так: дом был почти полностью погружен в темноту, и, кроме нашей, возле него стояла только одна машина.

Энтони, явно хорошо знавший дом, повел меня к боковому входу, обсаженному с обеих сторон высокими кустами, открыл дверь, мы вошли внутрь и очутились в просторном холле, освещенном свечами. В полумраке я различал какие-то свитки, казавшиеся заплесневевшими, огромные фарфоровые вазы, лакированные комоды. Аромат благовоний, смешанный с запахом плесени, показался странно приятным.

Никто — ни слуга, ни хозяин — не вышел нам навстречу. Мой спутник стоял рядом, не произнося ни слова. Через несколько минут до меня дошло, что он ждет моих комментариев, поэтому я сказал:

— В китайском искусстве я профан, но даже мне ясно, что это весьма изысканные вещи.

Морган уставился на меня в изумлении, потом, пожав плечами, ответил:

— Наверное, ты прав. Ну что ж, пойдем. — И повел меня дальше, в глубь дома.

Несколько ступенек мы преодолели в полной темноте, затем я услышал голоса — разговаривали по-китайски, на самом распространенном наречии, — и увидел свет, пробивавшийся из дверного проема, завешенного занавеской из нанизанных на шнурки бусинок. Мы прошли сквозь нее, потом преодолели еще какие-то драпировки и оказались в большой комнате, освещенной свечами и фонариками.

Что еще припоминается мне теперь из того вечера? Он уже слегка померк в памяти, но я попробую сложить фрагменты воедино. Когда мы вошли в ту комнату, первой моей мыслью было, что мы нарушили какое-то семейное торжество. Я заметил большой накрытый стол, за которым сидели человек восемь или девять — все китайцы. Младшие — двое мужчин лет двадцати с небольшим — были одеты в европейские костюмы, остальные — в традиционные китайские наряды. Старой даме, сидевшей в конце стола, прислуживала горничная. На удивление высокий и крупный для азиата пожилой джентльмен, который, как я сразу догадался, был хозяином дома, поднялся при нашем появлении. Остальные мужчины последовали его примеру. Но поначалу впечатление обо всех этих людях оставалось у меня весьма неопределенное, потому что с первой же минуты моим вниманием полностью завладела сама комната.

Высокий сводчатый потолок. Позади стола — что-то вроде галереи для домашних представлений, с перил которой свешивалась гирлянда бумажных фонариков. Именно эта часть комнаты особо заинтересовала меня, и я вглядывался в нее поверх стола, едва прислушиваясь к приветствию хозяина. Дело в том, что мне начало казаться, будто глубинная часть комнаты, в которой я находился, есть не что иное, как парадный холл нашего старого шанхайского дома.

Судя по всему, за последние годы он претерпел кое-какую реконструкцию. Например, я не мог сообразить, каким образом та часть помещения, через которую мы с Морганом вошли, соотносилась с нашим старым холлом. Но галерея в глубине когда-то, несомненно, венчала нашу большую изогнутую лестницу.

Я сделал несколько неуверенных шагов вперед и, наверное, довольно долго стоял молча, то глядя вверх на галерею, то мысленно следуя взглядом за изгибами давно исчезнувшей лестницы. И память постепенно стала возвращаться, память о том периоде моего детства, когда я обожал вихрем слететь вниз по этой лестнице, а за две-три ступеньки до конца прыгнуть — обычно хлопая руками, словно крыльями, — и приземлиться на мягкую банкетку, стоявшую неподалеку. Отец, глядя на это, всегда смеялся, а мама и Мэй Ли сердились. Мама, так и не сумевшая мне объяснить, почему так делать не следует, грозилась убрать банкетку, если я не перестану прыгать на неё. И вот однажды, когда мне было уже лет восемь, после долгого перерыва предприняв очередную попытку повторить любимый трюк, я обнаружил, что банкетка больше не в состоянии выдерживать мой увеличившийся вес. Она развалилась, я в изумлении рухнул на пол. Тут же вспомнив, что мама спускается по лестнице вслед за мной, я приготовился к суровой взбучке. Однако мама, склонившись надо мной, лишь рассмеялась:

— Видел бы ты свое лицо, Вьюрок! — воскликнула она. — Если бы ты только мог посмотреть на себя сейчас!

Я вовсе не обиделся, но, поскольку мама продолжала смеяться — и, вероятно, потому, что все еще боялся получить нагоняй, — начал изображать страшную боль в лодыжке. Перестав смеяться, мама осторожно помогла мне встать. Помню, как она медленно, поддерживая за плечи, водила меня по холлу, приговаривая:

— Ну вот, теперь лучше, правда? Нужно просто перетерпеть свою боль. Вот так, ничего страшного.

Никакого нагоняя я так и не получил, а через несколько дней, войдя в холл, увидел, что банкетку починили. С тех пор, хоть и продолжал спрыгивать со второй или третьей ступеньки, я больше никогда не пытался приземлиться на нее.

Я сделал несколько шагов по комнате, стараясь определить, где именно когда-то стояла эта банкетка. У меня сохранилось весьма приблизительное представление о том, как она выглядела, зато я почти физически ощущал под пальцами шелковистость ее обивки.

Потом я, наконец, вспомнил, что в комнате не один, и почувствовал обращенные на меня взгляды, полные умиления. Морган тихо переговаривался с пожилым китайцем. Увидев, что я обернулся, мой бывший одноклассник подошел, откашлялся и начал представлять мне присутствующих.

Судя по всему, он был другом дома и без малейших затруднений выпаливал китайские имена. Семейство носило фамилию Лин, имен я не припомню. Каждый, кого называл Морган, вежливо склонял голову и улыбался, сложив ладони и прижав их к груди. Лишь старая дама, сидевшая в конце стола, которую Морган представил с особой почтительностью, продолжала смотреть на меня безразлично. Когда церемония завершилась, бразды правления взял в свои руки сам мистер Лин, крупный пожилой джентльмен.

— Не сомневаюсь, добрый мой господин, — сказал он по-английски с едва уловимым акцентом, — что вы испытываете теплое чувство, снова вернувшись сюда.

— Да, вы правы, — ответил я с улыбкой. — Да. Теплое, но немного странное.

— Но это же так естественно! — подхватил мистер Лин. — Прошу вас, располагайтесь поудобнее. Мистер Морган сообщил мне, что вы уже поужинали. Но мы, как видите, тоже приготовили для вас еду. Мы не знали, как вы относитесь к китайской кухне, поэтому позаимствовали повара у наших соседей-англичан.