Людмила Коль - Земля от пустыни Син
Еще раз Пантеон — это совсем недалеко от фонтана Треви. Там он обязательно пообедает в одном из ресторанчиков, которые тянутся друг за другом вдоль всех этих заплетающихся, извивающихся, закрученных, причудливо переходящих одна в другую, проходящих сквозь здания, замыкающихся и неожиданно появляющихся вдруг вновь, кипящих толпой иностранцев улочек, переулков, тупичков, и непонятно, где кончается одна траттория и начинается другая. Потом дойдет, конечно, до Площади Испании и поднимется еще раз по удивительному архитектурному творению непостижимого итальянского менталитета — лестнице, чтобы посмотреть на город.
А в самом конце — это чудо: Ватикан! Собор-город-государство. Он будет сидеть в Соборе св. Петра закрыв глаза, слушать орган и ждать, пока на него сойдет благодать… Этого нельзя объяснить, но это то, что он всегда испытывает, находясь в храме, нет разницы, в каком — православном, лютеранском или католическом. Для него не важна религия, он никогда не задумывается над такими вопросами, для него храм — это нечто совсем другое: это чувство единения с величием Духа, когда звуки пения или музыки заполняют все, неведомая сила словно поднимает выше, выше, туда, где ничего вокруг… И затем наступает полное расслабление и внутреннее успокоение… Именно это ощущение увезти с собой — как последнюю точку в тексте.
И только тогда он может покинуть Рим.
Костя возвращается обратно в гостиницу и замечает, что заранее заказанное такси уже стоит перед входом.
— Pomeriggio, signor! — встречает его улыбкой дежурный. — Такси ждет вас.
— Но я не опоздал, — словно оправдывается Костя и стучит по крышке часов, показывая время: — у меня в запасе целых три минуты!
Чемодан несут к машине. Костя еще раз обводит взглядом улицу в свете уходящего дня.
Солнце спускалось ниже к земле; румянее и жарче стал блеск его на всей архитектурной массе; еще живей и ближе сделался город; еще темней зачернели пинны; еще голубее и фосфорнее стали горы; еще торжественней и лучше, готовый погаснуть небесный воздух… Боже, какой вид!..
И неожиданно он делает глубокий вдох, как будто хочет увезти в себе и частицу воздуха, которым дышит этот Город.
В аэропорту, сделав check-in, Костя тут же заходит в tax-free, чтобы купить последние сувениры. В основном это касается пятилетней Ишки — его дочери Иришки, которая родилась у них с Мариной. Это — самое главное. Папа должен привезти много всего: и игрушки, и сладкие подарки, и блестящие заколки для волос, и ручки с необыкновенными наконечниками, в которые потом напихиваются чуть ли не леденцы и жвачки, и разноцветные ластики, и открытки, и вообще — кучу всего, непонятно для чего созданного. В последнее время Ишка явно жадничает: сгребает все свое «богатство» и уносит к себе в детскую. «Мне нужно много», — отвечает она, когда ей говорят, что она должна поделиться свои добром с другими, и не хочет делиться ни с кем.
До отлета Костя успевает позвонить домой по мобильнику и долго выслушивает полный отчет Ишки о том, что она сделала за день.
— А как твои плюшевые друзья? — спрашивает он.
— Старые друзья ждут в гости новых, — отвечает дочь.
Положив трубку, Костя усмехается ее детской недвусмысленной дипломатии. Каждый раз приходится поражаться находчивости этой маленькой плутовки, поработившей всех своим очарованием. Похоже, между его детьми нет ревности — они прекрасно общаются: старшие с удовольствием возятся с Ишкой, когда приезжают; звонят ей по телефону из Германии и ждут, когда она подрастет и сама сможет ездить к ним в гости. Все получилось на редкость спокойно, интеллигентно, без надрыва и скандалов. Костя усмехается: как говорит герой фильма, я нормальный здоровый мужчина и мне сорок пять лет. Когда-то он отвергал все подобные расхожие шаблоны, говорил: «Это не обо мне!» Но что, в конце концов, можно поделать, если сексуально начинает тянуть к другой женщине? И не только сексуально: в отношениях появляется новое, чего не было в прежней жизни, новая гармония, основанная на других интересах. Как с этим совладать? И нужно ли? Он не раз убеждал себя, что все это со временем пройдет, что подобное случается со всеми, что он тоже попросту увяз. Но получилось так, как получилось: каждый оказался на той стадии, когда появляется новый партнер. Партнер? «Фу, как банально, как все-таки пошло! — говорит себе Костя. — Это любовь. Неизбежная. Разве может быть одна в жизни? Может, конечно. Бывает. Но редко. Таких людей даже жалко». Костя глубоко убежден теперь, что без новой любви жизнь будет безэмоциональна. А она должна быть напитана разными ощущениями. Чтобы давать новые импульсы. Так было всегда, так должно быть. Каждый — и мужчина, и женщина — имеет право начать другую жизнь. На западе вообще принято вырастить детей — и разойтись, и начать сначала. Разве не так? Это считается в порядке вещей. Таня навсегда останется для него мерилом ценностей, он ее ни на минуту не предавал. Разве забудется когда-нибудь, как он мечтал о Тане? Как мечтал прикоснуться к ее тоненькой, изящной ручке? Только прикоснуться! Такое не забыть!
«Но — не сейчас, не сейчас!.. Потом…», — думал тогда Костя. Конечно, он будет вспоминать все потом, когда будет вспоминать о молодости… А тогда все было занято Мариной…
При другом раскладе он, конечно, никогда бы не оставил Таню. А Таня — его? Наверное, тоже нет. Мучились бы каждый в своей личной жизни, не имея сил разорвать связь. А сейчас их прошлое навсегда с ними, каждый из них сейчас может позвонить другому и посоветоваться, если нужна помощь. Идеальный вариант.
Он возвращается домой за полночь и, как воришка, открывает дверь так, чтобы произвести как можно меньше шума: осторожно вставляет ключ в скважину и медленно поворачивает, проклиная про себя гробовую тишину, которой объята ночь. Затем, проскользнув в квартиру, не включая свет, так же осторожно старается закрыть дверь, чтобы она не хлопнула.
И когда, аккуратно поставив обувь под вешалку, оборачивается, видит, что Таня стоит перед ним в прихожей и с интересом наблюдает за этими его манипуляциями.
— Ты, наверное, очень проголодался? — спрашивает она.
Есть Косте, разумеется, совсем не хочется — его кормили весь вечер, и вкусно кормили, специально для него готовили. И Марина играла для него на фортепиано. И потом она принесла десерт, и они ели его вдвоем, запивая легким шампанским… И он целовал ее затылок с коротко подстриженными курчавыми волосами темно-пшеничного цвета, которые собираются мысом и тонкой изящной косичкой сбегают вдоль шеи… И привез ее запах с собой, и он до сих пор в нем, вокруг него…
Положить что-либо в желудок сейчас Костя просто не в состоянии. Вообще после всего, что было в этот вечер, сидеть перед Таней, смотреть на нее…
— У нас фуршет… — мычит он что-то невразумительное.
— Фуршет — это не еда, — авторитетно говорит Таня.
Поэтому Косте приходится лишь утвердительно кивнуть в ответ.
Он идет переодеваться, а Таня что-то сооружает на столе в кухне.
— Много не надо, — предупреждает он.
— Но вы там, как я понимаю, в основном пили, а не ели, — отзывается она, стоя к нему спиной.
— Ну, все-таки ночь уже…
Костя почти рад, что она стоит спиной и не видит его лица — так легче говорить неправду.
Он садится, Таня наливает в керамические кружки чай ему и себе и тоже садится напротив.
Костя медленно жует бутерброд, прихлебывая из кружки, ковыряет вилкой в нарезанных тонкими ломтиками помидорах, поверх которых лежит сыр «моццарелла». После шампанского — чай… Но виду подать нельзя. Поэтому он старательно двигает челюстями, чтобы создать впечатление, что голоден. Таня тоже молча прихлебывает и иногда бросает на него взгляд. И взгляды ее и его пересекаются. Костя тут же делает вид, что занят бутербродом. А Таня, бросив взгляд, делает вид, что занята чаем. И все происходит молча. И это молчание становится, как всегда в таких случаях, невыносимым. И каждый знает про другого, и каждый ждет, что другой первым скажет первое слово.
— Знаешь, — раздумчиво говорит Таня, она отваживается наконец прервать молчание, — нам ведь было хорошо вдвоем…
Костя чувствует, как у него начинают дрожать руки. Он кладет бутерброд на тарелку и судорожно проглатывает кусок.
— Ну вот, — продолжает Таня спокойным, размеренным тоном, и руки у Кости начинают дрожать сильнее. — А теперь нам уже не так хорошо, ведь правда?
Таня как бы рассуждает сама с собой, не ожидая от него никакого ответа; сейчас она не смотрит на него, и от этого разговаривать легче, потому что посмотреть ей в глаза он не может.
— Поэтому, я думаю, — говорит она, сделав короткую паузу, — нам обоим необходимо изменить нашу жизнь…
Костя ловит себя на том, что почти не слышит ее слов, они доходят до него откуда-то из его собственного подсознания и оседают ватной массой. Из-под опущенных ресниц он наблюдает за тем, как Таня машинально чертит пальцем на столе загогулины — она всегда так делает, когда волнуется.
