Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр
– Да, – сказала госпожа Моосгабр, – но я хожу туда пешком. Полдня туда и полдня обратно. Когда я была моложе, ходила туда каждую неделю. Теперь хожу два раза в год. Весной и осенью на Душички*. Скоро вот снова туда пойду.
* Душички – день поминовения усопших (католический праздник – 2 ноября).
В кухне опять воцарилась тишина. Полицейские озирались, обводили взглядом окно, буфет, печь, диван, а потом вдруг спросили:
– А вы знаете точно, что ваш муж похоронен в Дроздове под Этлихом? – И после минутного молчания сказали: – А вам никогда не приходила в голову мысль, что он похоронен где-то в другом месте?
Госпожа Моосгабр в удивлении уставилась на полицейских. И долго молчала. Потом тряхнула головой и сказала:
– Он точно похоронен в Дроздове под Этлихом. Ведь у него там могила. Как может мне прийти в голову мысль, что он похоронен в другом месте?
– Хорошо, – кивнули полицейские чуть помедлив, а потом спросили: – Вы жили здесь, когда ваш муж умер?
– Это уж точно, – кивнула госпожа Моосгабр, – привратница тогда черный флаг на дом вывесила. Но другой, не из тех, что у меня в коридоре в шкафу. Эти у меня новые. Тот, что она вывесила тогда на дом, давно расползся, да и она была тогда совсем молодой.
– А дети родились у вас довольно поздно? – спросили полицейские. – У вас с ними были трудности?
– Были, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на пол, в сторону дивана, где лежали несколько экземпляров «Расцвета» и веревка. – Они попали в спецшколу, потом в исправительный дом, потом Набуле была продавщицей, в последнее время в магазине, где продают радио и магнифоны.
– А теперь что она делает?
– Замуж вышла, не знаю. Приходит сюда редко. Копит с Лайбахом на квартиру, хотят купить ее в Алжбетове.'
– А Везр? – спросили полицейские и посмотрели на госпожу Моосгабр.
– Этот из тюрьмы вернулся, был там три месяца.
Полицейские примолкли и больше о Везре не спрашивали.
– Еще вопрос, – сказали они и посмотрели на стол, – кроме вашего желания стать экономкой, еще какое-нибудь у вас было? Вам хотелось торговать?
– Хотелось, – кивнула госпожа Моосгабр и снова посмотрела на пол, в сторону дивана, – хотелось иметь киоск и торговать. Ветчиной, салатом и еще лимонадом. Но не вышло…
– А кошки нет у вас, и мыши здесь, наверное, не переводятся. – Полицейские улыбнулись и осмотрелись в кухне.
– И правда, не переводятся, вот я и ставлю мышеловки. Они здесь под диваном, под буфетом, под плитой. И в комнате, и в коридоре.
– И попадаются иной раз?
– Когда да, когда нет, все зависит от того, как приходят и как ловятся. Хотите поглядеть на мышеловку?
– Нет нужды, госпожа Моосгабр. – Полицейские опять улыбнулись и потом снова обвели глазами кухню, посмотрели на стол, на тарелку с салом, на белый пакет, и один сказал:
– Вы собирались ужинать, а мы вас побеспокоили. Вы же, наверное, не посыпаете сахаром сало, – он указал на пакет, – или это соль?
– Это не сахар и не соль, – сказана госпожа Моосгабр, – вам не угадать, что это.
Полицейский открыл пакет и понюхал.
– Пахнет миндалем, – сказал он, – это действительно не сахар и не соль. Ну, госпожа Моосгабр, извините за беспокойство и садитесь ужинать. Нам пора.
– Но я не собиралась ужинать, – засмеялась госпожа Моосгабр, – это сало не для меня, а для мышей. А этот порошок, – она кивнула на белый пакет, – яд «Марокан». Я посыпаю им сало.
Полицейские засмеялись, встали и сказали, что уходят.
– Перед нашим приходом вы мылись, не правда ли? – сказали они в дверях, глядя на печь. – Вы были на прогулке?
– На прогулке, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на часы, – чтобы лучше спать. А комнату не хотите посмотреть? – спросила она вдруг. – Она тут рядом…
– Нет, не хотим, – сказали они в дверях, – ведь наши коллеги ее уже видели. У вас там кровать, столик, большое зеркало и еще кое-что. Еще кое-что, – вспомнили они вдруг, – у вас скоро праздник, госпожа Моосгабр…
– Праздник, праздник… – Госпожа Моосгабр снова засмеялась. – Вроде бы у меня день рождения. Но я его не праздную, никогда не праздновала, по-моему, даже привратница об этом не знает.
Полицейские в дверях в последний раз окинули взглядом кухню, буфет, матовое окно, печь, диван и вышли. Вышли из кухни в коридор, а из коридора в проезд. Посмотрели на кучу кирпичей, на тачку, на бочку с известкой и со вздохом улыбнулись госпоже Моосгабр; а госпожа Моосгабр тоже улыбнулась и со вздохом махнула рукой. Потом вернулась в кухню.
XIII
Когда через несколько дней госпожа Моосгабр в длинной черной будничной юбке и туфлях без каблуков вошла в канцелярию госпожи Кнорринг, там было полно народу. За письменным столом под портретами Альбина Раппельшлунда и вдовствующей княгини правительницы Августы сидела госпожа Кнорринг с тонким надменным лицом, с высоко поднятой головой и держала руку на телефонной трубке. Справа от нее за столиком с пишущей машинкой сидел господин Смирш. Слева у зарешеченного окна стоял господин Ландл. В передней двери позади стола госпожи Кнорринг стояли двое, по всей вероятности господин Ротт и господин Кефр. А на стуле у стены сидела женщина. Она была так убита горем, что являла образ самых страшных руин человеческих. Бледная, как смерть, одетая в черное траурное платье, черную шляпу, черные чулки и туфли, она тряслась в какой-то странной лихорадке. Когда госпожа Моосгабр вошла в канцелярию через заднюю дверь из зала ожидания, в канцелярии воцарилась глубокая тишина. Госпожа Моосгабр прошла сквозь эту глубокую тишину к скамье перед письменным столом госпожи Кнорринг и села, как садятся пожилые женщины в длинных черных юбках в крематории или часовне. И лишь когда она уселась, эта убитая горем и смертельно бледная женщина в трауре на стуле у стены разразилась рыданиями.
– Мадам, – сказала ей госпожа Кнорринг в глубокой тишине, держа руку на телефонной трубке, а голову высоко поднятой, – не отчаивайтесь. Перестаньте охать и стенать. Этим ничего не исправишь. Необходимо утешиться и смириться, такова человеческая жизнь. Беда и смерть не по лесу ходят – по людям.
Госпожа Моосгабр со скамьи смотрела на стенавшую, убитую горем женщину в трауре и сохраняла спокойствие. Она пришла, очевидно, раньше, чем должно было рассматриваться дело Линпек, и не знала ни этой стенавшей женщины на стуле у стены, ни того, что с ней случилось. «Наверное, это чья-то мать, – подумала она, – а иначе зачем бы ей приходить в Охрану. И наверное, у нее кто-то умер, раз она в трауре, может, ребенок». Госпожа Моосгабр собралась было повернуться к госпоже Кнорринг, когда стенавшая женщина на стуле у стены внезапно выкрикнула.
– О, Господи! – выкрикнула она голосом, полным отчаяния, и воздела руки над головой. – О, Господи! – выкрикнула она во второй раз с еще большим отчаянием в голосе и привстала со стула.
– Только спокойно, мадам, – сказал господин Смирш за машинкой.
– Только спокойно, – сказал господин Ландл у оконных решеток.
– Послушайте, – снова взяла слово госпожа Кнорринг и оторвала руку от телефонной трубки, – вам лучше немного отдохнуть. Вам надо пойти к доктору, он пропишет вам какое-нибудь успокоительное, что-то вроде реланиума. Так убиваться нельзя. Никак нельзя, – женщина на стуле снова захлебнулась рыданиями, – нельзя.
– О небо, нельзя! – вдруг вскричала женщина, и ее голос, полный отчаяния и ужаса, сорвался, голова опустилась в ладони, и она снова запричитала: – Значит, я уже не куплю зимнего пальто, чтобы не ходить ему в этом свитерке, – запричитала она, опустив голову в ладони, – не куплю шапки, чтобы не мерзнуть ему зимой. Не куплю лыжи, которые он так ждал, не куплю ему вообще ничего. Все кончено. Завтра пойду в похоронное бюро и куплю гроб с венком. Куплю гроб, а через два дня меня похоронят.
И госпожа Моосгабр на скамье замерла.
– Госпожа Линпек, – сказала госпожа Кнорринг за письменным столом, – может, вас утешит то, что я вам скажу: таких несчастных матерей за время нашего существования у нас наберется сотни. И мы хорошо знаем, что такое человеческая жизнь и что такое смерть.
– Но такая ужасная смерть, – вскричала госпожа Линпек и подняла голову с ладоней, – такая ужасная, вот в чем дело, такая ужасная смерть, – вскричала она и выпучила глаза на госпожу Моосгабр, которая едва переводила дыхание, – с такой ужасной смертью не сталкивался даже Беккет.
– Госпожа Линпек, – отозвался теперь господин Смирш за машинкой и кинул взгляд на госпожу Моосгабр, – что случилось – то случилось, что уже там – того уже нет здесь. Свойство яда заключается в том, что от него умирают, так было и будет до скончания времен, поэтому он и называется ядом. Одним словом, с этим вы должны смириться.
– О небо, смириться, – выкрикнула снова госпожа Линпек на стуле у стены и затряслась так, будто ее коснулась сама смерть, – смириться. Смириться с такой ужасной смертью. Когда все это представлю себе, теряю сознание… – И вдруг госпожа Линпек в черном траурном платье соскользнула со стула у стены на пол и осталась неподвижно лежать.
