Ежи Косински - Раскрашенная птица
Однажды меня вызвали на медицинский осмотр. Я отказался оставить свою одежду у входа в кабинет и носил ее с собой под мышкой. Потом со мной беседовала какая-то общественная комиссия. Один из ее сотрудников, немолодой уже мужчина, внимательно изучал мои бумаги. Он доброжелательно обратился ко мне по имени и попросил хоть приблизительно вспомнить, куда, расставшись со мной, собирались ехать мои родители. Я сделал вид, что не понимаю его. Кто-то перевел вопрос на русский, объяснив, что, похоже, он знал моих родителей до войны. Я равнодушно написал на грифельной доске, что мои родители погибли во время бомбежки. Члены комиссии недоверчиво посмотрели на меня. Я холодно попрощался и вышел. Этот пытливый человек растревожил меня.
В приюте жило пятьсот детей. Нас разделили на группы, и мы ходили на уроки в тесные, плохо освещенные классы. Многие мальчики и девочки были искалечены и теперь вели себя необычно. Классы были переполнены. Нам не хватало парт и классных досок. Я сидел рядом с мальчиком моего возраста, который непрерывно бормотал: «Где же мой папочка? Где же мой папочка?». Он посматривал вокруг, как будто ожидал, что его папочка вынырнет сейчас из-под парты и погладит его по потному лбу. Позади нас сидела девочка, у которой взрывом оторвало пальцы на обеих руках. Она пристально смотрела на гибкие, как червячки, пальцы других детей. Заметив ее взгляд, дети быстро убирали руки. Еще дальше сидел мальчик с изуродованной челюстью и без руки. Есть без посторонней помощи он не мог. От него исходился запах гноящейся раны. Еще в классе было несколько частично парализованных детей.
Мы рассматривали друг друга с отвращением и страхом. Никогда нельзя было знать наверняка, что придет в голову соседу. Многие ребята в классе были старше и сильнее меня. Они знали, что я не могу говорить и считали, что я еще и слабоумный. Они дразнили меня и время от времени избивали. По утрам, после бессонной ночи в переполненной спальне, я заходил в класс, как в ловушку, чувствуя страх и тревогу. Ощущение приближающейся опасности нарастало. Нервы мои были натянуты, как тетива рогатки, и невинная стычка могла вывести меня из равновесия. Я не боялся драки, страшнее было бы, защищаясь, серьезно искалечить кого-нибудь и угодить в тюрьму. Это означало бы конец моим мечтам вернуться к Гавриле.
Во время драки я не контролировал свои движения. Мои руки обретали собственную жизнь и их было невозможно оторвать от обидчика. После драки я еще долго не мог успокоиться и, распаляясь, вновь переживал случившееся.
Кроме того, я не мог убегать. Увидев направляющуюся ко мне компанию ребят, я немедленно останавливался. Я уговаривал себя, что остерегаюсь удара в спину и что остановившись, смогу лучше оценить силу и намерения противника. Но на самом деле, я не мог убежать даже когда хотел. Мои ноги странным образом цепенели. Бедра и икры наливались свинцом, а колени становились легкими и воздушными, как взбитые подушки. Мне не помогали даже воспоминания о всех предыдущих успешных побегах. Какая-то тайная сила приковывала меня к земле. Я останавливался и дожидался обидчиков.
Я никогда не забывал Митькиных поучений. Он говорил, что человек никогда не должен допускать, чтобы с ним дурно обращались, иначе он перестанет себя уважать и тогда его жизнь станет бессмысленной. Поддерживать же чувство собственного достоинства и не падать духом человек сможет только если будет мстить обидчикам за нанесенные оскорбления.
Человек всегда должен мстить за несправедливость и унижение. В мире слишком много беззакония, чтобы разбираться в нем и дожидаться справедливого возмездия. Нельзя прощать обиды — каждая должна быть обязательно отомщена. Митька говорил, что выживает только тот, кто уверен в своих силах и убежден, что за любое оскорбление сможет вдвойне отплатить врагу. Все очень просто: если кто-то уязвил вас и вам стало больно, как от удара кнутом, считайте, что вас действительно хлестнули кнутом и мстите за это. Если кто-то дал вам пощечину, но на вас она подействовала как тысяча ударов, отвечайте как за тысячу ударов. Месть должна быть пропорциональна доставленным вам боли, оскорблению и унижению. Обыкновенную пощечину кто-то может и не заметить, другой же будет страдать так, будто его били сотни дней. Один забудет обо всем через час, другого по ночам будут мучить кошмары.
Конечно, верно было и обратное. Если вас ударили палкой, но для вас это был безобидный шлепок, берите реванш за шлепок.
Жизнь в приюте была полна внезапных нападений и драк. Почти всех называли по кличкам. В моем классе был мальчик, которого прозвали Танком за то, что он колотил любого, кто не уступал ему дорогу. Мальчик по кличке Пушка без какой-либо причины швырялся тяжелыми предметами. Были и другие ребята. Сабля дрался, размахивая ребром ладони, Самолет сбивал противника с ног и пинал его в лицо, Снайпер издалека бросался камнями, а Огнемет метал зажженные спички в одежду и ранцы.
У девочек тоже были прозвища. Граната ранила обидчиков зажатым в кулаке гвоздем. Партизанка, маленькая скромная девочка, наклоняясь, хватала проходящих мимо людей за ноги и валила на пол, а ее подруга — Торпеда, обнимая упавшего так, будто хотела ему отдаться, мастерски наносила удар в пах.
Учителя и дежурные воспитатели не могли справиться с этими подростками и старались держаться в стороне от их потасовок. Иногда случались и более серьезные происшествия. Как-то Пушка швырнул тяжелый ботинок в маленькую девочку, которая отказалась его поцеловать. Через несколько дней она умерла. В другой раз Огнемет поджег одежду у троих ребят и запер их в классе. Двоих из них отвезли в больницу с сильными ожогами.
Любая драка доходила до крови. Мальчишки и девчонки сражались за свою жизнь и развести драчунов было невозможно. По ночам происходили вещи и похуже. Мальчишки насиловали девочек в темных коридорах. Однажды ночью несколько ребят изнасиловали в подвале воспитательницу. Они продержали ее там несколько часов, приглашая остальных присоединиться к ним, и возбуждали женщину изощренными ласками которым научились во время войны. В конце концов они довели ее до исступления. Она пронзительно вскрикивала всю ночь, пока ее не увезла скорая помощь.
Некоторым девочкам нравилось привлекать к себе внимание. Они оголяли тело и подзывали желающих прикоснуться к ним. Они вызывающе громко рассказывали друг другу о том, что во время войны проделывали с ними разные мужчины. Ночью они сбегали в парк и знакомились там с пьяными солдатами.
Многие мальчики и девочки были невозмутимы и ко всему равнодушны. Прислонясь к стене, они молча, не проявляя эмоций, рассматривали стоящие у них перед глазами, видимые только им картины. Говорили, что некоторые из этих детей жили раньше в гетто и концентрационных лагерях. Если бы оккупация не закончилась, они бы уже давно погибли. Другие, очевидно, провели войну у жестоких и алчных приемных родителей, которые нещадно эксплуатировали их и пороли за малейшую провинность. Встречались также ребята о жизни которых никто ничего не знал. В приют они попали из армии или полиции. Ничего не было известно об их родителях, неясно было и где они провели войну. О себе отвечать они отказывались, отделываясь уклончивыми ответами и снисходительными презрительными ухмылками.
По ночам я боялся заснуть, потому что мальчишки проделывали друг над другом разные болезненные штуки. Я спал одетым — в одном кармане у меня был нож, в другом — деревянный кастет.
Каждый день я зачеркивал на своем календаре еще один день. «Правда» сообщала, что Красная Армия уже дошла до логова фашистского зверя.
Постепенно я подружился с мальчиком по прозвищу Молчун. Вел он себя, как немой — с тех пор как он появился в приюте, никто не слышал от него ни слова. Все знали, что он может говорить, но когда-то, во время войны, понял, что это бессмысленно, и замолчал. Мальчишки пытались заставить его заговорить. Однажды они избили его до крови, но не добились ни звука.
Молчун был старше и сильнее меня. Сперва мы избегали друг друга. Мне казалось, что своим молчанием он передразнивает тех, кто действительно не может говорить. Если нормальный парень решил не разговаривать, то обо мне тоже могут подумать, что я лишь притворяюсь немым. Если бы мы подружились, это только подтвердило бы такое подозрение.
Однажды Молчун неожиданно выручил меня, сбив с ног колотившего меня в коридоре мальчишку. На следующий день, на перемене, я ввязался в драку на его стороне.
После этого мы сели вместе на последней парте. Сначала мы переговаривались записками, потом выучились объясняться жестами. Молчун ходил со мной на вокзал знакомиться с проезжающими солдатами. Вдвоем мы угнали велосипед у пьяного почтальона, гуляли по городскому парку, еще не разминированному и закрытому для публики, и подглядывали в городской бане за раздевающимися девушками.
