Сергей Саканский - Человек-тело
Эта тетрадь досталась мне по наследству и т. д. В этой толстой амбарной тетради осталось до черта чистых страниц и т. п. Поскольку, по понятной причине, делать мне совершенно нечего, я решил их заполнить, довести до конца. В самом деле: если уже двое приложили лапы к этой тетради, почему бы здесь не похозяйничать третьему? А само заглавие придумаю как-нибудь потом. Впрочем, уже придумал и написал выше. Третья часть жизни. Недурственно… Имеется в виду не какая-то там чья-то жизнь, а всего-навсего жизнь самой этой синей тетради, копилки аргументов и фактов для юного мстителя средних лет.
В этой истории была одна случайность, но настолько странная, невъебенная, что и случайностью-то не кажется. Почему те трое клиентов, с которыми я ненароком познакомился в баре, эти провинциальные бизнесмены-гастробайтеры[26] остановились именно на улице Милашенкова, а не на какой-либо другой из более чем четырех тысяч улиц Москвы? Почему моя девочка, обслужив их, полуголой от них сбежав, забрела именно в этот дом? Почему он вышел на балкон именно в тот момент и обнаружил ее?
Случайность, которая выстроила длинную, крепкую цепочку событий, звенящую на ветру времени, случайность, которая фатальна, в смысле моей и его судьбы, — уже не есть случайность. Здесь-то и пахнет мистикой.
Вика вернулась ко мне все еще шаткая. Полбутылки хорошего виски. Денег — четыреста долларов с клиентов и полторы тысячи его. Ноутбук. Какой-то педерастический свитер: тупо рассматривая свои запястья, я думал, что да, похожий, очень похожий на тот…
Это был великолепный улов. Славно порыбачила моя девочка. Я надавал ей по щекам. С любовью выебал в рот. Занялся компьютером. Думал поначалу отформатировать диск, стереть все, что там было, не глядя. Но она сквозь сон обронила слово «писатель». Сие меня заинтересовало, понятно. Я посмотрел.
И ахнул. Сначала происходило в точности то, что и в его дневнике: немыслимая игра реальности. Правда, я познакомился с дневником гораздо позже, а в тот день был один на один с ситуацией. Сейчас это смешно, но я пережил несколько минут настоящего ужаса.
Открываю первый попавшийся файл. Тоже, можно сказать, случайность, но не столь значительная. И вдруг читаю о себе самом. Какой-то рассказик, где точь-в-точь описываются мои приключения времен юности. Как меня заперли с девицей в общаге, «друзья» заперли, шутя, чтобы я ее трахнул. Я к ней полез, но она выдала недаманского. Тогда я говорю:
— Ну, держись. Сейчас выпрыгну в окно.
И встал на подоконник. А она сидит на кровати, руки на груди замком и тупо на меня смотрит. Я стою, мне смешно, ветер длинные волосы теребит — тогда такая мода у юнешков была, волосы. И вдруг оступился, падаю навзничь. Смутно помню эти секунды. Помню одно: лечу спиной и вижу стену дома, а за нею — звезды. И ясно вижу, что эти звезды не удаляются, но приближаются. И сразу мысль приходит: это не конец. Жизнь не кончается со смертью. Потому что я к звездам иду. Не от звезд я лечу, как это должно было выглядеть, а к звездам. Это была последняя мысль. Дальше — очнулся на больничной койке. Оказывается, упал на клумбу, мягкую. Ничего не сломал даже, только ушибы, огромные синяки вполтела. А ведь шестой этаж и общага — сталинский дом с высокими потолками. Конечно, эффект приближения звезд объясняется просто: точка зрения падает, стена и крыша удаляются, звездное небо, понятно, остается неизменным.
Возвращаюсь из больницы уже наутро. Оказывается, произошло следующее. «Друзья» ждали-ждали, затем отперли дверь. Девушка так же сидит на кровати, руки на груди замком, раскачивается. Спрашивают ее: а где такой-то? Говорит:
— А он вышел.
Оказывается, в ее нетрезвой голове, этой ткачихи, ничего не отложилось, никакого впечатления. То ли она свою нетрезвую голову в тот момент опустила, то ли ум за разум зашел, но она просто не видела, что я с подоконника сорвался. Был и нет. Вышел и всё.
Потом легенды ходили по институту, что поэт Бескудников пытался покончить с собой. Девушки залюбили меня, как миленькие. Потому что любят таких, наверное, втайне надеясь, что женятся, наживут имущество, а потом и вправду сиганут из окна, оставив им нажитое. Смайлик.
И вот, всю эту историю, слово в слово, включая впечатление от полета к звездам, я и нашел в его компьютере.
Сначала решил, что схожу с ума. Как он потом, от своих собственных ощущений. Я открыл холодильник, выпил рюмку водки и принялся размышлять на трезвую голову. [Две строки зачеркнуто.] Смешно получилось, но я не прозаик.
Все это могло значить только одно. Я стал просматривать другие файлы и вскоре нашел подписанные, но это опровергло мою догадку и еще больше запутало. Да, рукописи, которые он готовил для отсылки в редакции, были подписаны, но имя-фамилия ничего не говорили мне. Николай Суворов. Имя компьютера тоже было Николай.
Николаев у нас в общаге было двое — он и еще один, не помню его фамилии, но не Суворов — точно. Вскоре я понял, что Суворов — это просто псевдоним. Конечно, именно так он подписывал рукописи каких-то стилизованных триллеров, которые рассылал по редакциям. Нетленку же свою, которую также рассылал, как идиот, он подписывал настоящим именем — Николай Кокусев. Человек, который исковеркал мою жизнь.
2
Буду и в этом как они: нумеровать записи. Это, значить, главка вторая.
Что вам сказать, друзья? Начать ли с самого начала, или просто в общих чертах охарактеризовать ситуацию? [Одна строка зачеркнута.] Нет, не могу я писать прозу, тавтология лезет и т. п. Все-таки я поэт, а это другое ремесло.
Итак, игрою случая (ибо ничего другого нет, кроме случая) моя Вича попала и провела несколько часов именно в доме Коли Кокусева, друга моей юности, человека, который отобрал у меня жизнь.
Я стоял на груде его шмоток и примерял их. Какая-то серенькая заячья курточка была слишком велика, и я швырнул ее на пол.
— Продадим, — сказал с весельем.
Голубой свитер, в наши времена совершенно неуместный, мне все же почему-то потянуло надеть. Зов ее крови, что ли?
— Перекрасим, — сказал я, и, наверное, именно в тот момент впервые шевельнулась в моей голове эта мысль.
Я будто вспомнил и понял все уже тогда, рассматривая свои запястья, обтянутые тонкой голубой шерстью. Но идея созревала медленно. Сладко и мучительно созревала идея, словно арбуз, прошприцованный водкой.
Конечно! Как же мне не помнить этот свитер? Я помнил, как она вязала его на своих коленочках, когда я приходил к ним в комнату. Когда сидел в этой неуютной ненужной комнате с гипсовыми стенами и пил чай. Мутный какой-то всегда был в общаге чай. Словно и там был растворен гипс вместо сахара. Стакан с подстаканником, будто мы все трое ехали куда-то в поезде, да и комната эта была ненамного больше купе. Этот стакан, возможно, мелко дрожал, позвякивая, когда он трахал ее. Движение передавалось через ножки казенной кровати паркетным плитам, вибрация поднималась по ножке стола и занимала столешницу, и ложечка в стакане исполняла свой серебряный танец, медленно и неотвратимо двигая стакан к краю, и балансировал стакан на краю, и падал на пол, брызжа коротким веером осколков на самой вершине ее оргазма. Подражание моей жертве неизбежно.
Но все эти мысли сложились позже, когда я залез в компьютер, а тогда он, тот самый свитер, показался мне какой-то зловредной шуткой реальности.
Позже, уже поняв, что моя девочка совершенно случайно столкнулась с самим Кокусевым, я понял, что теперь у меня есть самый реальный шанс отплатить ему.
Сначала у меня был другой план, менее прибыльный, менее изящный, не столь художественный. Я хотел просто подложить ему девочку, а затем типа — ты пошто сироту обидел, болезный? Девочка-то несовершеннолетняя. Вот и получается, что загремишь за совращение по полной программе — и свидетели есть, и сама девочка показания даст, да и видеопленку можно было скондыбасить. А там, на зоне, будут тебя, жирный мудак Жирмудский, ебать в твой старый пукан. Так уж повелось, что за подобные прегрешения у нас на Руси ебут, петушат.
План этот был несовершенен, как черновик. Можно было бы вытягивать из него по крупицам, пока не сдохнет, а коль он скоротечно сдохнет? Выдержит ли горячее сердце такой накал? Нет, если уж брать, то не по глотку, а сразу всё. Вот и решил я мою ненаглядную девочку на этом субчике женить.
Решение принято, остальное — дело техники. Девочка была уже отработанная, жить ей оставалось недолго. Она могла в любой момент кинуться от передозняка, если бы я чуть ослабил контроль.
Я не только тщательно отмерял ее дозы, но и следил за ее карманными деньгами, как дядя Гумберт. Наладил контакт с ее дилером. Парнишку, бывшего ее любовника, я изрядно напугал. Суть нашего уговора была в том, что отныне он должен был продавать дурь только мне, и ни под каким видом — лично ей в руки. Его я элементарно приручил кнутом и пряником. Это был один удар кнута и пока что один пряник. Я дал ему сто баксов просто так, как грамоту во имя скрепления нашего уговора. Предупредил, что просто сдам его в полицию, если продаст ей дурь хоть раз. У меня есть связи и так далее, — соврал я ему, и он поверил: мало ли чем владеет этот странный взрослый дядя? Так он и продолжал наш крепкий союз, в боязни кнута и в тщетном ожидании пряника.
